***
Вернее, я думал, что это сон. В нём я бесконечно долго ходил по тесным, уютным коридорам. Пол в них был деревянный, гладкий, как у меня дома, а на стенах были увешаны деревянные рамки. Всё было в приглушённых тонах. На стенах, каждые два метра, встречались небольшие светильники — смесь между чем-то винтажным и современным. Я ходил, сворачивая налево и направо, пока не устал настолько, что вырубился окончательно. Этот сон повторялся каждую ночь, и лишь через несчастную неделю я осознал, что это и был мой разум. Это было… Странное чувство. Я должен был радоваться, быть счастливым от того, что многомесячные старания хоть чуточку окупились, но разочарование было сильнее: я ожидал, что это будет более… По-волшебному. Пока что получалось, что мой разум — запутанный лабиринт из тесных коридоров, удивительно напоминающих мой дом. Нынешний дом. Впрочем, скоро я забил на это гнетущее чувство обмана и бросился изучать себя с новыми силами. Понадобились недели, прежде чем я смог хоть как-то связать это место с собой: на рамках, увешанных на стенах, были некоторые моменты от моего лица. Глаза Лайелла, когда я обнял его впервые, слёзы Хоуп, первое знакомство с Риччи… Я смотрел и чувствовал, как переживаю всё это заново. Утро после воспоминаний о Хоуп было самым сложным. Мне повезло, что в этой жизни, не считая самых ранних этапов, у меня не было почти никаких горестей или неудач. Конечно, у меня сохранились невеселые воспоминания о прошлом, но они были настолько мутные и блеклые, что я их даже не воспринимал. Пока что. Уверен, со временем я доберусь до них и как следует ужаснусь. К сожалению, окклюменция была долгой и нудной. У меня было мало времени, чтобы ею заниматься, а ещё она была безумно затратной: я мог блуждать и делать перестановки в сознании где-то часа два, пока не выбивался из сил и не был вынужден восстанавливаться весь оставшийся день. Ещё я вычитал, что переусердствовать нельзя: некоторые так впадали в депрессию и выгорали, поскольку чрезмерные нагрузки на разум приводили к сбоям в мозгу. Итак, я выработал себе рутину и занимался этим каждый день по часу. Ложился раньше всех, заработав от соседей звание зануды, и некоторое время просто наводил порядок. Это было нудно, скучно, часто я просто засыпал в процессе, но результаты были. Например, я лучше просыпался по утрам и был сконцентрирован на уроках. Голова была ясной, я легко избавлялся от неприятных мыслей и не загонялся по мелочам. Одни плюсы, в общем-то. Учёба шла гладко. Я без особого труда получал хорошие оценки, зарабатывал для факультета баллы, общался с сокурсниками и чувствовал, как медленно утопаю в бытовухе. Именно тогда я вообще впервые задумался о том, чего хочу от этой жизни. Зачем я всё это делаю? Зачем учусь? Зачем пытаюсь что-то делать с волком? Зачем развиваюсь? Кем я хочу быть в этой жизни? Если к моменту выпуска я не решу проблему, то, как и Ремус из Гарри Поттера, буду скитаться по заброшкам и отзываться на первое же предложение о работе профессором от Дамблдора. Хочу ли я вообще быть кем-то магическим? Может, уйти в мир магглов и легко жить там? Но тогда зачем вообще всё это было? Зачем мне быть магом, если я не собираюсь жить среди таких же? В этот момент моя тоска по прошлой жизни стала как никогда острой. Тогда всё было просто. Меня звали Влад, Владислав, мне было… Двадцать? Двадцать один? У меня была старая, уставшая от жизни мама, которой я изо всех сил старался угодить. Я учился на инженера-строителя, но мне никогда не нравилась эта специализация: два года учёбы я провёл в апатии, пытаясь плыть по течению, а единственным светлым пятном были люди, которые меня любили. Психолог бы меня осудил, но тогда я просто изо всех сил цеплялся за отношения. Мне не нравилась моя жизнь, не нравилась моя семья, состоявшая из матери и меня, я был хмурым и невеселым… И в моей жизни появлялись активные, жизнерадостные девушки, которые могли взять всю эмоциональную часть отношений на себя. Им нужен был спокойный, уважительный парень, а мне — женское тепло и чувства, которые я не умел проявлять сам. Наверное, в этом плане смерть меня исправила. Детский мозг гораздо более пластичен и я относительно легко приспособился к сюсюканью Лайелла, слова любви легче соскальзывали с языка, да и эмоциональный барьер как-то слетел. Иногда я жалею, что был так закрыт и зависим от материнского спокойствия. Может, будь я умнее, то поступил бы на ту специальность, которую действительно хотел, а не ту, которую навязала мне мама; может, я бы меньше беспокоился о её чувствах и больше сосредоточился на себе. Сходил бы к психологу, в конце концов. Впрочем, я могу исправить это в нынешней жизни. Но вопрос до сих пор открыт. Чем я хочу заняться? Мне учиться пять или все семь лет в Хогвартсе? Идти устраиваться в Министерство к отцу или выучиваться на какого-нибудь драконолога? Может, попутешествовать? Мне бы хотелось изучить магический мир. Великобритания это, конечно, здорово, но нам дают удручающе мало знаний обо всем остальном; всё, что я знаю о мире, я узнал в маггловской школе, а это многое говорит о качестве обучения в Хогвартсе. Интересно, а существует магическая Россия? Как она выглядит? Какой там режим? А магия? «Сейчас семидесятые годы», осознал я. России пока нет, лишь Советский Союз — закрытое государство, в которое я вряд ли просто так попаду… Но кто мешает мне попробовать? В восьмидесятые, вроде, ситуация получше. Мог бы подождать пару лет после учёбы, выдать себя за исследователя (что, вообще-то, будет правдой) и навестить родную страну. От таких перспектив бросило в дрожь, а будущее стало казаться гораздо интереснее. Занятия боевой магией проходили штатно. У Фрэнка был приятель, Эскель Роули, который был чуток ответственнее и охотно показывал мне, как надо делать. Да и нравился мне он больше Лонгботтома: смешной, красноречивый и внимательный к деталям. Он больше всех радовался моим успехам и говорил, что у меня большое будущее в области боевой магии. Не буду врать, это приятно. Сокурсники быстро прохавали, что я пользуюсь благосклонностью старших, и стали относиться ко мне с лёгкой завистью. Пока что это не выливалось ни во что, кроме предъяв по типу «подлизываешься, Люпин?», но и то было досадно. Я пытался максимально отгородиться от этого, молчал о тренировках и тому подобном, но дети не были слепыми. Ну и ладно. Плевать. Это всего лишь на год, потом я вступлю в непосредственно клуб и об этом забудут. Примерно так и протекал год. Я без особого труда учился, общался, ходил посмотреть на квиддич, развлекался, тренировался, переживал полнолуния… И, в принципе, всё было хорошо. На каникулах, возвращаясь, я крепко обнимал отца и всё лучше принимал Аманду: она действительно была обычной, приятной женщиной, что была искренне влюблена в Лайелла, обожала свою собаку и со всей возможной теплотой относилась ко мне. Единственное, что меня в ней смущало, так это её бытие магглой. Лайелл дважды наступает на те же грабли, у него что, бзик на обычных людей? Насколько я знаю, он чистокровный, поэтому… Поэтому что? В тот момент я понял, что ужасно мало знал о жизни Лайелла. Да, он чистокровный, встретил Хоуп в какой-то своей экспедиции, но что дальше? На весенние каникулы, вернувшись, я решил его расспросить об этом. Итак, Лайелл Грегори Люпин, рождён двадцатого октября тысяча девятьсот тридцать первого года (соответственно, на момент моего рождения ему было двадцать девять лет). Чистокровная семья в нескольких поколениях, которая, тем не менее, не брезговала магглами и жила, в принципе, очень уединённой тихой жизнью; корнями, к моему удивлению, исходила из… Германии. Вроде как переехали жить в Англию где-то в девятнадцатом веке, Лайелл и сам этого не знал. — У меня была сестра, — рассказывал он одновременно с грустью и ностальгией, отчего я шокированно открыл рот. Сестра? — К сожалению, она была болезненной и погибла в молодом возрасте, не оставив детей. Врождённая болезнь, лекарство изобрели три года назад, — на языке стало горько. Её звали Хелена, ей было семнадцать. Родители также вскоре погибли, но уже от других причин — болезнь, вызванная старостью и усиленная горем. Лайелл обещал показать их могилы. Дом, в котором мы живем, семейный. Просторный, с немного необычной для Англии архитектурой, которая, как я понимаю сейчас, должна быть немецкой: с островатой крышей, фахверковой, как выразился Лайелл, конструкцией (насколько я понял, он так назвал бруски из тёмного дерева, усеянные по всему дому; я всегда считал это красивым, но не знал, как их назвать) и внушительной плодовитой территорией вокруг. Рядом небольшой лес, чуть дальше — город, куда я ходил в школу. Это чудесный дом, на самом деле, я искренне был бы счастлив здесь жить даже в будущем. К тому же, это дом моих предков. У меня впервые было нечто такое значимое и памятное. Это не какой-то магический дом со всякими фишками и «характером», как у именитых аристократов, но моя семья жила тут как минимум век, и я не представлял, где ещё готов провести жизнь и умереть, кроме как здесь. — Если честно, я не люблю говорить о своей семье, — признался мне отец, когда мы сидели у камина, а я переварил новую информацию. — Они все погибли, когда я был молод. Мы с Хеленой были поздними детьми, наши родители уже были стары и больны, поэтому вскоре я остался один. Моей семьей стала Хоуп, а затем и ты, — он слабо улыбнулся, потрепав мне голову и взъерошив чутка отросшие за полгода волосы. — Люблю тебя, пап, — я приблизился к нему, в порыве сентиментальности обняв за шею. Какой же у меня всё-таки клёвый отец. Он рассмеялся и поцеловал меня в макушку.***
Событие, произошедшее к концу апреля, я бы обвёл красным кружочком в календаре (если бы у меня был календарь, конечно). Всё, вроде, шло как обычно. Я сонно бродил по внутреннему лабиринту, упорядочивал рамки, заходил в каждую дверь, которую видел, делал перестановки… Типичная рутина начинающего окклюмента, так? А затем я наткнулся на лестницу, которая вела вниз. Это происходило со мной впервые. Я просто застыл, глупо глядя вниз, во мрак, тускло освещённый одним-единственным фонариком ближе к началу. Лестница бы выглядела так, словно вела в никуда, но, не без труда, я смог углядеть в самом низу что-то, похожее на каменные плиты и… паутину. — Я что, в чёртовом хорроре? — мой голос прозвучал мутно, как это бывает в подсознании. Я тогда был уставшим, сонным, поэтому, не долго думая, попёр вниз по лестнице. Подхватил фонарик на стене и босыми ногами, вздрагивая от холода и пыли, медленно спускался. Вопреки шаблону, лестница не скрипела и не проваливалась — наоборот, тотальная тишина била по нервам не хуже страшных звуков. Там была дверь. Железная, с едва заметными окошками для вентиляции. Я смотрел на неё, прищурившись, и чувствовал, что где-то её видел… Но не успевал сообразить. Ладонь, словно на автопилоте, поднеслась к ледяной на ощупь ручке двери. Я резко отшатнулся, когда послышался дикий, животный рёв. Дверь шумно ударилась, чудом не сорвавшись с петель. Волосы на загривке встали дыбом. Дыхание сорвалось. Тело парализовало страхом, первобытным ужасом и нуждой спастись. Я не запомнил, что произошло дальше. Помню только, как деревянными ногами делал шаги назад, вздрагивая от каждого нового удара по стене. Мне чудились рыки, полные ненависти. Презрения. Голода. Жажды мести. А потом меня вырвало из подсознания. Я пробормотал хриплое «сука», когда, очнувшись, наткнулся взглядом лишь на задёрнутый полог собственной кровати. Сердце бешено колотилось в груди, на спине выступил холодный пот — меня потряхивало от смеси адреналина, страха и животной интенсивности чужих эмоций. — Ебена мать, — прошептал я, недоверчиво глядя вперёд, в тусклый мрак нашей общей комнаты. Это был волк. Я пролежал ещё пару часов, не в силах успокоиться или даже зайти обратно в подсознание. Поначалу тупо глядел в потолок, вспоминая рычание, полное ненависти, а потом быстро оделся (вернее, накинул остаток пижамы) и пошёл принять душ. Будь моя воля — я бы вышел на улицу, подышать, но до неё долго и не факт, что меня не поймают. И что тогда, отговариваться кошмаром? Я смотрел на своё белое лицо в зеркальном отражении и прослеживал бледные следы шрамов. Привычно пересчитал их: первый короткий след под линией роста волос, второй покрывает челюсть, третий пересекает бровь… Незаметные, тонкие. Я расстегнул первую пуговицу пижамы, затем вторую. Шрамы продолжались, переходя с шеи на грудь, с груди на загривок, с загривка на спину… Ниже пояса, разве что, был лишь один: крупный, рваный шрам на внешней части бедра. Ты делал это осознанно? Я тяжело сглотнул, проведя пальцем по шее. Ты так мстил мне? Кожа была гладкой, плоской, но менее податливой, чем должна. В обличии волка, когда он истязал меня и себя, пытаясь выбраться из клетки, раны заживали быстро, но недостаточно: он рвал плоть, восстанавливался и рвал её обратно, пытаясь причинить мне как можно больший ущерб. Такой ущерб, что отпечатался бы на моём человеческом теле. Ты настолько меня ненавидишь? Меня начало мутить. — Ремус? — тихо донеслось со стороны. Я крупно вздрогнул, оборачиваясь. В дверях в ванную комнату стоял Петтигрю, не сводящий с меня сонных глаз. — Что ты делаешь? Я осознал, что стоял у зеркала, бездумно пялясь на себя, уже некоторое время. — Отлить хотел, — бросил я первое, что пришло в голову. — А ты что? — Я тоже, — он чуть неловко улыбнулся, и я вдруг начал анализировать его внешний вид. Петтигрю был пухленький, скорее даже по-детски пышный. Он часто улыбался неловко, но по-доброму, не вызывая особого отторжения своей мимикой. Довольно молчаливый в большинстве своём, но никто и не искал его компании: Питер ни с кем особенно не общался, поскольку постоянно ходил за дуэтом Поттер-Блэк. Ключевое слово — дуэт, не трио. Он отчаянно пытался приобщиться, пытался стать своим, но Питер был не похож на того же Поттера. Не такой безбашенный, не такой легкомысленный и не такой весёлый, как надо. В поезде он мне показался тем, кто ищет покровителя, лидера, но по сути он просто был неуверенным в себе ребёнком, не знающим, что лестью и чрезмерной податливостью друзей не завести. Особенно таких, как Джеймс и Сириус. — Удачи, — я быстро умылся холодной водой, зачесав чуть влажные от пота волосы назад. Не первый раз проскочила мысль, что надо бы постричься: я не любил, когда длина превышала норму. — Спокойной ночи, — донеслось вслед. Через минут пять он вернулся, а я пролежал час с открытыми глазами, прежде чем вырубиться от усталости.***
С тех пор меня не покидала тревога. На протяжении нескольких ночей я вновь и вновь спускался по лестнице, стоял перед дверью и ожидал волка, чувствуя в себе жажду борьбы, но… Пара ударов по двери — и меня вырывало из подсознания, словно всепоглощающая ненависть волка сносила меня своей интенсивностью. Ситуация усугублялась тем, что я был слишком рассеян после такого: на протяжении нескольких часов меня бил мандраж, эмоции (преимущественно негативные) били ключом и я не мог заснуть, отчего на утро был вялым и выбитым из равновесия. Это заметили все, отчего мне приходилось отвечать на множество формальных вопросов по типу «выглядишь усталым, ты не заболел?». Это была безвыходная ситуация. Волк не слушал просьб, не понимал увещеваний, а один его импульс выкидывал меня к чертям. На самом деле, я его понимал. Стоило только представить, что это я, а не он, находился в заложниках чужого разума годами, а в единственную ночь в месяц, когда я был свободен, меня запирали под землёй… Я понимаю, почему он меня ненавидит. Понимаю, почему мечтает разорвать меня на куски даже в подсознании. Мне, в конце концов, всегда было жалко животных. Волк был именно что животным: магическим, чуть более смышленым нежели сородичи, но всё-таки животным, действующим на голых инстинктах и желающим свободной жизни, охоты. Но что мне с этим делать? За неимением других вариантов я решил действовать на износ. Стойко, сцепив зубы, приходил к нему каждый грёбаный вечер: говорил что-то ласковое, успокаивающее, пытался вести переговоры… Каждый раз терпел ментальный беспорядок после его гонений, но не бросал это дело. Со временем я заметил, что стал выносливее: теперь отлетал не от пары ударов, а держался целых полминуты! Мелочь, подумает кто-то, но меня это здорово замотивировало. Где-то спустя месяц потери концентрации на уроках откаты стали слабее. Наверное, разум потихоньку привыкал к этим атакам и вырабатывал иммунитет: я словно вживую чувствовал, как мои усилия окупаются и волк больше не выбивал меня из равновесия так, как раньше. Звучит сказочно, но за этим стоял месяц, полный плохих эмоций и взвинченности. Я часто спал днём и на уроках, так как не высыпался ночью, отчего все мои привычные развлекаловки и увлечения отошли на второй план. По этой же причине меня уже пару раз вызывали профессора, отмечая «нездоровый цвет лица» и необычную молчаливость, хотя обычно я был одним из самых активных в классе. Полнолуние прошло болезненно, хуже, чем обычно. Проснувшись на утро я имел честь наблюдать пол, усеянный пятнами засохшей крови. Сам-то я был чист, обернувшись человеком лишь под конец, но вот помещение вокруг… — Кое-кто был очень зол, — нервно усмехаюсь, аккуратно переступая через всё это художество и морщась от ломоты в костях. Сейчас мне нужно одеться, а вскоре придёт мадам Помфри и обходными путями проводит в больничное крыло, напоив парой-тройкой восстанавливающих зелий. Так обычно и проходило утро после полнолуния: я оборачивался обратно, когда светало (зимой было хуже всего, а сейчас, в мае, обращение проходило уже близко к шести-семи), а потом весь день отлёживался в больничном крыле для прикрытия. Слабое прикрытие, конечно, но на большее я не надеюсь. — Пойдём, мальчик. Ты выглядишь так, будто сейчас свалишься, — сочувственно замечает медсестра, мягко придержав меня за плечо. Я слабо улыбаюсь, не отрицая, что самочувствие у меня хреновое. По пути мы тихо болтаем о всяких мелочах. Поппи — приятная женщина с мягкой, материнской энергетикой; иногда строгая, но это объясняется дуростью большинства учеников Хогвартса, которые регулярно оказываются в больничном крыле по вине собственной тупости. Я бы тоже ворчал, если бы приходилось постоянно лечить глупых детей, которым бы лишь пошвыряться смешными проклятиями, не обращая внимания на последствия. На самом деле это распостранённее, чем я думал, но если хоть немного подумать, то всё логично. Чего ожидают маги, когда суют одиннадцатилетним оболтусам в руки смертельное оружие? Очевидно, что несанкционированные дуэли, атаки исподтишка и шуточные заклинания ежедневно отправляли детей в больничное крыло. И это только безобидные случаи без летального исхода. А вот если, предположим, какого-нибудь маленького чистокровного волшебника без достаточного количества мозгов дома обучат чему-то более серьёзному… Я боюсь представить, о скольких таких случаях умалчивается администрацией. Особенно, когда пострадавший — магглорожденный. Ведь что тут париться? Дело замять, родителям стереть память… И вуаля, как будто ничего и не было! Школа сохраняет статус безопасной, общество закрывает глаза. Бр-р-р. Если задуматься, то всё очень и очень жутко. — Вот, мальчик, выпей это, — меня усаживают за кушетку и дают пару флакончиков. Зажимаю нос и залпом выпиваю первое зелье, лишь слегка скривившись. В первый раз меня чуть не вырвало, но со временем привыкаешь — вот и я привык. Следом укрепляющее, затем оздоровительное… Я укладываюсь на кушетке, накрываясь одеялом, и флегматично гляжу в потолок. Осталось пролежать тут утро, а после обеда — идти на уроки. — Вот бы все были такие приличные, как ты, — с тоской вздыхает мадам Помфри, забирая склянки и принявшись расставлять их по тележкам. — А то всё «не хочу», «невкусно»… — пародирует она ворчливым тоном. — Справедливости ради, вкус отвратительный, — посмеиваюсь я, игнорируя усталую боль в мышцах. Удивительно, на самом деле, что я вообще могу двигаться после адских ночек. Мало кто задумывается, что тело оборотня гораздо более пластично и податливо само по себе: по сути, оборотни раз в месяц полностью меняют свою физиологию. Кости становятся по конструкции волчьими, лицо вытягивается, руки выворачиваются… После такого, по сути, только что и отлёживаться пару недель, а оборотни вот, спустя день также бодро скачут. Магия, магия и ещё раз магия. — Скажите, мэм… — я задумчиво вожу взглядом по красивым узорам стен. Хогвартс — волшебное место с не менее волшебной архитектурой. Понимаю, почему им так восхищаются. — … почему вы помогаете мне? — А почему не должна? — с, кажется, искренним непониманием отзывается Поппи, подписывая что-то на своём рабочем столе. Её полу-седая прядка выбивается из-под прямоугольной медицинской кепочки. — Я оборотень, — напоминаю я. — Почему вы вообще согласились сотрудничать? Вам ведь не обязательно. Поппи какое-то время молчит. Поначалу я не думал об этом, но это действительно большое счастье — что она согласилась помогать. Ведь кто ещё бы выписывал справки, сопровождал меня под Иву обходными путями и так старательно лечил? Она даже не обязана этого делать. Поппи могла отказаться, сдать Дамблдора с его идеей принять в школу оборотня и всё, финита, прощай Хогвартс. Но она так не поступила. Почему? — У меня нет особой мотивации, — честно говорит она. Я слышу, как перо, которым она черкала по пергаменту, остановилось. — У меня нет ненависти ни к оборотням, ни к вейлам, ни к каким другим существам. А ты… Ты просто ребёнок, Ремус. Я бы хотела, чтобы каждый ребёнок в этом мире мог получить образование. Поппи делает паузу. — У меня есть сын, — признаётся она неожиданно. Я открываю рот, растерявшись. Поппи улыбается с долей грусти: — Ему уже больше тридцати. Больше, чем было мне, когда я его родила. Я знаю, что была… Что была не лучшей матерью. Мы мало общаемся в последние десять лет. Я молча позволял ей говорить, жадно ловя подробности. Логично, на самом деле, что у неё есть дети: редко какой человек в этой возрасте, неважно, женщина или мужчина, не имел потомства. Было просто неожиданно слышать это от мадам Помфри, которая всё время проводила в школе. — Не подумай, он имеет полное право обижаться на меня. Я была молода, невнимательна… В общем, не справилась, как мать, — она чуть смеётся, но я различаю в этом звуке горечь. — Сейчас, повзрослев, мне нравится думать, что я исправляю ошибки прошлого. Ты — один из способов это сделать, как бы корыстно это ни звучало. Некоторое время после её исповеди я сохраняю тишину, обдумывая. — Знаете, — начинаю, — я не могу судить вашу более молодую версию, но сегодня вы одна из добрейших женщин, которых я встречал. Вы не можете изменить прошлое, но вы учли его и теперь поступаете так, как подсказывает вам совесть. Мне кажется, что это замечательно, мэм. Я приподнимаюсь на локтях, слабо улыбаясь ей. Утренняя атмосфера, когда солнце ярко освещает больничное крыло и наши лица, так и располагает на откровения. — Спасибо, Ремус, — Поппи улыбается в ответ, отчего у глаз выявляются морщинки. — Ты удивительно зрелый для своего возраста. Было бы странно, будь оно иначе.***
— Ты что, опять был в больничном крыле? — Поттер поправляет очки, с непониманием проследив, как я сажусь за обеденный стол. — Ага, — отзываюсь, накладывая себе морковный салат. Ещё со вчерашней ночи был безумно голоден, но перед превращением лучше не есть — волка может стошнить из-за слишком быстрого превращения. (Я узнал это на своём горьком опыте). — Живот разболелся, прикинь. — У тебя он каждую неделю болит? — сверкнул наблюдательностью Джеймс. Я в мыслях цокнул. Удивительно, что почти целый год я обошёлся без вопросов: дети были довольно невнимательными, а отлучки раз в месяц быстро забывались до следующего раза. К тому же они сами частенько попадали к медсестре (я говорил, да?), так что я на этом фоне мерк. Кому-то надо целенаправленно выискивать график моих отлучек и думать в определённом направлении, чтобы связать Ремуса Люпина с оборотнем. А пока — я в относительной безопасности. — С чего ты взял? — деланно удивился, беря вилку в руки. С наслаждением пожевал салатик, обдумывая свои слова, и продолжил: — Забыл, как ты на прошлой неделе два дня провёл у мадам Помфри с поносом? Джеймс поперхнулся. Услышавшие это сокурсники засмеялись, включая Сириуса, отчего Джеймс, кажется, смутился ещё сильнее. — Это всё из-за…! — возмущённо начал он, но тут же замолк, лишь кинув взгляд на стол Слизерина. Я усмехнулся, поняв о ком он. — И вообще, Сири, ты был со мной! — Да, Блэк, ты был на соседней койке, — я коварно подлил масла в огонь, не прекращая есть. Смех смехом, а голоден я был, как волк (очень смешно). Настал черёд Блэка розоветь от стыда. Ситуация усугублялась тем, что у Сириуса, в отличие от Джеймса, кожа была белее, отчего и краски проступали чётче. Вокруг смеялись уже над тем, каким ярким он стал. Обожаю стебать белокожих людей. — Откуда ты вообще узнал? — подозрительно сощурился Блэк, игнорируя смех. Я улыбнулся так, улыбаются злодеи, раскрывающие свои хитровыделанные планы героям: — Мадам Помфри жаловалась, что Диарстопикс закончился из-за вас двоих. Диарстопикс — лекарство от поноса. Вернее, «Диарстопикс: Волшебное решение от неудобных моментов». Оно было с ограничением по возрасту и имело более-менее приятный вкус, поэтому частенько давалось детям, у которых проблемы с пищеварительной системой (меня тоже не избежала эта участь, к сожалению). Большинство поняло, о чём я, а маглорождённым (вроде недоумённой Лили) объяснили на ушко сокурсники, посмеиваясь. Джеймс окончательно сдулся и думать забыл о своих неуместных вопросах. Обед прошёл спокойно. На дворе — май. Я понял, что очень неудобно начал делать дела с волком: под конец июня были экзамены, на которых бы лучше сохранять концентрацию. Но, впрочем, быстро успокоился: я без особого напряга вывозил учёбу, так что и экзамены пройдут без проблем. Так и произошло. Я ещё недели две поувлекался мазохизмом при помощи волка (добившись лишь того, что теперь держался под натиском секунд тридцать-сорок), а затем сделал паузу и превосходно сдал экзамены. Ну, результатов пока не было, но я смел надеяться, что превосходно. Ничего сложного там не было, в конце концов: на трансфигурации МакГонагалл просила трасфигурировать (да ладно?) некоторые предметы в другие, шлифанув теорией; чары прошли примерно также, под наблюдением Флитвика и его ассистента; ЗОТИ под руководством Блашвика (который, как я уже знал, уйдёт в следующем году) прошло гладко; на зельеварении спросили зелье, которые мы уже варили; по травологии была лишь теория, как и по истории магии; по астрономии пришлось называть некоторые звезды на небе и рассказывать об их влиянии на Землю. В общем, скукота, но детям и этого хватает. В турнире по квиддичу победил Слизерин. Я слышал, как старшекурсники ругались на то, что змеев проспонсировал какой-то богатый сокурсник и вообще они «грёбаные мудилы, нарушающие правила». Не то, чтобы гриффиндорцы не нарушали правила… Они просто не делали это так филигранно, как слизеринцы. Соответственно, кубок школы также достался Слизерину. Даже я, далёкий от этого соревнования (что оно вообще даёт?), чуть поморщился, глядя на зелёные флаги по всему залу. Они что, таким образом подогревают соперничество? — Тупые змеи, — шмыгнул носом Сириус, ковыряясь в тарелке. — Ага, — мрачно поддакнул Джеймс. — Только благодаря квиддичу и победили. — Это так несправедливо! — вскинулась Маккиннон. — Побеждает всегда тот, кто получил кубок квиддича! А если я не очень в нём хороша? — Вообще-то, — начал Роули, сидящий неподалёку, — есть ещё турнир по дуэлингу, плюс театральный и музыкальный клуб. За них тоже можно получить баллы. — Правда? — заинтересовался я. — Ага. По дуэлингу есть разные турниры: факультетный и личный. В первом все четыре факультета борются между собой и факультет-победитель получает сто баллов, а во втором — турнир между сокурсниками. За третье место дают двадцать пять, за второе пятьдесят, а за первое — сто. — А у факультетского соревнования нет разделения по возрасту? — недоумённо спросил я. — Э-э, нет, такое только у обычного, — Эскель почесал щёку. — Поэтому приходится тщательно придумывать стратегию, чтобы каждый дуэлянт чему-то послужил. «И чтобы малолетки не мешались под ногами», осталось несказанным. — Но это же глупо. Чем второкурсники могут помочь в борьбе с теми же семикурсниками? — Да особо ничем, — пожал он плечами. — Это, типа, должно научить нас оценивать ситуацию и придумывать выигрышную стратегию. Если честно, то многие просят проффесора Розье сделать три таких соревнования, но он говорит, что «в реальном бою противники будут разных возрастов и никто вас жалеть не будет». — Суровый дядька этот Розье, — бормотнул я, а Эскель согласился. — А театральный? Что там? — Лили подняла заинтересовавшую её тему. — Ну, я там не состою, но насколько я знаю каждый факультет организовывает какую-то сценку и играет её перед зрителями, а те голосуют за победителей. Правда, в этом году её не было… — Эскель задумчиво сощурился, а затем обернулся и окликнул какую-то блондинку: — Эй, Пандора! Ты же в театральном, да? Повернувшаяся девушка была… Необычной. Волнистые платиновые волосы, мягкая улыбка и чуть мечтательное, из-за глаз, выражение лица. Наверное, таким я и представлял типичного представителя театрального или любого творческого клуба. — Да, — голос у неё был летящий, невесомый, — зачем спрашиваешь? — Ты знаешь, почему в этом году не было спектаклей? — Людей недостаточно, чтобы каждый факультет мог сыграть сценку, — с грустью вздохнула Пандора. — Профессор упомянула, что клуб хотят закрыть. — Как так? — с искренней обидой спросила Лили. — Я хочу в театральный! — Мне тоже жаль. К сожалению, не мы это решаем, а администрация, — Пандора грустно жуёт белый хлеб. Это довольно грустно. Я сам весьма далёк от искусства, но театральный был в каждой школе, в которой я учился, и считался важной частью школьных занятий. Почему в Хогвартсе не так? Волшебники что, не интересуются спектаклями? — А музыкальный? Что насчет него? — спросила Маккиннон. — А с ним всё нормально. Каждый год устраивают хор и получают за это баллы, соревнований нет, — Роули пожал плечами. — Вообще в каждом кружке можно получить баллы, если сделаешь что-то интересное. — А в дополнительных занятиях по немецкому что? — я решил спросить насчёт того, о чём думал прежде, пока есть возможность. — Ну, он тоже не очень популярен, но где-то на шестом курсе есть возможность учиться по обмену. — Вау, — меня искренне заинтересовала возможность поехать в Германию. — А какая там Школа Магии? — Какое-то очень мудрёное немецкое название, я уже и не помню, — неловко посмеялся Эскель. — Находится, вроде, в Авст… Австралии, — с заминкой сказал он. — В Австрии, в смысле? — Да-да, там, — он благодарно улыбнулся моей поправке. — А у нас кто-то учится по обмену? — я заинтересовался этой темой. — Эм, двое парней из Франции, трое американцев, одна, кажется, из Испании, — перечислил он, шаря глазами по залу. Эскель указал на двух парней и девушку: — Видишь этих троих? Вот американцы, всегда вместе. Все на седьмом курсе. Французов не вижу, но они вроде на Рейвенкло, а испанка у змей. Интересно. Тройка из США выглядела обычно: все белые (там же вроде до сих пор угнетаются чёрные и мексиканцы?) и весёлые на вид. К слову о цветных: чёрных в Хогвартсе не было. Вот совсем. Мальчишка Дэви, которого я называл чёрным, на деле был очень смуглым индусом, над которым иногда издевались. Я долго не замечал, а как заметил — вспомнил, что это семидесятые. Сегрегация была, к счастью, уже незаконной, но отменили её сравнительно недавно. Отношение к чёрным оставляло желать лучшего, а в школах и маленьких городах их редко увидишь. Лично я, кажется, видел максимум с десяток чёрных за обе жизни. Хогвартс в этом плане мало выделялся. Чистокровные не любят маглорождённых, маглорождённые не любят чистокровных, а все вместе они презирают «неразумных существ» и негров. Интересно, а каково тогда чернокожему маглорождённому оборотню? — В целом, это не особо распространённая практика. Они приезжают максимум на полгода и уезжают обратно. Чаще всего это ребята из Дурмстранга, но в этом году их особо не было, — расссказыает Эскель. — А в Дурмстранге кто учится? — Там сборная солянка из всей Восточной и Северной Европы. Поляки, болгары, скандинавы… Раньше были и русские, но в Союзе какая-то другая школа, которую сделали основной. Они редко выпускают своих из страны. — Подожди, а Дурмстранг разве не что-то немецкое? — я судил исключительно по названию. — Ну, там есть немцы, — Эскель хмурится, отчаянно пытаясь вспомнить. — Но было бы странно, если бы весь континент ходил в одну школу, наверное…? Если честно, я и сам не особо разбираюсь, — с неловкостью сказал Эскель. — Нам не рассказывают о других школах. — О. Это обидно, — отвечаю я, вздыхая. — Я бы хотел узнать больше о мире. — Ну, тут только ждать выпускного. Многие уходят путешествовать после учёбы, так что и ты можешь, — подбадривает меня Эскель, улыбаясь. — Лично я очень хочу съездить во Францию. Говорят, там красиво. — И девушки симпатичные, — с широкой улыбкой добавил Ричард Аббот, который, кажется, заинтересовался лишь при слове «девушки». — Это правда, — закивал Фрэнк Лонгботтом, — девушки из Бобатона самые горячие. — А мне из Дурмстранга больше нравятся, — не согласился Эскель. — Эти дылды? Ты чего? Да они тебя одной левой…! — Это тебя они одной левой, — ухмыльнулся Роули. — Не называй любую девушку выше себя дылдой, Фрэнк, ты просто коротышка без чувства вкуса. — Я? А ты не… Где-то на этом моменте я отключился от диалога. Эх, а ведь через годик-другой уже пубертат… А там и скачок роста, и всего остального тоже скачок. Гормоны, волосы на теле и на лице, половое влечение… Я передёрнулся, только подумав о том, что теперь мои ровесницы — двенадцатилетние девочки. Мне что, на них западать? Боже, нет, спаси и сохрани. Тогда я смирился с тем, что на последующие пять (как минимум!) лет я буду одинок.