2030
Часть 1
15 мая 2024 г. в 21:38
Я не очень много прожил, но сменил тысячу и одну подработку. Не могу я сидеть на месте, понимаешь? Ну никак. С хобби также: то я с гитарой в руках, а вон — плету колечки из бисера, вон там обыгрываю однокашника в шахматы, где-то ещë подтанцовывать успеваю — и вальс, и менуэт к твоим услугам, а в танго мне и вовсе равных нет, пою немного, прям каплю…
Я везде. Меня много. Вот так.
Знаешь, какое это странное чувство, когда падаешь с циркового каната? Конечно нет. Ты, естественно, клоун, но уж не до такой степени и не в таком смысле. Потрясающее чувство — буквально потрясающее. Когда ты чуть вжимаешь ногами в упругий канат, как в струну, чтобы с силой оттолкнуться и нырнуть вниз. И канат издаëт лёгкий треск… А потом ты летишь. За время полета нельзя терять ни секунды — хотя высота, конечно, знатно пьянит. Я так один раз руку сломал. Также пьянит лишь одна вещь, и она далека от алкоголя, но о ней, пожалуй, позже. Так вот: крылья там не раскинешь и ножками не помашешь, а иначе — хрясь! — и нет ни того, ни другого, ни третьего, ни десятого. Особенно, когда спиной летишь. Кажется, будто там долго-долго лететь, а на самом деле едва успеваешь подхватить ноги и поджать голову, так тут же на маты бухаешься. У нас они пыльные-пыльные были, поэтому когда падаешь на них, так сразу ощущаешь этот прям-таки пыльный запах. Потом открываешь глаза, хлопаешь ими, чувствуешь, что родился второй раз — и этот отклик в душе, кстати, не пропадает у меня до сих пор, хотя прыгал я сотни, нет, тысячи раз. Вокруг летает пыль, она так блестит, знаешь. Буквально переливается в свете прожекторов. Поднимаешь голову — а там купол цирка, купол шатра. Трешь руками глаза, публика охает, всë светится светло-лиловым… А потом ты вскакиваешь, и люди кричат, будто не знакомые с законами физики. Будто бы верящие, что это не замаскированные маты там, внизу, а пол. Действительно пол.
И каждый божий день так. Ты толкаешься ногами, извиваясь телом — то выгнув спину и раскинув руки, то буквально «ныряешь» вниз, то ухаешься «солдатиком»…
Знаешь, когда падаешь, то сердце так колотится-колотится, прямо рвет грудную клетку, прямо по рёбрам хреначит. Иногда это больно. Колит потом так отвратно — и похлеще всë болит, чем от этих ваших энергетиков, кофе и сигарет. Колит, как шипы… У роз. Интересно, почему шипы есть только у роз? Почему их нет у, скажем, лилий? Ведь роза — далеко не всегда самый прекрасный цветок. Чувства человека вообще с розой не сравнимы, и сердце с ней не сравнимо — любой из рода человеческого ничем не роза, это уж точно. Скорее тюльпаны. Или те же лилии. Жёлтые. Жёлтый — цвет расставания, ты знаешь об этом?
Сейчас творится какая-то чертовщина. Я без понятия, что происходит. Они увядают — эти люди. И впрямь как цветы. Нас прокляли будто. С каждым днем сюда приходит всë меньше людей. С каждой секундой мы всë холоднее. Знаешь, кого в этом винят? Конечно, знаешь.
А ещë где-то полгода назад, совсем забыл рассказать, мы с Полиной были на ярмарке. Теперь у меня есть отличный зонт. Польке тогда гадалка сказала, что она свою любовь через неделю встретит. Девочка она у нас суеверная, легкомысленная, послушала, покивала, даже денег за ворожбу заплатила — ты бы видел, как горели глаза той старой шарлатанки, клянусь, тебя бы пополам от смеха согнуло! Долго ещë потом всем составом смеялись над всем этим над всем, а Поля нет-нет да и зачеркнет клеточку. Ну, смех, на самом деле, не долго длился — недельку эту, да и всë. У циркачей память плохая, один я это запомнил. Конечно, никого она через неделю не встретила. И через две. Да и через месяц. Через три месяца она повесилась в подвале на запасном канате, так что, наверное, уже и не встретит. Хотя, канат мы тот всë равно тогда сожгли, а подвал освятили. От греха подальше.
Около месяца назад Оливер умер. Он спрыгнул с каната, когда маты уже убрали. Он не должен был прыгать. На представлении были дети. Это тот парень, который не умел жалеть о поступках, да, он самый. Интересно, жалеет ли он там, на небесах?
Макс тоже умер. Его ножом пырнули прямо под ребра. Скончался на месте. Ему глаза выкололи, а потом я нашел их в банке в своëм шкафчике. Они красивые — зеленые-зеленые, изумрудные, мои любимые. Нет, голубые я тоже люблю, но там смотря какие — у всех ведь разные. Голубые вообще глаза не постоянные. Они как кианиты — и бледные-бледные, блеклые, и все в жёлтых пятнах и жилках, и синие-синие, ультромариновые, и как морская волна, я даже нежно-нежно бирюзовые видел… Да, это ещë и от света зависит. Если под одним углом взглянуть — так синевой повеет и морем запахнет, если под другим — они холодные, как лёд, и сразу зимнее солнце где-то в душе зажигается. Есть ещë такое, что они аж как стоячее болото. И в этом их особая красота. А зеленые… А зеленые — это зеленые. Это совсем другое.
Ост угодил в тюрьму. Я, кажется, уже говорил, что он нечист на руку? Я с ним алкомаркет грабил, я знаю, о чем говорю. У него папаша местный священник, видел бы ты лицо этого святоши, когда его сына обвинили в убийстве.
Помнишь Гая? Ну, Гая Глеммора? Естественно не помнишь, у тебя память, как у… Плохая, короче. Отвратная. Гай ушёл воевать. Я не знаю, куда. Ушëл и не вернулся. Тело его домой не привезли. Это печально, что ты его не помнишь. Мы с Гаем, как бы сказал папаня Оста «активно содомизировали пространство» тем вечером. Прям очень активно. Вроде, он помер.
Была ещë Ирка — уж еë то ты точно помнишь. Но недавно у неë свело ноги — и она винит во всем человека, который якобы проник к ней ночью. Интересно, что он ей сделал? Она говорит, что у него были темно-карие глаза. Ты знаешь, у кого темно-карие глаза.
Нас, кареглазых, здесь всего двое. По крайней мере осталось двое. У него они янтарные, но при этом чëрные, как смоль. Особенно яркий там разрез глаза — он не узкий, не широкий, он идеальный. Да, именно идеальный. Да он весь идеальный, по сути.
Но глаза его мне всë равно не нравятся. Слишком вышколенно, слишком идеально. Давно другим душу продал — и ты об этом знаешь.
Не идеальные глаза — те, в которых можно за что-то зацепиться. Идеальное — оно и в Африке идеальное, к нему нельзя приплести что-то ещë. И это ужасно. Меня цепляют недостатки, они прелестны для меня. Идеальные — это когда не по всему краю тëмные, а у нижнего века потемнее, почернее, особенно сбоку слегка. У самой-самой кромки. Идеально — это когда он зрачка отходят крошечные черные нити. Все они не равны, все они слегка корявы, и сам зрачок напоминает чёрное солнце, нарисованное пятилетним ребенком, чем ещë ироничнее это выглядит в глазах — в прямом смысле в глазах, понимаешь — отличного художника. Такого, что лучше я ещë не видел, руку на сердце кладу. Идеально — это когда зрачок будто центр ромашки, а чуть поодаль от него, на уже не желтом, но при этом ещë не голубом фоне пролегает кривенькая «разметка» белой линией — как лепестки. И каждая ресница вокруг — как лепесток. И от этого неровного «ромашкового» кольца словно исходят лучи бледно-голубого света. На луну похоже. Вот она — идеальность. Идеальность для меня в чужих недостатках. И чистые глаза с идеальным разрезом меня ничуть не беспокоят, лишь раздражают. Как про Маяковского говорили — «ваши стихи не волнуют, не греют, не заражают». И тут про море и печку ничего не скажешь.
Творится какая-то чертовщина. Я уже и сам, кажется, ничего не помню и не знаю. Кажется, передо мной есть выбор — как умереть. Аж шесть вариантов… Полина, Оливер, Макс, Ост, Гай, Ирина. П. О. М. О. Г. И.
Я ли маньяк? Он ли маньяк? Откуда у меня эти зеленые глаза, почему они не убраны, не сожжены? Почему я чуть ли не дрался за них с ментами? Почему я тогда ещë не сижу? Почему он не сидит? И даже если я убивал — я ли убийца? Я ли убил, я ли был убит, я ли любил, я ли был любим?
Как часто сейчас спрашивают этот вопрос. Да, сейчас эти слова уже не имеют цены — и дело не во времени. Не в поколениях. Да, раньше было… Иначе. Но не лучше. И не лучше сейчас. Люди были другие — но и сейчас не хуже. А я всë равно спрошу ведь, всë равно спрошу. Ответь мне — ты и только ты — любить или быть любимым? Убить — или быть убитым? Может, умирать в любви? Или быть самым обаятельным убийцей? Или любить и погибать? А может, причинять боль, потому что любишь?
Увидишь ли ты это письмо, не увидишь ли — уже не важно. Я всë решил. Я люблю. Но не убью. Я готов не убить.