ᴋᴀᴋ ᴛᴇᴧо нᴇ ᴄдᴇᴧᴀᴧоᴄь ᴧᴇдяныʍ,
нᴇ зᴀняᴧоᴄь оᴦнᴇʍ
ᴨоᴄᴧᴇ ʙᴄᴇᴦо, чᴛо я дᴇᴧᴀᴧ ᴄ ниʍ
и чᴛо ᴦоʙоᴩиᴧ о нᴇʍ?
чᴛо ᴇᴦо зᴀᴄᴛᴀʙᴧяᴇᴛ ᴛᴀᴋ
ᴨᴩᴇдᴀнно ʍнᴇ ᴄᴧужиᴛь,
ᴇᴄᴧи хозяин ᴇᴦо ʍудᴀᴋ
и нᴇ жᴇᴧᴀᴇᴛ жиᴛь?
ʙᴇᴩᴀ ᴨоᴧозᴋоʙᴀ
Следующую неделю Ичиго будто отсутствовала. Была где угодно, но только не здесь и не сейчас. Вина сжигала девочку изнутри, голова не переставала изнывать ни на секунду, варьировалась лишь степень боли. Куросаки пыталась загладить вину любой помощью по дому. Перед каждой слугой извинилась за ситуацию, очень низко кланяясь, отчего юные девушки краснели, а женщины постарше и мужчины отводили глаза и кивали. Лучше ей от этого не стало ни на толику. Благо, Кьека Суйгецу больше не заводила диалогов с риокой, а последняя все еще чувствовала чужую жгучую пятерню на своей щеке. Ей не легче. Когда Цутия обратилась к временной шинигами с просьбой отнести отчет Накаямы “капитану”, Ичиго сразу все поняла, но отказать, конечно же, не смогла. Хотя напряжение внутри девичьего тела росло с каждым метром, с каждым шагом, приближающим ее к баракам пятого отряда, все оказалось не так страшно. Момо склоняется перед ней и фальшивым Айзеном в глубоком поклоне, лепечет извинения, виновато смотрит. А Ичиго смотрит все тем же пустым взглядом. Белки глаз – словно прозрачная эпоксидная смола. Сероватая, покрытая сеткой сосудов, вокруг радужки образовался голубовато-грязный ободок. Лицо бледное, осунувшееся, с заострившимися чертами. Но Куросаки не знает, как выглядит – даже не смотрит на себя в отражениях, ей противно. Хинамори извиняется перед монстром, чуть не убившим ее. Монстру не легче. От волн реацу, которых она не ощущала целый месяц, по спине вдоль позвоночника прошелся табун мурашек. Дышать стало и легче, и тяжелее одновременно. Но риока кивает в ответ на приказ Кьека Суйгецу. Ичиго не хочет никому мешать, не хочет быть проблемой, не хочет причинять боль. Ей радостно понимать, что мужчина жив, ведь его отсутствие не было просто приключением. Это была наверняка игра со смертью, и он снова выиграл. Куросаки гордится. Переживает. Но не имеет права нарушать приказ занпакто Айзена. Она не планирует видеться с Соуске – ему не станет легче. Вернувшись в поместье, Ичиго запирается в покоях и не покидает их до самого вечера. Она убедилась в том, в чем хотела, и теперь ее больше ничего не держит здесь. На улице уже смеркается, она зажигает свечи, собирается в путь с ощущением, что что-то не так. В боку колет, будто она пробежала марафон. Девочка достает из вороха аккуратно развешанных кимоно самое простое и темное – ничем не расшитое, чтобы не было подозрительно, чтобы было неприметно. Собирает все необходимое на первое время в небольшой мешочек, складывает на заправленную кровать Зангецу, на которые даже смотреть не смеет, а касание к ним отдается болью в голове и в кровоточащем сердце. Ей так стыдно. И ничуть не легче. В поместье очень тихо, поэтому временная шинигами дергается, не заметив слабую реацу, когда за седзи к ней обращается Цутия: – Ичиго-сан, вы не спите? Могу вас побеспокоить? Рыжая стискивает челюсти. Внутри все сжимается. Ей лучше бы притвориться спящей, но она не может соврать этой доброй женщине. – Нет, Цутия-сан, минуту, – Куросаки опускает занпакто на пол, пряча за кроватью, быстро распахивает кимоно, чтобы казалось, что она просто накинула его сверху – из-под него торчит светлое нижнее кимоно, напоминающее юкату для сна. Она направляется к двери, седзи тихонько шелестят, перед взором – светлая и мягкая улыбка старушки. Ичиго на секунду поднимает глаза к потолку, чтобы не заплакать, но после снова опускает взгляд. – Цутия-сан? Что-то случилось? – спокойно, якобы сонно, устало. – Госпожа, я снова без рук. Еще куча дел. Если вдруг… – управительнице будто неудобно вновь просить. – Я сделаю, Цутия-сан, – мягко перебивает риока.ᴛы знᴀᴇɯь, ᴋᴀᴋоʙо ᴨᴩодᴩᴀᴛьᴄя чᴇᴩᴇз бой.
но ᴋᴀᴋ ᴨоᴄᴧᴇ ʙᴄᴇᴦо, чᴛо ᴄдᴇᴧᴀᴧи ᴄ ᴛобой,
ᴨод ϶ᴛиʍи ᴧᴇжᴀᴛь ᴨᴩоᴄᴛыʍи нᴇбᴇᴄᴀʍи?
ʙыᴋᴀᴛыʙᴀᴛь ʙ ᴨᴇᴄоᴋ ᴋᴧубоᴋ из ᴄизых жиᴧ.
чᴇʍ ᴛы, дᴇᴩьʍᴀ ᴋуᴄоᴋ, ᴛᴀᴋоᴇ зᴀᴄᴧужиᴧ?
ʙᴄᴇ ᴨоᴧубоᴦи здᴇᴄь уᴨᴩᴀʙиᴧиᴄь бы ᴄᴀʍи.
ʙᴇᴩᴀ ᴨоᴧозᴋоʙᴀ
Девочка чертыхается на каждом шаге. Домоправительница вежливо намекнула явно ошарашенной юной госпоже, что Айзен-сама все еще в кабинете. Так-то оно так, но там сидит Кьека Суйгецу, имитируя деятельность. Куросаки чувствует настоящего Соуске в его покоях. Она надеется, что тот уже видит десятый сон, а ее задача всего лишь зайти в гостиную пиона и принести туда постиранные шихакушо и оставить на кресле, чтобы не беспокоить господина утром. Не так уж и страшно. Только если Айзен спит и не почувствует ее духовную энергию. И вот, удача. Фонарик в руках освещает небольшой радиус пространства – в комнате совершенно темно и тихо. Куросаки выдыхает, но ступает все еще на носочках – на ее ногах надеты только таби, поэтому шинигами движется беззвучно. Она ступает к сдвоенному креслу, стоящему у стены. И едва не выпускает из рук и легкий фонарик с бамбуковым каркасом, и форму шинигами. Перед ней точно призрак – темная фигура с опущенной, тяжелой как булава головой. Девичий узкий подбородок дрожит, сердце дергается безвольной марионеткой на ниточках-артериях. Ичиго ставит фонарь на пол, рядом с собой и сидящей на кресле тенью. Туда же идет чистая форма. В груди щемит, в голове – цунами из мигрени. Свет мягко падает на тело мужчины, и Куросаки не может поверить, что это он. Но ошибки быть не может. Он вообще жив? – Соуске? – так шепчут люди, когда видят мертвое тело своего близкого. С недоверием, с надрывом. С сухими глазами, но со слезами в голосе. Ни звука в ответ. Она опускается на колени прямо перед ним, пытается заглянуть в лицо снизу вверх. Девочка не может не сделать этого, ей отчего-то слишком больно видеть его таким. Дрожащие уже с месяц руки опускаются на колени, кажется, безжизненной фигуры. – Скажи что-нибудь, Соуске…нᴇ знᴀю, быʙᴀᴧо ᴄ ʙᴀʍи иᴧи нᴇᴛ, но ужᴀᴄно ᴛᴩудно ᴄидᴇᴛь и ждᴀᴛь, ᴨоᴋᴀ чᴇᴧоʙᴇᴋ, ᴋоᴛоᴩый о чᴇʍ-ᴛо зᴀдуʍᴀᴧᴄя, ᴄноʙᴀ зᴀᴦоʙоᴩиᴛ.
джᴇᴩоʍ д϶ʙид ᴄ϶ᴧинджᴇᴩ
нᴀд ᴨᴩоᴨᴀᴄᴛью ʙо ᴩжи
Мужчина наконец отмирает. Тепло его руки, которая берет девушку за запястье, проходит сквозь броню иерро. Длинные пальцы едва касаются шелковой кожи. Вот только взгляд остается прежним. Пустой и бессмысленный. Когда он открывает рот, сухая слипшаяся кожа губ рвется, обнажая мелкие ранки. – Ей нельзя быть здесь, – не говорит, а каркает. – Кьека, ей здесь не место. Они испортят ее. Уничтожат, – голос Соуске не дрожит. Но пропитан густым, беспросветным отчаянием. Он поднимает взгляд на риоку, но смотрит сквозь нее, видя совершенно другую. На сгорбленную фигуру бросается слабый свет фонаря, делая ее еще гротескнее, а тени гостиной еще темнее. Виски и затылок простреливает так непомерно, что Ичиго сжимает крепко свои маленькие кулаки прямо на его коленях. Но сразу же собирается, подбирается, смотрит в чужие карие омуты – пустые как осушенный океан. Запястье обнимает теплый браслет из пальцев, у Куросаки даже нет и мысли, чтобы дернуться и избежать касания. Кулаки разжимаются, девочке хочется вырвать из своей головы все волосы – настолько невыносимо смотреть на лицо Айзена. Он не здесь, он говорит своему духовному мечу о ней. Шинигами знает, что именно о ней. Боже. – Соуске, это я, Ичиго, – трепетно шепчет она. Свободная рука тянется к мужскому лицу, ладонь мягко ложится на щеку, покрытую сажей, но в тени этих темных пятен почти не видно. Большой палец ласково оглаживает бледную скулу. – Соуске. Ей ужасно больно, каждой клеточкой тела. Куросаки очень хочет помочь ему, потому что слишком отчетливо видит, как бывший предатель страдает. Она сдерживает влагу под веками, чтобы не усугублять. Сглатывает слезы, ком за комом глотает с таким остервенением, что сама удивляется. – Поговори со мной, Соуске, – риока встает, не убирая рук ни с чужого колена, ни с чужого лица. – Никто меня не уничтожит. Она хотела добавить, что такой монстр, как она, сам кого угодно уничтожит. Но не стала. Нависла над мужчиной, приподняла его лицо, аккуратно обхватив пальцами подбородок. Каштановые прядки мешают смотреть в неживые глаза напротив, девочка раздувает их. И смотрит, смотрит, смотрит. И ничего не видит в этих чайных радужках, таких чернильных в темноте покоев. Свободная мужская рука накрывает ладошку на скуле и едва сжимает. Айзен продолжает смотреть снизу-вверх и сквозь нее. – Нет, они сделают из тебя монстра. Они всех уподобляют себе. Монстра? Монстра. Монстра! Да она уже, черт возьми, чудовище. Уголки узкого рта опускаются вниз, нижняя губа дрожит как у ребенка, у которого отобрали соску. Поджилки трясутся, в груди закручивается вихрь из расплавленного металла. Отчетливое ощущение, что Ичиго гниет изнутри, не дает успокоиться, но Куросаки не имеет права разваливаться сейчас. Только не сейчас. Его глаза пугают больше, чем что-либо. Жутко осознавать, что Соуске смотрит в ее глаза. Обращается именно с ней. Но не слышит и не видит на самом деле. Ноги подкашиваются, но шинигами стоит. – Соуске, я с тобой, посмотри на меня. Я не дам себя в обиду, – какая жалкая ложь. Люди ведь вечно лгут. Мужчина медленно моргает. Едва заметно хмурится. Он опускает голову и несколько минут пытается осознать себя. Выходит отвратительно, потому что стоит взгляду карих глаз стать хоть немного осмысленным, как Соуске немедленно отпускает риоку, отстраняясь. – Ичиго? Что ты здесь делаешь? – Айзен осматривает темную гостиную. Словно по щелчку заработали жизненные процессы. Мужчина сглотнул – дернулся кадык, не скрытый иерро. Облизал пересохшие губы. Взгляд темных глаз вернулся на девушку. При беглом осмотре Соуске обращает внимание на исхудавшую и бледную Ичиго в простом кимоно. – С тобой все хорошо? – все еще каркает, но спрашивает так, будто не пребывал в странном трансе пару минут назад. Девочка же вдруг вспоминает, что способна дышать, и вдыхает слишком глубоко. Выпрямляется. Наполняет каждый уголок легких кислородом. У мужчины – уставшее лицо, мутноватые, но уже осознанные глаза. Она молчит, хмурит брови, пытается сглотнуть вязкую и горьковатую от нервов слюну. В голове – рой шершней, виски и затылок – подушечки для иголок в ящике домохозяйки. – Соуске, что с тобой произошло? – она игнорирует вопросы капитана осознанно, но беспокоится о нем искренне и даже больше. Что он пережил? Кто с ним это сделал? Почему он в таком состоянии говорил именно о ней, с ней? Кьека Суйгецу была права. Куросаки – ящик Пандоры, Куросаки – стихийное бедствие, Куросаки – напасть в этом доме. Куросаки сделала правильный выбор, надевая это кимоно. – О чем ты? – удивленно. Взгляд карих глаз как у самого честного человека в мире. Соуске не дает себя рассмотреть и быстро встает, становясь спиной. – Со мной все хорошо. Устал немного, но в целом в порядке. Ты в этом замерзнешь, – он жестом показывает на простенькое кимоно. Мужчина подходит к одному из комодов. Излишне резко дергает ручку, и ваза, стоящая сверху, колышется. Достает ватное одеяло и, почти закрыв ящичек, застывает. Совсем ненадолго. Едва заметно. Но, отмерев, как ни в чем не бывало подходит к девочке, накидывая ей одеяло на плечи, стараясь не касаться ее. Ичиго смотрит на него как на сумасшедшего. Ее глаза широко распахнуты, сероватые полупрозрачные белки ярко виднеются, обнимая блеклую безвкусную карамель. Рыжая застыла, даже пальцем не шевелит, но руки дрожат по привычке. Одеяло медленно сползает с острых плеч, в последний раз обвивает истощенную риоку и оседает на пол белесым сугробом вокруг ее ног. Тело пронизывает фантомная боль, рябью оседает на коже и внутренних органах, неприятно колется и сжимает, пульсирует. Ичиго ужасна. Ичиго невыносима. Ичиго не место здесь. Ичиго не место везде. – Я ухожу. В ответ на заявление глаза мужчины вновь стекленеют. Занесенная за одеялом рука падает, бесхозной плетью повисая на плече. Он же хотел, чтобы его девочка ушла из Общества Душ. Подальше от Готея, от шинигами. От их заразы. он хочᴇᴛ ᴄохᴩᴀниᴛь ᴛᴇᴨᴧый ʙзᴦᴧяд и уюᴛный ᴦоᴧоᴄ. Весь месяц, каждый день, каждую минуту, маяком среди тьмы служил рыжий шелк. – Хорошо, – на грани слышимости. Он ведь спускался в Ад, чтобы быть хорошим творцом. Чтобы исправить собственные ошибки, чтобы изменить мир для своего творения. Чтобы шинигами вновь не испортили его алмаз. Тогда почему? – Оденься потеплее, – так же глухо. Рука сжимается в кулак. Он хочет прикоснуться. Нет, не так. Крепко сжать чужое запястье до хруста костей и не отпускать. Потому что творение должно быть подле творца. Но, к сожалению или к счастью, он помнит, как его особенная девочка отстранилась еще тогда, месяц назад. Ичиго видит каждое микродвижение Айзена даже в полутьме. Ей хочется выть. Разрушить все, что довело бывшего предателя до того состояния, в котором он сейчас – хочется разрушить себя до самого основания. Пустой уставший взгляд поднимается к потолку – нельзя дать слезам сбежать из их тюрьмы, по щекам. В гортани холодеет, предвещая что-то очень плохое своей хозяйке. – Соуске, – блеклые глаза опускаются, найдя глаза напротив. Их карие омуты удивительно похожи сейчас. – Прекрати. Ледяная, но дрожащая совершенно не от холода рука поднимается к мужскому лицу, когда девочка подходит ближе к капитану. Кровавая слипшаяся прядь каштановых, некогда таких мягких волос, поддается тонким пальцам и откидывается со лба назад. Девичья ладонь вновь ложится на лихорадочно горячую щеку. – Послушай меня, – Куросаки говорит твердо, но тихо, со знанием дела. Смотрит снизу-вверх, так серьезно и строго. – Прекрати себя истязать, ты не заслужил такого. Ты не виновен, ты ничего никому не должен. Я уйду, и пообещай мне, что тебе станет легче. Айзен тянется к руке, словно путник в пустыне к последней капле воды. Утыкается доверчиво во внутреннюю сторону ладони. Израненные губы касаются линии жизни. Его душат собственные мысли, а ком в горле застрял ежом в самой глотке. Он был бы рад вернуться к тому состоянию, в котором его застала девочка. К пустой, ничем не обремененной голове. – Нет, Ичиго, – качает головой Соуске. Но от ладони не отрывается. – Я... – на языке крутятся руконгайские ругательства, – ужасный создатель, виноват перед тобой. Я не должен был оставлять тебя шинигами. Ни одному из них. Я должен был оградить тебя, мой алмаз, от жадных рук Ичибея. От головной боли риоке приходится морщиться, будто от яркого света. Чужое дыхание на мгновение обжигает ладонь, девочка кожей чувствует потрескавшиеся губы мужчины. Подушечка большого пальца сама по себе скользит от крыла носа до скулы. – Соуске, прекрати, – снова повторяет рыжеволосая и качает головой из стороны в сторону, отчего обруч боли сжимается сильнее. – Это уже случилось, хоть мы и вернулись в прошлое. Незачем себя поедать. Да и со мной все хорошо, ты ничего мне не должен. Куросаки пытается улыбнуться. И выглядит как сломанная кукла. С перекошенной выстраданной улыбкой. С пустыми глазницами, которые выколол игривый непослушный ребенок, не понимающий, как тяжело родителям достались деньги, на которые куплена игрушка. С недвигающимися ножками-тростинками. С пластиковым сердцем, полая внутри. – Нет, Ичиго, – повторяет Айзен. – Ты не понимаешь. Это мой долг. Сухие персиковые губы поджимаются, девичья рука соскальзывает с щеки на мужское плечо, сжимается поверх иерро. – Айзен Соуске, – Ичиго не просит – умоляет. Чтобы окстился, опомнился, перестал бредить. – Ты себя своим долгом убиваешь. Нет никакого долга. Бывший предатель поднимает руку и кладет поверх маленькой ладони. Только не убирает, а прижимает ближе, крепче. Не сдержался. – Ты убиваешь меня своим отрицанием. Мужчина смотрит прямо в глаза из сердолика. Его собственные уже не такие пустые. Но эмоция в них непонятная – смесь отчаяния, желания, самоуничижения, горечи и апатии. Уголки маленького рта Ичиго вновь опускаются вниз, зубы давят друг на друга, грозясь рассыпаться в песок. Внутри у Куросаки все переворачивается, горит, так желчно болит, отравляя каждую клеточку. Она не может не отрицать, это все такой абсурд. – Да я хочу, чтобы ты больно себе не делал, идиот, – выпаливает как раненый зверь перед смертью, как подбитая пулей птица. – Сбрось ты с себя эти оковы, ты же жить нормально не можешь. – И бросить тебя? Как уже бросил в руки Урахары? – каркающий голос набирает силу. Соуске хмурится и крепче прижимает к плечу девичью руку. – Чтобы тебя уничтожили?! Как Короля Душ? Превратили в немертвый труп?! – Айзен не сдержался и перешел на крик. Отчаянный. Глухой. Резонирующий по невидимым многолетним барьерам поместья. – Я – чудовище, – шинигами цедит сквозь зубы, смотрит исподлобья, но во взгляде – безграничное самоистязание, провинность, бездолье. – Меня трогать даже никто не захочет. Ее руку жжет чужая горячая ладонь, но девичьи ослабшие пальцы сжимаются на плече Айзена все сильнее. Девочке не хочется этих глупых споров, она хочет провалиться в темноту, в тишину – лишь бы не было этой головной боли, безжалостных стенаний ее занпакто и виноватых карих омутов напротив. Соуске дергает на себя девочку, заключая ту в карикатуру объятий. Он нависает над ней. Рука в иерро зарывается в рыжий шелк только для одной цели – притянуть Ичиго за затылок. Еще ближе, чтобы не осталось ни сантиметра между ними. Тяжелое, горячее дыхание опаляет ее шею и ухо. Соуске задыхается. От всего сразу и одновременно без причины. – Не смей о себе такое говорить. Ты – мой алмаз и никак иначе, – кусочки кожи на губах цепляют рыжие волоски. – Я исправлю все и поселю тебя в мире, где ни одна тварь не посмеет назвать тебя чудовищем. Я стану хорошим создателем, – Айзен немного отстраняется, но только для того, чтобы обхватить горячими ладонями медную голову. Большие пальцы ложатся прямо под синяками от недосыпа и нервов, приглаживая мягкую кожу. – Слышишь, Ичиго? Я – твой создатель и я несу за тебя ответственность. Девочка поддается капитану как кукла, из-за слабости просто не может противиться. Голова так трещит, что от прикосновения к затылку темнеет в глазах, и Ичиго радуется, что наконец ослепла. Каждый тянущий волосок кажется инсулиновой иглой, впивающейся в кожу. Но рыжая слышит каждое слово, пытается вернуть зрение, часто-часто моргает, и у нее получается. Даже тусклый свет фонарика выедает сетчатку. – Соуске, – вдруг тихонько хрипит она, жмурясь, – я не хотела быть созданием. Я хотела быть человеком, да хотя бы душой, – в хрипотце этой резь, ломота. – Почему у меня этого нет? Почему я так отвратительна, Соуске? Куросаки не смотрит в глаза напротив, глядит куда-то в сторону, беспомощно хватается за хвостики собственных мыслей. Пытается найти ответы на свои вопросы сама. И не находит. Она просто такая. И ей просто не повезло. – Алмаз такой даже и в ломбард не заложить, Соуске. Удушение у Соуске переходит в полноценную асфиксию. И только девочка не дает Айзену впиться в собственную глотку, чтобы разорвать и пустить кислород в легкие. – Услышь меня, Ичиго, все это напускное, – мужчина поворачивает голову рыжей к себе, чтобы поймать ее взгляд. Наклоняется и касается собственным лбом ее, заглядывая глаза. – Все это – пыль, алмаз лишь нужно огранить. Сделать из тебя бриллиант. И поверь, Ичиго, быть человеком – худшая из участей в нашем мире. Когда куколку роняют на пол, шарнирные глаза ее будто бы становятся мертвыми – в долю секунды бьются о краешек орбиты, безжизненно останавливаясь. Ичиго не видит, но именно таковы ее глаза – как у чертовой шарнирной куклы. Рыжие брови вздымаются домиком, когда к ее холодному лбу, покрытому больной испариной, прижимается чужой – лихорадочный, сухой как у зараженного гриппом. Хочется завопить от того, как ее духовные мечи прорываются наружу. Вздумали вскрыть ее черепную коробку, стервецы. Решили добить хозяйку, измучить, растерзать. – Почему ты не даешь мне выбирать? – шепчет она, едва шевелит губами. Говорит так, как скулит собака, уже знающая, что она на цепи. Даже смирившаяся. Но собака – не собака, если не заскулит для приличия. – Потому что ты не видишь всей картины, – вторит ей шепотом Айзен. Мертвые карамельные глаза пытаются выхватить чужой взгляд, но Айзен близко – чужие омуты расплываются, они не в фокусе, такие размытые. Девочка переминается с ноги на ногу, и кончик веснушчатого носа касается спинки чужого. – Я не хочу так, я не могу, – ее удивительно раскаленное дыхание накрывает губы предателя. – Ты одержим, Соуске. – Я всего лишь хочу быть хорошим создателем. И неизвестно. Лжет он или говорит правду. А если ложь, то для кого? Для Ичиго? Или Соуске лжет самому себе? Мужчина знает только одно – он не хочет, чтобы его особенная девочка покидала его, но еще больше не хочет, чтобы шинигами отравляли ее разум. Как сделали уже, запустили заразу в неокрепший, юный ум. – Да перестань! – руки слабые, дрожащие, но умудряются оттолкнуть мужчину от истощенного девичьего тела. От собственного крика в голову залилась самая настоящая магма, густым мерцающим веществом прожигая каждый микрон. – Я не игрушка, я не кусок мяса! Ичиго больше не может терпеть эту боль, хватается за голову, жмурит глаза. В склерах лопаются сосуды, будто по нажатию красной кнопки, как по команде. – Заткните вы свои гребаные рты! – связки надрываются, девочка не знает, куда себя деть. Судорожно оборачивается, будто в поисках укрытия или подземного рва для побега. Ичиго мало что видит – перед глазами черно-белые точки, всполохи, искры. Ее духовная энергия дрожит, неконтролируемо пульсирует. Она напоминает маленькую ничтожную мышку. Пищащую, ищущую спасения. Ее придушивает змея отчаянья, своими мышцами ломает хрупкий хребет. Или впрыскивает яд. От него каждый миллиметр тела чешется, так жутко зудит. Риока хочет стянуть с себя кожу, содрать скальп, лишь бы стало легче. Боже, какой стыд. – И ты молчи, – рычит она в сторону Соуске, – и не смотри, отвернись. Ей страшно сдвинуться с места – кажется, один шаг, и пол оборвется. И тогда только бездна ее примет в свои объятия, только она избавит от сводящей с ума боли. Только она сделает легче. От асфиксии мужчину спасает гнев. Простой, понятный и привычный. Они сломали его творение. Чертовы шинигами. В голове сформировалось четкое понимание – если бы он не оставил ее, она бы не мучила себя. Не закопалась глубже в тьму. – Ичиго, перестань геройствовать! Перестань думать о себе как о чудовище! Ты – лучшее, что появлялось в Обществе Душ с момента его создания! – Айзен не может сдержать гневного крика. Вот только ярость направлена на чертовых шинигами. – А тебя используют словно расходный материал! Я признаю, я виноват, мои ошибки не исправить словами, но дай мне хотя бы шанс! Ичиго, не нужно отдавать себя ради кого-то вроде шинигами! Девочка резко опускается на корточки, закрывает уши ладонями, чтобы приглушить чужой крик. Глаза открытыми уже не держит, просто опускает веки и терпит, терпит, терпит. – Да о чем ты вообще, Соуске? Что ты там себе придумал? Я никому себя не отдаю! – кричит, в ущерб себе и своей разваливающейся, сваренной в кипятке голове. – А кто поставил тебя против меня? Ребенка! – сердце камнем ухает вниз, когда мужчина видит, как девочка пытается закрыться. Но Айзен не может остановиться. Гневный крик резонирует от стен и барьеров. – Кто переложил ответственность за весь Готей на тебя? Кто послал сражаться с Яхве? Ты – не одна из них! – мужчина расхаживает по комнате как запертый в клетке хищник. Яростная жестикуляция и слабый свет от фонаря делают его фигуру еще гротескнее. – Но никто не удосужился рассказать даже правду! Ни Ичибей, ни Укитаке! А Кьераку? Сказал, что ты не вернешься в мир живых после войны? И то, если выживешь? Нет? Конечно не рассказал! Как и промолчал, что тебя расчленят как дичь, поставив вместо Короля Душ? А он знал! Как и Укитаке знал! И никто не рассказал ни про грех пяти кланов, ни про квинси, ни про Ад! Я не этого тебе желал! Мужчина наконец останавливается, выбившись из сил. Грудная клетка ходит ходуном. Он тяжело дышит и сжимает в гневе руки в кулаки, настолько сильно, что иерро трескается под пальцами. Ее веки двигаются сами, девочка не дышит. Взгляд поднимает вверх, но видит все несколько размыто. Ичиго на подкорке понимает, что бывший предатель не врет. Настолько отчаянный его крик, что пробивается сквозь ее ладони к барабанным перепонкам, не дает магме в голове угомониться. Настолько напряжено его тело. Свисающие пряди темных волос бьют его по лицу, когда Айзен меняет траекторию шагов. Он напоминает ей белоснежного кречета, обозлившегося, до жути опасного. Но Куросаки не боится – она под его крылом. – О чем ты? Зачем меня расчленять? – сорванным голосом получается только хрипеть, но ее хорошо слышно. Верится так с трудом, но начинающая открываться правда новой раной ложится на ноющее сердце. – Потому что ты гибрид. Как и Король Душ, – Айзен шумно сглатывает. Хрипит, словно сорвал голос. – Ради поддержания своей власти пять кланов и Ичибей убили и расчленили гибрида, чтобы он не смог как-либо повлиять на баланс. Вы одной природы, Ичиго. И если бы мы не ушли, а Яхве был бы убит, тебя бы запечатали. Карие глаза с розовыми белками расширяются, и вдруг головная боль практически утихает, оставляя за собой ноющую и тянущую негу. Дышать и думать стало легче. Ичиго верит. Ей не дали подробностей, не принесли доказательства на блюдечке. Но она знает, что Соуске не врет. Не сейчас, только не он. Девочка опускается на пол, полноценно садится. Поджимает колени к груди, обнимает их дрожащими руками, смотрит в придуманную себе точку. – Я не могу понять, – тихо, словно боясь что-то спугнуть, – неужели нельзя было по-другому? Соуске криво усмехается. – В этом мире нельзя по-другому. Рыжая лбом утыкается в свои колени, пряча лицо. Даже если бы сейчас взорвался весь мир, она бы не заметила. Напряжение копится во всем теле, ее тошнит, ей хочется рвать желчью, чтобы избавиться от той мерзости, что собралась внутри. Ичиго застывает каменным изваянием, как корабль отходя ко дну своего разочарования. – И все же, ты ни в чем не виноват, – бормочет себе в ноги, пока темная ткань кимоно забирает у глаз крупные капли. – Виноват. Соуске садится на колени перед девочкой и обхватывает ее лицо руками, как совсем недавно. Большие пальцы стирают крупные слезы-жемчужины. Он хочет многое сказать. Во многом признаться. Рассказать о еще большем. Но вместо этого кожа сухих губ вновь рвется: – Если хочешь уйти, я открою тебе врата в мир живых или Уэко Мундо. Айзен жалеет о своих словах сразу же как договорил. Он лишь надеется, что в его взгляде не заметно паническое нежелание куда-либо отпускать его особенную девочку. Ведь она – его алмаз, драгоценный камень, который нужно огранить.ʙзᴦᴧядоʍ ᴄниʍᴇᴛ ᴄᴋᴀᴧьᴨ –
но уʍᴇᴇᴛ ᴨᴧᴀᴋᴀᴛь,
и ᴛᴇʍ бᴇᴄцᴇннᴀ.
ʙᴇᴩᴀ ᴨоᴧозᴋоʙᴀ
Слезы колючие. Пекут нежную кожу так сильно, просто нестерпимо. Чужие пальцы поспешно их стирают, спасая, но новые капли спешат на выход снова и снова. Снова и снова. Ичиго смотрит в глаза предателя, а там – все. Чайные радужки переполнены до краев, из них выливается и страх, и скорбь. Невыносимое щемящее ощущение. Девочка разделяет чувства мужчины от и до, хотя одержимость ее совершенно другого рода. В тишине просторной гостиной всхлип слышен так отчетливо. Ее взгляд бегает по лицу Соуске, пытаясь найти ответы. Ей нигде нет пристанища. Мир живых? Она – опасность. Она – истинная, чистокровная смерть. Кто-то вновь растопчет ее прекрасные ландыши, и Куросаки положит весь город. Потому что она – монстр, бесконтрольное животное. Уэко Мундо? Бродить в серых песках, изничтожить пустых, сойти с ума в одиночестве. Вот такого конца временная шинигами вполне заслужила. Но ей не хочется. Ичиго не сможет так существовать и однажды просто решит прекратить пытку. Оставаться здесь? Где Соуске, охваченный высокой идеей о создателе? Где она – хуже чудовища, просто игрушка, средство для выполнения прихотей Готея? Если всю чертову планету обставить стульями, ей одной не будет места, где сесть. Острый подбородок дрожит, виски вновь начинают покалывать, уши закладывает. – Я… – сиплый минорный шепот прерывается спазмом в груди, но риока старается вновь вдохнуть каплю воздуха, – я не знаю. Звучит как смертный приговор. Маленький рот болезненно изгибается вниз дугой, из гортани рвутся рыдания. Звучные, по-детски громкие, бессознательные и отчаянные. Рыжая хватается за запястья капитана, тянет вниз, подальше от своего лица. Девичья грудь тяжело вздымается, Ичиго захлебывается в своем прискорбии. Она отпускает чужие руки, чтобы своими ухватиться за шею мужчины. Чтобы обвить ее, вжаться в чужое тело как в последнее пристанище, слиться с белоснежным, но покрытым серыми разводами иерро. И все, чтобы никто не слышал ее стенаний, ее плача. Щека Ичиго прижимается к горячему уху Айзена, тонкую шею щекочет коварная каштановая прядь. – Соуске, – между жалким скулежом вновь слышится шепот – сломанный, горький, – мне так больно. Мне так сильно больно.ᴩᴀзᴦоʙоᴩы... ᴄᴛᴩᴀннᴀя ϶ᴛо ʙᴄᴇ ᴛᴀᴋи ʙᴇщь. ʍожно обʍᴇняᴛьᴄя ʍиᴧᴧионоʍ ᴄᴧоʙ и... нᴇ ᴄᴋᴀзᴀᴛь ᴦᴧᴀʙноᴦо. ᴀ ʍожно ʍоᴧчᴀ ᴄʍоᴛᴩᴇᴛь ʙ ᴦᴧᴀзᴀ и... ᴨоʙᴇдᴀᴛь обо ʙᴄᴇʍ.
ᴋᴄᴇния бᴀɯᴛоʙᴀя
ᴛяжᴇᴧо быᴛь ʍᴧᴀдɯиʍ...
Его душа рвется. Он не хочет оставлять ее в Обществе Душ. В этом насквозь прогнившем мире. И не желает, чтобы его особенная девочка покинула своего создателя. Соуске готов признаться во всех грехах. В непомерной алчности – в первую очередь. Лишь бы его алмаз остался подле, позволил себя холить и лелеять, как изначально мужчина должен был сделать. Чужие слезы обжигают. Они – яд, что капает на руки и скатывается прямо в сердце. Они – раны, разъедающие душу. Они – анафема. Соуске ненавидит себя самого за собственные слова. Он должен был промолчать. Заткнуться и просто принять уход его девочки. Не говорить грязную правду, не рушить не лучший, но хотя бы привычный ей мир. Он должен быть создателем, но выходит, что палач. Соуске должен нести ответственность. Но все, что он может, – это выбирать выражения и ненавидеть себя. Айзен готов разочаровано застонать, когда Ичиго убирает его руки. Айзен готов зарычать, когда Ичиго обнимает его за шею. Слышит, как бьется его сердце о ребра, заглушая все, кроме ее слез. Его девочку сломали. Он винит в этом себя и еще больше ненавидит. Предатель обнимает ее в ответ. Мужская ладонь проходится по худой спине, поглаживая. – Ичиго… – хрипит. По-другому не может. Сердце готово расколоться будто хрусталь. – Если тебе так важно быть героем… Если ты не можешь жить, не ложась на алтарь ради тварей… – мужчина отстраняется, чтобы заглянуть в глаза из сердолика, – стань моей жертвой. Я не позволю никому другому причинить тебе боль. Он смотрит на порозовевшие белки и заплаканные глаза и просто надеется, что она скажет “да”. Позволит огранить. Позволит исправить ошибки. Подарит покой.ᴋᴀᴋой у ʙᴀᴄ ᴦᴧубоᴋий ʙзᴦᴧяд, ᴋᴀᴋ он ʙᴧᴇчᴇᴛ и ʍᴀниᴛ.
я нᴇ ʍоᴦу ᴄᴇбя ᴨоняᴛь: ʍᴇня ᴋ ʙᴀʍ ᴄиᴧьно ᴛянᴇᴛ
ʙы ᴛᴀᴋ ᴛᴀинᴄᴛʙᴇнны, зᴀʙоᴩожиᴧи ʙы ʍᴇня
и ʙ ʙᴀɯᴇй ʙᴧᴀᴄᴛи ᴨᴧоᴛь и ᴋᴩоʙь ʍоя!
ᴋоᴩоᴧь и ɯуᴛ – дᴇʙуɯᴋᴀ и ᴦᴩᴀɸ
Девочка не может остановиться. Как только руки предателя ложатся на ее спину, как только оглаживают позвонки, рыдания становятся только тяжелее. Она носом утыкается в основание чужой шеи, вдыхая запах крови и горелой сажи. Ичиго грезит о том, чтобы беззаботно жить. Чтобы отключить голову, забыть обо всем, остаться в покое. Но сейчас надежд на светлое будущее нет. Айзен отстраняется на какие-то считанные сантиметры, а ей хочется вновь вцепиться в него как можно крепче. И не так уж и важно, что слова из рта бывшего предателя пропитаны безумием и помешанностью. – Соу-ске, – попадает слогами ровно в ритм своей собственной скручивающейся в судорогах грудной клетки, – ну как же ты не поймешь? Такой односложный вопрос. Такой простой. И как много в нем горькой полыни, густого дегтя. И как тяжело риоке его произнести, потому что она понимает, что все бесполезно. Ее не воспринимают как отдельную личность, не находят в ней ее саму. Куросаки дрожит, прижимается к мужчине сильнее, ищет поддержки, кусает свои губы. Кончик носа касается чужого. Градом из глаз сыплются слезы, глаза ничего перед собой не видят. Ей так хочется объяснить, почему Айзен не прав. Почему ей не станет лучше, если она вновь будет чьим-то “творением”, “созданием”. Проще оставаться монстром и съедать себя чувством вины с каждым днем все сильнее и сильнее, чем быть в клетке того, кто не может себя помиловать.я жиʙой чᴇᴧоʙᴇᴋ, ʍнᴇ ᴨо уʍоᴧчᴀнию
будᴇᴛ ᴛᴇᴄной ᴧюбᴀя ниɯᴀ, чᴛо ʍнᴇ оᴛʙодиᴛᴄя.
ʙᴇᴩᴀ ᴨоᴧозᴋоʙᴀ
– Почему ты не видишь Ичиго перед собой? – тон обиженный, как у надувшегося ребенка, впервые познавшего несправедливости мира. – Как ты, ненавидя себя, избавишь меня от ненависти к себе самой? Прости себя наконец, – просит, умоляет в последний раз. – Иначе я не смогу остаться. Иначе буду лишь источником твоей боли.ʍы ʙидиʍ ᴨоʙᴄюду ʍᴇᴩзоᴄᴛь, жизнь ʙызыʙᴀᴇᴛ у нᴀᴄ ᴦоᴩᴇчь и оᴛʙᴩᴀщᴇниᴇ, но ʙᴄᴇ ϶ᴛо ᴧиɯь оᴛᴩᴀжᴇниᴇ боᴧᴇзни, ᴋоᴛоᴩую ʍы ноᴄиʍ ʙ ᴄᴇбᴇ.
ᴦᴇнᴩи ʍиᴧᴧᴇᴩ
ᴄᴇᴋᴄуᴄ
– Я вижу, – мужские ладони обнимают девичье лицо. Пальцы случайно подхватывают выпавшие прядки, прижимая их к мокрым от слез щекам. Айзен не отстраняется, а лишь наклоняется ближе. Глаза в глаза. – Вижу, слышишь? Ясно, как днем. Только из-за тебя я вышел из Мукена, ты – мой свет, Ичиго. – Соуске проходится языком по своим сухим губам, смачивая их. – Ты – избавление, лекарство. Скажи, Ичиго, куда мне открыть врата? Носом Куросаки дышать не может, поэтому выдыхает горячий воздух прямо на чужие израненные губы. Мужские ладони, даже покрытые иерро, прожигают кожу на лице, словно оставляют шрамы одним касанием. Куросаки не хочет избавляться от этих рук. Они держат над уровнем воды, не дают захлебнуться, уменьшают головную боль, что снова тревожно нарастает. Ее занпакто точно хотят что-то сказать. – Ты не понимаешь, – отчаянно шепчет рыжеволосая, практически не моргая, – как же ты не прав. Никакое лекарство тебе не поможет, пока ты сам себя не помилуешь. Горячее дыхание опаляет его ранки на губах, причиняя боль. Но это лишь неудобство, которое Соуске игнорирует. Он полностью поглощен тьмой из сердолика и жемчужинами, падающими прямо на его пальцы. Мужчина прислоняется своим лбом к чужому и холодному. И этот лед чужой кожи мог бы отрезвить. В обычное время. Но Айзен лишь чувствует, что его лихорадит. Он видит перед собой лишь слабый и мутный блик фонаря в глазах. – Если хочешь, чтобы я простил себя, дай мне шанс. Останься, – юркий язык проходится по горячим губам, слизывая выступившую сукровицу. – Но тогда я никогда не отпущу тебя. Слышишь, Ичиго? Ты останешься подле меня навсегда, – его горячий шепот начал напоминать бред безумца. – Соуске, ты одержим, – так же шепчет она, не смея поднимать тон. Айзен безумен, он сошел с ума. Его обсессия вышла совершенно на другой уровень, и Ичиго пугает это. Пугает, насколько собственнически звучит мужской хриплый голос, насколько потемневшие карие глаза сочатся убежденностью в произносимых словах. Девочка часто дышит, сухой горячий лоб контрастирует с ее – холодным и покрытым испариной. Руки ее перестают обнимать чужую шею, скользят вниз, и узкие ладони останавливаются на грудной клетке предателя, отчетливо ощущая лихорадочное сердцебиение. – Но я так хочу остаться, – она морщится от собственных слов, от собственной слабости.жизнь - иᴦᴩᴀ ᴄо ᴄʍᴇᴩᴛью!
ᴦдᴇ ᴄʙяᴛоᴄᴛь - ᴛᴀʍ и ᴦᴩᴇх!
биᴧ ᴇᴇ я ᴨᴧᴇᴛью,
хоᴛя ᴄчиᴛᴀᴧ ᴇᴇ я ᴧучɯᴇ ʙᴄᴇх!
ᴋоᴩоᴧь и ɯуᴛ – нᴇʙᴇᴄᴛᴀ ᴨᴀᴧᴀчᴀ
– Да, – просто соглашается мужчина. И прижимается ближе, хотя, куда еще ближе? Длинные пальцы сжимают прохладные щеки. – Вини меня во всем, но теперь я не отпущу тебя. Никогда. Ты – мой алмаз, Ичиго. Горячие, шершавые губы царапают персиковую кожу. Мужчина целует осторожно, благоговейно, словно почитая.