***
Первой осознанной вещью, которую я увидел, стал потолок. Деревянный, не самый ровный. На моём лбу лежал компресс, от которого по горячему лицу сползали капли воды и пота, я запутался в одеяле, чувствуя себя до странного неуклюже, и мутными слезящимися глазами смотрел в грёбаный деревянный потолок. У меня дома они белые. И в больнице тоже должны быть белые, а не деревянные. Я вспомнил свои сны, и на секунду в моём уставшем измученном мозге проскочила мысль, что я в хате у бабули, которую съел волк. Засыпал я с равнодушной тревогой, потому что на полноценные эмоции не хватило сил.***
— Remus? Я открыл глаза. Всё тот же деревянный потолок, компресс на лбу и измученность, но… Надо мной кто-то склонился. Женщина. Уставшие, но полные надежды карие глаза и красный опухший нос. Она плакала недавно. Я тоже. Молча шевелю губами, не издавая ни звука. Женщина воспринимает всё по-своему: подскакивает, раздаются два коротких шага, а затем к моим сухим губам дотрагивается холодное стекло. Вода. Я благодарно прикрываю глаза, шумно глотая. Мне вновь говорят что-то на английском. Только сейчас я понимаю, что это не русский; будучи в неадеквате я даже не обратил внимания — мозг автоматически всё перевёл. Но теперь, когда сознание прояснилось, я могу лишь озадаченно молчать и допивать столь желанную воду. Через годы мне будет стыдно, как я начисто проигнорировал искреннее беспокойство женщины, оказавшейся моей мамой, и лишь тихо спросил, пользуясь скупыми знаниями английского: — Who's Remus?***
Сегодня я впервые окреп достаточно, чтобы встать на ноги. Маленькие на вид ступни дотрагиваются дощетчатого пола, я чувствую приятную прохладу. Ходить стало сложнее — словно центр тяжести сменился. Я равнодушно списываю это на болезнь: мало ли как я похудел за это время. Одна из дверей ведёт в ванную. Я до последнего не думаю о незнакомом интерьере, о том, как окружающий мир словно бы увеличился, будто я лилипут. В ванной я нахожу табуретку и пародию на умывальник. Маленькие ручки с трудом дотаскивают табурет, я чувствую себя так, словно вот-вот грохнусь в обморок, отчего нещадно гремлю мебелью. Наверное, из-за шума ко мне и прибегает та самая добрая женщина, давшая мне попить. — Remus? Я не реагирую. В зеркале отражается чёртов ребёнок.***
Попаданец. Я ёбаный попаданец.***
Следующие пару дней я провожу в глубочайшей апатии. Мама этого тела очень волнуется. Её реакция, когда она поняла, что единственный и любимый сын ничего не помнит, была на удивление тихой: кажется, она больше радовалась, что «я» вообще очнулся; что болезнь, которую я с долей сомнения посчитал обычным вирусом, «меня» не скосила. Из-за этого мне становилось тошно. Я занял место этого ребёнка. Я буквально отнял его жизнь. Эти мысли мучают меня ещё на протяжении некоторого времени, которое я провожу в постели. Мама почившего мальчика кормит меня с ложечки, искренне радуется любому слову — даже пресловутому «вода, пожалуйста» — и смотрит с такой щемящей радостью, что я едва не плачу каждый раз. От стыда, от ужаса, от радости за наличие такого потрясающего человека рядом, после которой ещё более совестно. Моего скудного английского из прошлой жизни — боги, как же сюрреалистично это звучит — вполне хватает, чтобы сымитировать красноречие пятилетки. Я говорю короткими рублёными фразами, старательно подражая типичному британскому акценту (а судя по речи этой женщины — я именно на островах) и прячу свой грубый русский говор, просачивающийся в манере говорить, несмотря на все мои усилия. Моя новая мама, ослеплённая счастьем, не обращает ни на что внимания — это единственный плюс в сложившейся ситуации. Факт того, что я даже не в родной стране, не в привычной России, усугубляет ситуацию: я чувствую себя потеряно в чужой обстановке, с чужим языком, с чужими лицами... Нет никакого ориентира, я даже, блять, не понимаю, где нахожусь, кто эти люди, кто я сам. Мне не четыре, а двадцать четыре. Я не голубоглазый шатен, а кареглазый блондин. Моя мама не эта молодая женщина, а моя, моя мама, с которой я не виделся уже несколько месяцев с начала учёбы. Моё имя не Ремус — я, сука, Влад. С каждым таким пунктом я всё ближе к нервному срыву. Дни проходят в депрессивных мыслях о смысле жизни, о моей отсутствующей удаче, о том, как было бы здорово, окажись всё дурным сном. Но нихуя. Я всё так же просыпаюсь в своей крохотной кроватке с видом на деревянный потолок, смотрю в зеркало на бледного русоволосого мальчика с мёртвым взглядом, получаю ласковые поцелуи в лоб от… Мамы, да, мамы. Я так и не узнал её имени. Всё серо и скучно, пока не объявляется мой отец.***
На самом деле, я почти решил, что мама у меня одна. Что папаша ушёл, как говорится, за хлебом, или его и не было, как повелось на моей родине — знаем, плавали. Но даже тут судьба посылает меня нахуй. Объявившийся мужчина был бледен, смотрел больными виноватыми глазами и непрерывно извинялся. Поначалу он боялся даже коснуться меня, словно я хрустальный и рассыплюсь от любого лишнего движения, но затем, поняв, что это не так, он буквально прилип ко мне. — Прости, Ремус, малыш, я так виноват, — плакался он, сжимая моё тельце в объятиях, пока я неловко смотрел на устало улыбающуюся мать. Я всегда терялся при виде мужских слёз и поэтому, не зная, куда девать руки, неуверенно сцепил их у него за спиной. Лайелл Люпин расчувствовался. Оказывается, отец этого тела — весьма интеллигентный и спокойный человек, пусть и немного резкий в высказываниях. Такие выводы я сделал, узнав о причине смерти ребёнка, тело которого я занял: горе-папаша оскорбил какого-то хмыря, тот оскорбился — да неужели! — и... Пошёл убивать ребёнка? «Чего?», пробормотал я тогда, на что Лайелл замялся ещё сильнее и свернул тему. Видимо посчитал, что ребёнку такое лучше не рассказывать и ограничился тем, что «злой дядя проник в дом и покусал тебя, но теперь всё хорошо, поэтому забудь». Ага, блять, «забудь»... Его сын помер, но теперь на его месте я. Иногда так и хотелось сказать им правду, поглядеть на шокированные лица, но... Я не настолько жесток, поэтому молчал. Лишь мысленно послал нахуй злого-дядю-который-тебя-покусал: какой фрик такое творит? Надеюсь, его хоть посадили и жертва четырёхлетки не оказалась напрасной.Тогда я ещё не знал, но это стало моим первым заблуждением.
Лайелл смог показать себя с хорошей стороны. Заботился обо мне и утешал так рьяно, что я почувствовал себя неуверенно: я словно стал инвалидом, больным, за которым требуется особый присмотр. Хотя, судя по моим ощущениям, Ремус был здоровым ребёнком без видимых отклонений. Его нервозность насчёт моего состояния казалась даже подозрительной, но я тогда отмахнулся, решив, что папаша просто мучается стыдом за то, что так подставил малолетнего сына.Вторая ошибка.
Мама стала выглядеть лучше, получив поддержку от мужа: теперь она смотрела с гораздо большим оптимизмом и я, проникшийся какой-никакой симпатией к этой женщине, чуть поутих со своей тоской. Она подавлялась радостью этой женщины, уходила в подполье, но я знал — она заново всплывёт совсем скоро. Все — кроме меня, естественно — так радовались семейному воссоединению, что совсем забыли о главном. Оно напомнило о себе в полнолуние.***
Раньше, в прошлой жизни, я был парнем не буйным и даже замкнутым: в драки не лез, насилие не любил, предпочитал просто общаться с людьми и заниматься чем-то спокойным, а не нарываться на отсидку в обезьяннике. Это удивляло всех, кто знал меня лишь поверхностно и судил по внешности: как это я, такой из себя дылда, не пиздил каждого встречного и не терроризировал весь район? Возможно, дело в том, что меня воспитывала только мама: она ненавидела шум, всё детство била по губам за повышенный тон и постоянно повторяла, что мужчина должен быть спокоен, должен быть сдержан, должен держать руки при себе... Наверное, у неё была травма от абьюзивных партнёров. Я почти никогда не дрался, соответственно — к боли непривычен. Поэтому, когда я проснулся от сильнейшей агонии, разрывающей внутренности и выворачивающей кости, я, без стеснения, закричал: крик больно ударил по ушам, полоснул ультразвуком, тогда как я весь сжался на кровати и несдержанно зарыдал. На шум прибежал Лайелл, в последнее время наконец ночующий дома, и в ужасе застыл. Я чувствовал себя так, словно все кости в теле вдруг пришли в движение и принялись крутиться-перемещаться-выворачиваться, хрустя и ломаясь с оглушительным треском. Боже, как же это мерзко. Маленькие детские конечности выгибались в разные стороны, позвоночник, по ощущениям, кривился дугой, тело отяжелело... Я плакал и скулил, обессиленно отбиваясь от рук мужчины и закрывая уши от суетливого голоса женщины, а затем всё померкло. Я запомнил только жёлтые глаза, сверкающие безумным счастьем и свободой. Проснулся уже в месте, похожем на подвал, голый и слабый, с пересохшим горлом и ломотой в теле. Была глубокая ночь, рядом не было никого — лишь длинная цепь, высокое маленькое окошко и холод. Я безжизненно смотрел в потолок, тёмный и непроглядный, не находя в себе силы пошевелить и пальцем. По обнажённому детскому тельцу пробежали мурашки; сталь на запястьях натирала кожу и холодила, и вскоре я, поведя сморщившимся носом, оглушительно чихнул. Кажется, меня услышали. Дверь — судя по звуку, это была дверь — заскрипела в наступившей тишине. — Ремус? — тихо, напуганно спросил женский голос. Это была Хоуп. — Ремус, — донёсся всхлип, а затем осторожные шаги. Я зашевелил пересохшими губами, медленно моргая; чужие прохладные руки дотронулись до моего аномально горячего тела, приятно охлаждая и судорожно проверяя состояние. Благодаря свету, исходящему из открытой двери, я разглядел её лихорадочно расширенные голубые глаза и бледный, потрёпанный вид. — Лайелл! Лайелл, спустись!.. Я непонимающе смотрел на неё затуманенными глазами, жалобно просипев «вода». Я не мог думать ни о чём, кроме того, как же мне сейчас хреново. Она спохватилась, дрожащими руками схватила кувшин у самой двери и, словно бы с опаской, приподняв мою безумно тяжёлую голову, дала промочить горло. Я глухо застонал, едва не разрыдавшись от удовольствия: вода была такой вкусной, такой желанной… Я пил и пил, неосторожно роняя прохладные капли на грязную шею, но даже это было в радость — я ведь лежал в пыли каменного пола. Боль в теле отошла на второй план, дав мне насладиться такой простой, но такой необходимой вещью. Я пропустил появление Лайелла. — Ремус… — словно бы приглушённый мужской голос не оторвал меня от моего занятия. Я, сам того не заметив, опустошил кувшин, придерживаемый руками матери. Наконец я отстранился, облизывая влажные губы и тяжело дыша. Мозги начали проясняться. Женщина, не издавшая за это время ни звука, вдруг всхлипнула и обессиленно зарыдала. Я застыл на её руках, пусто глядя наверх, на её искажённое скорбью и ужасом лицо; она словно избегала прикасаться ко мне больше необходимого, и это осознание так больно ударило по мне, что я мог лишь торопливо хватать воздух и медленно моргать. Лайелл сел на колени рядом с нами, и я почувствовал, как его огромные для нового-меня руки обхватывают нас обоих, прижимая к широкой мужской груди, и сжимают в образовавшемся кольце. Он уложил свой подбородок на моей макушке, пока мать обнимала себя и качалась из стороны в сторону, баюкая. — Ремус... — сухой, сдавленный звук донёсся басистым голосом Лайелла. — Мне так жаль. Я не сопротивлялся его тесным объятиям. Я апатично смотрел куда-то в сторону, наконец понимая, кем именно я стал. Ремус Люпин, блядь, серьёзно?..***
Мне было двадцать четыре, когда я заснул и проснулся другим человеком. Просто, банально, неинтересно: однажды вечером я заснул у себя в кровати, опустошённый и вымотанный после учёбы, а проснулся — скулящим от агонии в чужом доме. В момент, когда у меня более-менее получилось соображать, я решил, что я заразился чем-то и теперь мучился у себя в постели. Я игнорировал как женский голос, которому было просто неоткуда взяться в моей тесной однушке, так и мелкие несоответствия вроде цвета одеяла и твёрдости подушки. Единственная моя устойчивая мысль на тот момент — какого хуя потолок деревянный? Сейчас, вспоминая то блаженное время, я нервно фыркаю. — Тебе нарезать яблоко? Тихий голос Хоуп выводит меня из своих мыслей. Я поднимаю взгляд, уставившись на женщину в упор. Она вздрогнула, сжимая в руке тарелочку с ножом и большим, красным яблоком; её взгляд метался туда-сюда, глядя на всё, кроме меня. Словно она боялась меня. — Не надо. Оставь здесь, пожалуйста, — вежливо прошу я, по слогам выговаривая непривычные слова. Это выглядит довольно естественно: я просто пятилетний ребёнок, который только учится говорить, правда? Пока что, вроде, никто ничего не говорит о пробудившимся русском акценте. Или просто внимание перетягивают другие… Изменения. Хоуп молча ставит на стол тарелку, суёт маленький ножик мне в руки и уходит, даже не потрудившись проследить, чтобы любимый сыночек не поранился или вовсе не убился этой острой вещичкой. Нет. Хоуп отдаёт потенциальное орудие убийства в руки своего четырёхлетнего ребёнка, всё ещё неуклюжего после того, как вчера заделался волком. Я провожаю её апатичным взглядом, по-детски болтая недостающей до пола ножкой. Мне всё ещё очень непривычно видеть нежную, белую кожу и аккуратные, не знавшие труда руки: в прошлой жизни у меня были большие, грубые ладони с постоянными ранками и ожогами от попыток в кулинарию (помимо дошика на завтрак, обед и ужин). Но и лет мне было побольше, чем сейчас. Дыхание сдавливает; я проклинаю детское тело, остро реагирующее на эмоции. Чувствую, как глаза припекает от несправедливости происходящего. Я пытаюсь отвлечься, сжимая ножик в неловких пальцах. Яблоко слишком большое, чтобы я мог с лёгкостью его разрезать, поэтому приходится делать всё медленно и муторно: крутить из стороны в сторону и стараться ничего не выронить. Пользуясь одиночеством, я начинаю думать. «Хоуп!», шипел Лайелл в соседней комнате; я слышал, как плакала мать и как они переругивались, пока я лежал под одеялом. Я не смог заснуть в ту ночь и ворочался, пока не наступил рассвет; тогда меня просто вырубило от усталости, и проснулся я нервный и мрачный. Я много думал. Лайелл Люпин. Хоуп. Странная болезнь. Настораживающая озабоченность Лайелла; его виноватые глаза. Полный ужаса и отвращения взгляд матери. Укус «злого дядьки». Полнолуние. И в довершение — меня зовут Ремус Люпин. Истерично смеюсь, тут же срываясь на шмыганье. Боже, эти детские реакции слишком унизительны: я редко плакал в прошлой жизни, придерживаясь сдержанной линии поведения, а теперь, стоило очутиться в теле пиздюка, начал срываться из-за любой мелочи. Наверное, на мне сказывается стресс. От новой обстановки, да. Совсем не от того, что я попал в ебучего Ремуса Люпина и теперь являюсь… Что? Оборотнем? Даже звучит смешно. Хорошо хоть Гарри Поттер, а не Сумерки. От мысли о псинообразном Джейкобе становится лишь тоскливее. Хотя, на самом деле.... Лучше уж быть оборотнеи в индейской резервации, чем выживать во враждебной Англии шестидесятых, будучи презираемым «неразумным существом» и раз в месяц превращаясь в уродца-волка. По коже пробежались мурашки, когда я вспомнил, что мне пришлось пережить в тот день. Я мечтаю никогда больше испытывать такой боли. Тем хуже осознавать, что теперь это — моя ежемесячная рутина. Зрение уныло расплывается от проявившихся опять слёз. Я чувствую себя униженно, пусть даже рядом никого нет; моя ненависть к рыданиям происходила ещё с детства, когда отчим бил даже за хныканье, что уж говорить об истериках. Этот мудак в целом был хреновым человеком; хорошо, что мать с ним быстро рассталась. — Ау, — я резко всхлипываю от неожиданности, когда палец пронзает болью. Я совсем забыл о том, что делал, и острая сталь умудрилась порезать подушечку пальца. Мысли тонут в обиде на всё и всех: на мои пухлые неуклюжие руки, не способные даже порезать яблоко; на глупый нож, который оказался на беду хорошо заточен; на тупую Хоуп, доверившую такую вещь четырёхлетке. Я изо всех сил сдерживаю слёзы. — Рем? Раздавшийся голос пугает до нервной дрожи. Я резко поворачиваю голову, широко открывая слезящиеся глаза; нож выпадает из руки, испачканный в моей крови. В дверном проёме стоит Лайелл. — Что ты…? — его глаза с паникой разглядывают мои руки, явно испугавшись красного, а затем скользят к зарёванному лицу и наполняются ужасом. — Детка, что случилось? Какая я тебе, блядь, детка, — думаю я и зло отворачиваюсь, часто моргая. Слезинка скользит по пухлой веснушчатой щеке, затем ещё и ещё, и вот — я захожусь в молчаливой истерике. Лайелл молча подходит ближе. Я вздрагиваю, когда мою мелкую ладошку аккуратно поднимают мужские руки; Лайелл садится на корточки, смотря на меня печальными глазами, а затем… В его руке появляется палочка. Я затихаю, с затаённым дыханием ожидая, что будет дальше. — Вулнера санентур, — шепчет Лайелл, направив длинную, непонятного цвета указку на мой кровоточащий палец. Ранка затягивается на глазах, а небольшое количество крови, успевшее вытечь, плавно возвращается обратно. Чистая кожа: без шрамов, без крови, без ничего. Я заворожённо открываю рот и даже забываю о том, что плакал минуту назад. — Видишь, малыш? Уже не больно, — мягко улыбается Лайелл, протягивая ко мне руки. Не иначе, как чудом я послушно льну к нему, позволяя поднять себя подмышки и подхватить, как малолетку, коей я и являюсь. Ситуация смущает донельзя; я утыкаюсь щекой в широкое плечо и неловко смотрю на стену. — Кто дал тебе это? Лайелл кивает на нож, качая меня на руках. Он всё равно узнает, поэтому я легкомысленно жму плечами и говорю тихое: — Мама. Я не видел, но глаза Лайелла похолодели. В тот день они с Хоуп вновь поссорились. Я расслышал обвинения Лайелла, оправдания Хоуп, её же плач и… «Он чудовище, Лайелл, как ты не понимаешь?!». Да, всё верно. Я чудовище, только не то, о котором они думают.***
С того момента Хоуп отдалилась. Ранее добрая и заботливая женщина вдруг ожесточилась. Она игнорировала меня и мои, как и у всех маленьких детей, потребности; иногда, случайно дотрагиваясь до неё, я видел, как крупно она вздрагивала и какими дикими глазами смотрела. Она начала носить более закрытую одежду, натягивая воротники даже в жару. Поначалу я не понимал, в чём дело, но потом… Я заметил свежие шрамы на её шее и руках, словно какое-то дикое животное исцарапало её. В тот момент я замер, широко открытыми глазами рассматривая её, и Хоуп, взглянув на меня страшными глазами, молча оттянула ворот кофты и ушла. Тогда я осознал, в чём дело. Хоуп — обычный человек. Я не знал о ней ничего, но это стало очевидно по отсутствию у неё палочки и вообще каких-либо волшебных замашек, в отличие от отца. Весь быт она устраивала сама, своими руками, восхищалась волшебством также, как и я, да и не похожа была на колдунью. Соответственно, она… Магл? Их ведь так называли? Я смутно помнил канон, поскольку смотрел лишь фильмы, и то давно. Теперь я неистово корю себя за это, но кто ж знал, что мне понадобится вселенная ебучего Гарри Поттера в загробной жизни? Я и про Ремуса-то с трудом вспомнил, что уж говорить об остальном. В тот самый день, когда я впервые обратился, я был на руках у Хоуп. Теперь у неё там шрамы, она панически боится меня и стала какой-то зашуганной. Во всём этом есть... Связь. Гулко сглатываю, едва осознаю, что в первые же дни в новом мире я чуть не убил человека. Маму. Господь, почему всё это выпало именно мне? Почему я не мог продолжать тихо жить, учиться и работать? Зачем я нужен тут, в теле сучьего оборотня, вынужденный наблюдать за тем, как рушится моя новая семья? В чём смысл? Неужели я справлюсь лучше, чем настоящий Ремус? Кому это, блять, нужно? Я почти проклинаю Ремуса Люпина. Зачем ты умер, поганый мальчишка?