***
Лайелл Люпин был молод, прямолинеен и резок на слова. Он любил свою работу, чтил законы магов и жил мирно. Конкретно последние годы осчастливили его особенно: яркая, нежная Хоуп, на которой он женился вопреки воле родителей, подарила ему сына — маленького, но гордого Ремуса Люпина, которого Лайелл любил больше жизни. Они были маленькой, но хорошей семьёй: дом на отшибе, совместимость характеров, хорошенький ребёнок... Лайелл мог с уверенностью сказать, что он счастлив. «Злобные, бездушные существа... ». Пока не сказал те слова. Когда он пришёл, было уже слишком поздно: беленькую ручку его сына украшал кровавый укус. На шум вышла и сонная Хоуп, чей истошный крик застыл в горле. Лайелл никогда не забудет, как они коротко переглянулись и в этом взгляде мелькнуло всё: паника, страх, ужас... Хоуп была обычной магглой. Вся ответственность камнем лежала на Лайелле. Они вместе, давясь рыданиями, обработали руку Ремуса: Хоуп держала в дрожащих руках голову ребёнка, шептала всякие глупости и утешала, пока Лайелл колдовал над рукой. Ремус плакал, плакал и плакал, пока не затих: сердце Лайелла на минуту остановилось, стоило подумать, что юный неразвитый организм не выдержал заразы. Но нет — это было бы слишком легко. Ремус бездыханно пролежал пару часов, а затем поднялась наижутчайшая температура. Хоуп сбилась с ног и часто плакала у постели их сына; Лайелл слышал тихие завывания, среди которых проскальзывали ужасно болезненные «я так тебя люблю» и «проснись, пожалуйста». Лайелл до сих пор корит себя за то, как просто... Сбегал в такие моменты. Работал, как сумасшедший, лишь бы не смотреть на искривленное мукой лицо малыша и не слышать рыдания с невнятными бормотаниями. «Мне больно, мне так больно». Папа, это из-за тебя. В заплаканных голубых глазах Хоуп Лайеллу чудилось обвинение, в душераздирающих криках сына — ненависть, в беззаботных голосах неосведомлённых коллег — насмешка. До чего ты довёл семью, Лайелл? Что ты наделал, Лайелл? Ты сбегаешь, Лайелл? Какой же он жалкий.***
Ремус выжил. Ремус изменился. Лайелл держит его на руках, стискивая в объятиях, но даже сквозь безграничное счастье понимает: что-то не так. Что-то действительно не так. Ремус не улыбается, не тянется за лаской. Он каменеет, стоит Лайеллу коснуться его: мягкое детское тельце, изрядно схуднувшее вследствие недельной лихорадки, словно бы чужое. Он мало говорит, прячется под одеялом и смотрит на них мёртвыми, рыбьими глазами. Вина сжирает сердце Лайелла. Ремус не был таким. Ремус был мягким, улыбчивым ребёнком с умными глазками. Он смешно лепетал, неправильно произнося слова, и был самым ласковым мальчиком на памяти Лайелла. Ремус был настоящим сокровищем. Которое Лайелл уничтожил собственными руками. Но он старается, правда старается. Первую неделю всё постепенно налаживается: Хоуп расцветает на глазах, с удвоенной энергией ухаживает за ребёнком, сидит с ним сутками, не теряя улыбки, и наконец-то полнится надеждой. Лайелл забывает о работе, о министерстве и даже об оборотне; он остаётся дома для своего сына и жены. Они делают шаги. А потом Ремус кричит. Это произошло ночью, когда все уже спали. Ремус — в своей комнате, они — в своей... Тихо тикали настенные часы. Двумя часами ранее они отужинали, Лайеллу утром на работу. В окна проникал блеклый лунный свет. Тишина прервалась Ремусом. За всю жизнь Лайелл не слышал настолько ужасающего, настолько жуткого крика: голос мальчика срывался под конец, превращался в душераздирающие рыдания. Тело на кровати даже не выглядело человеческим. Кости изворачивались, гнулись, болезненно хрустели; бледная кожа покрывалась плотным темным мехом, тянулась, двигалась; лицо, шаг за шагом, вытягивалось и... Грубело. Трансформировалось. На маленьких коротких пальчиках вырастали когти. Лайелл упустил момент, когда рука Ремуса, крутящегося по постели, полоснула по воздуху. По кровати. По шее Хоуп. — Иммобулюс! — в панике крикнул он и лишь Неведомый знает, каким образом у него в руке оказалась палочка: кажется, вбитые в подкорку рефлексы не подвели. В любом случае, Ремус, нет, оборотень ненадолго застыл, так и не выпустив когти из тела матери. Хоуп рыдала от боли, пытаясь отползти, но лишь усугубляла своё положение: когти чудища провели длинную линию от ключиц до плеча — крик Хоуп становился громче с каждым дюймом. Она забилась в угол и Лайелл остался один. Короткий путь до подвала, в котором хранились некоторые семейные ценности и хлам, прошёл, как в тумане. Лайелл отлевитировал обездвиженного Ремуса, трансфигурировал цепь, крепко запер дверь... А затем побежал к Хоуп. Впоследствии он ужасается своей удаче. Магия весьма слабо действовала на оборотней и обычно с ними так легко не справиться, но на руку сыграло то, что это был юный, совсем слабенький оборотень, превращающийся впервые... Это был его, Лайелла, сын. На чистом адреналине он остановил кровотечение Хоуп: та безостановочно плакала и проклинала его, пока Лайелл водил палочкой по ужасной, даже на вид, ране. С тех пор всё пошло под откос.***
— Я не могу так, — шепчет Хоуп, пряча взгляд, — я не могу на него смотреть. — Он наш сын, — слабым голосом возразил он. Под глазами у Хоуп залегли тени, на шее — бинты, прячущие бордовый шрам. Она выглядит поломано, отчаянно: вздрагивает от резких движений и надевает просторные свитера, в которых выглядит особенно маленькой. — Нет, Лайелл, — легко возразила она. — Это больше не наш сын. — Ты, — в горло пересыхает. — Ты серьёзно? Лайелл смотрит с ужасом. Миловидное лицо Хоуп неожиданно теряет всё своё притяжение, когда с губ слетают жестокие слова в адрес их маленького ребёнка: Лайелл никогда не слышал, чтобы она хотя бы жаловалась или раздражалась — всегда возилась с ним с улыбкой — но сегодня... — Да, Лайелл, — продолжила она мёртвым голосом, — я серьёзно. Я не могу так. — Ты спешишь, — отчаянно сказал Лайелл. — Поверь, мы справимся, мы со всем справимся, я уверяю... — Уверяешь?! Ты? — вдруг взъярилась она, отпрянув. Голубые глаза горели от первозданного бешенства: — Ты обещал мне! Обещал, что эта твоя магия никак меня не коснётся! Что мы будем жить тихо, что нас никто не тронет...! Лайелл замолкает, опустив глаза. Кулаки безвыходно сжимаются и разжимаются, он не знает, куда деть руки: хочется только спрятать лицо и ничего не видеть, не понимать, не слушать. Но он пытается быть стойким и остаётся на месте, чувствуя, как с каждым новым словом Хоуп бьётся в конвульсиях сердце: — Я думала, что мы в безопасности рядом с тобой! Как за каменной стеной, сука, — истерично смеётся она и смахивает слезинку. Бесполезно: одна за другой они льются из глаз, делая её вид невыносимым. — И смотри, к чему всё привело. Лайеллу хочется одновременно обнять и накричать на неё. Ему хочется одновременно оправдываться и нападать в ответ. Он мечтает никогда больше не слышать такой голос жены, что вызывает в нём дрожь, вызывает вину, скорбь и бесконечный ужас от осознания: он действительно виноват. Лайелл единственный виноват в этой истории. — Я больше не могу любить его, как раньше, — с широко раскрытыми глазами прошептала Хоуп, словно сама осознала это лишь сейчас. — Я не вижу в нём нашего Ремуса. Только чудовище, — её нижняя губа задрожала, а затем она вдруг зарыдала в голос и крикнула: — Он чудовище, Лайелл! — Хоуп! — он повысил голос, с беспокойством взглянув на стену, разделяющую их с комнатой сына. Она опустилась на пол, обхватив себя руками, и тихо, задыхаясь, заплакала. Лайелл сел рядом, позволив ей уткнуться в своё плечо, и невидящими глазами смотрел в стену. Слеза потекла по скуле. Нестерпимо хотелось напиться.***
Хоуп ушла. Лайелл блекло улыбается сыну, что смотрит недоверчиво. Какой стыд, даже ребёнка обмануть не в силах: Лайелл просто обессиленно обнимает Ремуса, чувствуя, как мерно и спокойно бьётся его сердце. Ремусу, похоже, вообще плевать. Лайелл не понимает, куда делся его жизнерадостный и чувствительный малыш, который непременно бы заплакал в этой ситуации. Вместо него напротив статуя, в чьих глазах изредка колышутся чувства. Страх. Грусть. Брезгливость. Лайелл чувствует, что заслужил это, но... Равнодушие Ремуса злит. На секунду он допускает мысль, что сыну хочется сделать больно: чтобы не один Лайелл страдал, чтобы не он один плакал, разбитый уходом жены. В то же мгновение Лайелл ужасается и лишь крепче сжимает Ремуса в объятиях. Какой же он, блять, жалкий.***
И, тем не менее, они справляются. Ремус взрослеет, Лайелл — стареет. Они оба отходят от случившегося, становятся счастливее вместе, и за это чувство Лайелл готов умереть. Его мальчик никогда не станет прежним. Он улыбается уже не так часто, он не любит обниматься, он требует самостоятельности — как же Лайелл тяжело это переживал, но он, чёрт возьми, смог. Шрам от ухода Хоуп никуда не исчезает, но он бледнеет — правильно говорят, что время лечит. Лайелл всё ещё смотрит на её колдографии, где она смеётся и улыбается с Ремусом на коленях, но они вызывают не боль, а светлую грусть и нежность. Лайелл может собой гордиться? Он возвращается на работу, коротко поведав коллегам, что пережил расставание. Ему по плечу похлопали сочувственно, поплевались и вечером же пригласили в паб — утопить горе в алкоголе. Лайелл отказался и вечером пошёл домой, к любимому сыну, а не малознакомым людям из министерства. Когда много лет спустя Ремуса принимают в Хогвартс, Лайелл радостно смеётся. Ему кажется, что он счастлив.***
— Меня зовут Аманда, — кокетливо улыбнулась женщина с короткими кофейными кудрями, — а вас, мистер? Лайелл приветливо улыбается в ответ и представляется, заводя разговор. Аманда, которую он встретил на невинной прогулке, болтливая, приятная и инициативная — неудивительно, что спустя какой-то час они договариваются о свидании. Возможно, он готов к этому.Это стало началом конца.