***
И если начинать говорить о любви, то у Алистера были действительно высокие критерии. Даже сейчас, когда он ненавидел мать больше жизни, и они с отцом уже давно покоились в могиле, Алистер все равно, когда говорил о любви, имел в виду именно то, что было между ними. Когда Алистер говорил о любви, он имел ввиду то, как отец любил мать.***
На стол в их доме всегда накрывал Астаршэ. Временами Астаршэ, человек-ветер, человек-солнце, человек-палящая июльская жара, подхватывал Элру, что выше его на голову, на руки, и, не разжимающий хватки ни под потоком возмущения, ни под ударами женской ладони по плечам, кружил ее, довольный свершившимся проектом или новым заклятием, что покорилось ему. Астаршэ любил ее, и ему не нужно было об этом говорить (хотя он говорил, много и часто) — ведь все это и без того читалось в жестах. В том, как под его пальцами наколдовывались цветы в прядях цвета луны. В том, как он смотрел на нее украдкой, думая, что солнцезащитные линзы скроют его взгляд, но не думающий о том, что все понимают, в какую сторону направлена его голова. Его любовь читалась и в том, как он сутулился, когда она его отчитывала, как приносил ей виноград, на который у него аллергия, пакетами в сезон. В том, как он веками следовал за ней, а она за ним. И в том, как любил… даже чудовищную ее сторону. Астаршэ любил Элру любой. — Такая красивая, — выдохнул Астаршэ, стоящий поодаль в компании Главы Совета. В то время, как Элра с другими офицерами Цитадели ворожила сковывающие печати над обезумевшим мелким богом какой-то речушки, в ходе действий которого чуть не затопило несколько окрестных городов. Белые короткие волосы ее растрепались, слетело заклятие человеческого облика, и она скалилась клыками, а в вихрастых прядях вытянулись длинные, обтянутые такой же мертвенной кожей, прямые рога. Его собеседник, чей монолог был прерван, бросил на него внимательный нечитаемый взгляд. Он не видел ничего красивого в химерах. Тем более в их реальном облике. — Аст, не отвлекайся, — вкрадчиво, но строго заметил он. — Нам нужно созвать Совет. Думаю, что мы сегодня отправим этого умника в небесный предел. Разум ему тут явно не вернут, да и суд вершить над Богами — не удел смертных. Астаршэ отвлекся от завороженного созерцания жены и моргнул. — Что? Его собеседник, поняв, что Астаршэ прослушал буквально все, что можно, вздохнул раздраженно и сосредоточился на вязи зовущего заклинания. Когда дело касалось Элры, Астаршэ был совсем не помощником. Это было ясно с самых древних времен.***
Стук по стеклу раздаётся под вечер — вероятнее всего, Элра опять тащит из города бесконечное количество продуктов и не может сама развеять заклинание, запершее дверь. Открыть ей придётся — как и придётся отчитать за то, что не позвала на рынок с собой. — Сколько раз тебе говорил!.. Не тащи тяжелые сумки. Однако за стёклами стоит… К сожалению, не незнакомец, но и не Элра. Астаршэ замирает на полушаге, полуслове, с протянутой рукой. Он не может поверить своим глазам. Человек стоит за стёклами дома, задумчиво рассматривая в своих руках небольшой серебряный кулон и совсем не смотрит на дом, в чьи двери постучался. Магия вокруг рокочет. Низкий утробный гул — как небо перед грозой, как горы перед обвалом, Астаршэ знает наверняка. Астаршэ почти задыхается, а потом, сжав зубы, чувствует холодный страх, потому что кулон-цепочка узнаваем до боли, принадлежит его жене. Тогда он шагает за дверь. Магическая защита дома, которую он плел не один десяток лет, гулко звенит, выпуская его. (Не)человек знаком ему прекрасно, смотрит — с насмешливым спокойствием, и насмешка в нем настолько наносная, что пробирает до дрожи. Астаршэ останавливается в паре метрах от него. Этот (не)человек был первым, над кем прошел судебный процесс Цитадели. Много столетий назад. — Неплохо, неплохо. Привёл дом в порядок, чародей? — спрашивает бог с глазами цвета речной воды и золотой короной, прорастающей из волос. — Да ещё и не один теперь тут обитаешь? Надо же, наш бешеный Астаршэ наконец-то осел на одном месте. И больше не летит со всех ног вершить справедливость. Астаршэ на насмешки не ведётся, прямой как палка, смотрит с каменным спокойствием и чуть кивает — приветствие вместо поклона. — И тебе доброго вечера, господин Бегущей Реки. Что привело тебя сюда? — Да вот решил заглянуть, проведать старых друзей, — говорил человек. Ни ветер, ни малейшая смена позы не тревожат ниспадающий с его плеч шершавый столп плаща. Он не изменился ни на миг — от него все ещё пахнет кровью, болотом и голодом. Астаршэ знает этот запах. От Астаршэ таким пахнет намного сильнее, потому что он не скрывается, в отличие от бога, не маскирует железо запахом большой воды, не использует духи, от которых першит в горле. Астаршэ принял нечеловеческую сущность и руки по локоть в крови. Как быть судьей, не замаравшись? Божество Бегущей Реки оттого и опаснее, что прячет жестокость на самом дне. — Не думаю, что даже после твоего возращения в смертный мир в этом доме хоть кто-то назовет тебя другом. Скорее снова отправят в небесные пределы, на Божественный Суд, — говорит Астаршэ с обжигающим, словно ледяная вода родников по весне, спокойствием. Бог улыбается, и шарф это не скрывает. Губы его безобразны. — Да? А твоя подружка была весьма рада мне, — он поигрывает серебром медальона в руках. Астаршэ замирает. — Что ты… — Забавно, встретил ее на полпути сюда. Славная химера, сильные способности. Ты уже перестал ходить вокруг да около? Опробовал? — певуче интересуется Божество. Астаршэ моргает. — Ты бы не смог сделать этого. Лицо Божества идёт рябью. А потом знакомый и выученный за столетия голос спрашивает. — Ты так уверен? Божество Бегущей Реки ухмыляется лицом Элры, и Астаршэ чувствует настолько всепоглощающее чёрное горе, что руки дрожат. Ладонь его тянется к своему кулону — точно такому же, как в руках бога. Обручальному кулону. И мир замыкается в концентрированную магию, голод и запах ржавого железа. Через долгие десятки минут, он, прижатый к земле в руинах их великолепного сада, слышит над ухом троящийся голос Бегущей Реки. — Возможно, впервые за твое существование ты сделаешь что-то полезное, самонадеянное ничтожество. Возомнил, будто бы можешь судить богов? Если бы Кхаротт не прогнулся под тобой за красивые глазки, я бы давно был Божеством Морей, —рокочет над ним бог, и пальцы его касаются плотных очков с непроницаемыми стеклами. Астаршэ с врождённой светобоязнью прекрасно знает, как сейчас будет больно, когда очки сорвут одним движением, и зажмуривается. Как раз в эту секунду Божество Бегущей Реки оказывается отброшенным на десятки метров одним заклятием, а Элра, стоящая поодаль, вежливо интересуется, закатывая рукава. — Почему ты не предупредил, что у нас гости? Прости, я задержалась. Полдня искала по городу свой обручальный кулон.***
Иногда Астаршэ, лежащий на одной гигантской кровати с Элрой в самый темный час ночи, — когда точно знает, что жена спит, — протягивает руку к ней, в миллиметре от кончиков пальцев ощущая тепло чужой спины. Глубокая, всепоглощающая тоска немного отступает — он слушает чужое дыхание, и сразу становится немного легче дышать самому. Кошмар, пришедший к утру, отступает. Астаршэ ни с кем кроме нее никогда не говорит о чем-то личном. Ему очень много веков, и за них на том живом и трепещущем наросла броня из ширм насмешек, ловушек веселья и наносной живости там, где зияет выжженная дыра. Но даже ей он говорит это столь запутанно и завуалированно, что она не всегда чувствует, фальшивая ли улыбка у ее мужа. Оказавшаяся с ним один на один, Элра была всю жизнь вынужден играть в шарады каждую секунду. Нет, само собой, сама Элра не задаёт ему загадок — ей уже очень много лет не интересно играть в это, но она точно знает, что маска простоты на ее муже — тщательно вытканная иллюзия. Что же кроется в скрытых очками глазах, почему излом губ так многогранен по эмоциям, но никогда не показывает настоящей горечи? Элре… честно сказать, плевать. Она не любит, когда люди что-то усложняют, не любит, когда что-то усложняют чародеи, и особенно не любит, когда что-то усложняют боги, мир и без того достаточно сложный, чтобы ей было интересно играть в игры ради каких-то там психологических проблемок, что ее благоверный себе надумал. Элра всегда наблюдает за спокойным тёплым взглядом, преследующим его неустанно, с едва видимым снисхождением. Она вообще большую часть времени выглядит так, будто утомлена присутствием кого-то в доме, и это сильно бы смущало, если бы помимо этого она примерно раз в пару дней не демонстрировала, слегка приоткрывая завесу тайны, что, вероятно, была бы не против умереть за Астаршэ. Где-то между партией в шахматы и их традиционным вечерним чаем на террасе, влажной от выпавшей росы. Все столетия их совместной жизни Астаршэ ведёт себя как слегка съехавший на ней полностью аутичный мальчишка, даром что полголовы уже седеют, но к этому возможно привыкнуть. Элра с трудом, но привыкла. Но Астаршэ настороженный по отношению к ней и «"личному" так просто бесконечно долго, что ей уже самой начинает быть интересно. Когда оттает? Когда подпустит ближе, раз так любит? А Астаршэ всё приглядывается украдкой. Опасается, когда ссорятся, бьет фразами колко, метко, прячась за этим, как за щитом. «Ну же», ждёт Элра. «Сломайся. И пожелай, либо чтобы я ушла, либо скажи причину своего экзистенциального ужаса». Однако уже века Астаршэ похож на непоколебимый форт, а Элра в его доме больше хозяйка, чем он. А ещё они спят в одной постели, едят за одним столом, и иногда могут разделить ванну, где она касается исчерченной шрамами кожи мужа как святыни, так что… Со временем Астаршэ чувствует, как вековая броня идёт трещинами. В груди огненные царапины страха заживают, зато рёбра распирает жар иного толка — Астаршэ в своей любви до нелепого смешон. — Нет, — абсолютно твёрдо говорит он себе в зеркале в три часа ночи. Проснувшись после абсолютно пробирающего сна, в котором она уходит, покидает его, совсем, уходит из мира, умирая за Цитадель, которую он и возвел. — Нет. Собственное отражение выглядит паршиво — тени под глазами, испарина на лбу, пальцы, судорожно вцепившиеся в винтажную керамику раковины, которая видела, кажется, сотворение мира. А с утра Элра, собираясь на очередной рейд с офицерами, а после — по делам их клиники, вкрадчиво, но тепло благодарит его за завтрак, и Астаршэ ставит чашку мимо стола. — Ничего страшного, мой криворукий муж, — говорит она, поднимаясь с с места. — Давай-ка ты немного повысишь свою продуктивность и дашь мне хотя бы выйти из дома без шоу. Не порезался? И Астаршэ выходит быстрым шагом, хлопнув дверью, почти физически ощущая озадаченно сияющее кровавое марево чужого взгляда, мазнувшее по его спине в последний миг.***
Спустя всего два года она, услышав, наконец, достаточно, чтобы понять, что так тревожит Астаршэ, уходит со службы и уводит его за собой. — Давай начнем новую историю. Где мы оба будем в безопасности, — нежно говорит она. И он, Глава Совета, единый судья этого мира, отрекается от своей должности без единого вопроса. Почти плачущий там, за стеклами очков. Все прожитые века, что они выстраивали Цитадель, контролирующую богов, чародеев, магических существ и слишком много знающих смертных, они должны были быть несокрушимыми столпами, но сейчас? Сейчас пришло время пожить для себя. Именно об этом они и договариваются спустя более шести веков знакомства, и более чем трех веков брака. Время посмотреть на технический прогресс смертных, время попробовать что-то новое самим, время… Узнать друг друга по-настоящему. Именно так… Именно так у них спустя века брака и рождается с разницей в десяток лет двое сыновей. И младшим из них был Алистер.