Point of no return

Гилю бы вырвать это все с корнем, чтобы хоть как-то облегчить жизнь. И себе и ему. Но не выходит. Эта топь утягивает все глубже, не давая нормально дышать. Гиль и не пытается выбраться. Он его не может оставить. Не способен. День сурка не отменяется уже которую неделю, который месяц: раннее утро, подъем, готовка завтрака на пару укусов (две порции), лёгкая разминка, а потом… — Пора вставать… Ему все ещё боязно его касаться. Будто из-за этого он может рассыпаться. И Намгиль даже не может сказать точно, кто первее. Чонгуку все ещё снятся кошмары. Даже сейчас он едва заметно дёргается во сне, одними губами бормоча. Намгилю даже гадать не надо, что конкретно. Он зовет его. И от этого хочется лезть на стену или в петлю. /~/ — Намджун! Нет! Пусти меня! Пусти меня к нему немедленно! Чонгук с силой бьёт по плечам, пока Намгиль оттаскивает его от зарева пламени. Огонь поднимается столбом вверх, а от автомобиля вот-вот останутся лишь угольки. Нужно увести, где безопасно, осмотреть пацана, вдруг он ранен. Но Чонгук невредим внешне, только вот лицо искажено отчаянием. — Намджун там, хён, — дрожащий голос бьёт по ушам, и лучше бы в Намгиля стреляли. — Пожалуйста… Чонгук всхлипывает и едва не падает на землю, но его вовремя подхватывают руки. Намгилю бы впору завыть. Завыть так, чтоб хоть часть этой боли ушла к черту. Но содрогающиеся плечи напротив запирают эту боль на крепкий замок, заталкивая собственные потребности куда подальше. — Ты ничем ему уже не поможешь, Гук, — тихо говорит Гиль, проглатывая реальность. — Мы не можем… Там опасно. — Но он все ещё там! Ему больно! «Мне тоже», — застревает где-то в груди и рвёт на части. Намгиль с силой зажмуривает глаза, а потом крепко обнимает худенькие плечи. Нужно быть сильным, хотя бы внешне. Только вот слух режет от истошного крика боли. Он рвёт на части не только душу, но и все тело сразу. Намгиль позволяет себе лишь одну слабость в этот кошмарный момент — он утыкается в чужое плечо на пару секунд, а после снова укрывает собой, стараясь защитить. Чонгук кричит за двоих в реале, Намгиль кричит — про себя. — Скорая приехала, — говорит он тихо, гладя чужую спину. — Тебя нужно осмотреть… От машины позади остались искореженные обломки. Намгиль бы сравнил их с собой. /~/ Чонгук так и не ушёл, а Намгиль не стал прогонять. Квартира Намджуна кажется тёплой, но одновременно пустой. Всё вокруг напоминает о том, что здесь жил кто-то другой. Более неуклюжий, чем Намгиль, чуть старше Чонгука. Даже его зубная щётка какое-то время стояла в отдельном стакане на полке над раковиной. Рука так и не поднялась это все выкинуть, Гиль просто убрал все его вещи в кладовку. Однажды ему хватит смелости отпустить. Они живут вдвоём, как соседи. Кивают друг другу за завтраком, по очереди закрывают входную дверь, когда идут на работу. А по ночам Гиль тайком проходит в чужую комнату, чтобы до утра убаюкивать беснующегося Чонгука от очередного кошмара. Каждую ночь. Раз за разом. Психология говорит, что нужно время, чтобы принять. Психология говорит, что просто нужно время, чтобы отпустить. Чонгук все ещё не. Намгилю ли не знать, он слышит родное имя каждую ночь и отрывает от себя очередной кусок, чтобы они оба просто не свихнулись. Наверное, поэтому ему самому становится легче, когда он успокаивает Чонгука. Рядом с ним он будто исцеляется. Рядом с ним он будто хочет искупить свою вину. Правда за что, сам не понимает. *** Получается как-то странно. Это просто обычный вечер выходного. Намгиль просто предлагает выпить, и вот они уже сидят на полу в гостиной, рассказывая истории из жизни. И, черт возьми, Гиль Намджуна понимает — Чонгуком нельзя не заинтересоваться. То, как горят его глаза во время рассказов, как плавно двигаются руки, если не сводит с ума, то хотя бы заставляет почти мертвое снова биться. Улыбка Чонгука — это что-то за гранью, почти нереальное, но в его глазах плещется столько боли и горечи, что хочется схлопнуть эту вселенную и начать заново. Гиль был бы не против. Потому что, начнись игра заново, он бы жизнь положил, чтобы этих моментов никогда не происходило. Видеть счастливым своего брата рядом с таким светлым человеком, как Чонгук — кажется теперь чем-то очень далёким и совсем нереальным. А потом Чонгук льнет к его плечу с протяжным «хёееен». И в груди тепло разливается против воли, и дыхание замирает где-то на середине пути, и Намгилю даже в мыслях прокручивать не хочется, что будет, если он обнимет его чуть крепче, чем, возможно, нужно, прижмется к нему, давая слабину хоть раз за все это время. Но он ничего не делает. А Чонгук не отстраняется. Трется лбом о плечо, а после засыпает так крепко, что не добудиться. Намгиль впервые несёт его на руках расслабленного, впервые укладывает на свою кровать. И впервые Чонгук спит до утра без кошмаров, прижавшись к нему, а Намгиль впервые чувствует себя спокойно, хотя он так и не смог уснуть в ту ночь. *** Домой торопиться не хочется. Намгиль допоздна сидит в отделе, загружая себя работой по самый край. На столе уже давно прописалась кофеварка (коллеги даже не протестовали), в чайнике которой осталась пара капель. Лучше загнать себя так, чтобы ни одна дурная мысль в голову не лезла — девиз хороший, но ни черта не делающий легче. Но Ким старается, правда. Звонок телефона заставляет вздрогнуть, и, признаться честно, Намгиль удивлён тому, чьё имя высвечивается на экране. — Чонгук? После недолгой тишины в трубке слышится тихий уставший голос. — Ты когда домой приедешь? Вопрос ставит в тупик. Чонгук никогда этого не спрашивал. Чонгук вообще не интересовался тем, чем занимается Гиль. Факт — соседи по квартире не всегда друзья и не всегда общаются тесно, чтобы ставить друг друга в известность. В их случае они знали друг друга и были при этом абсолютно чужими. Они с Чонгуком — странное стечение обстоятельств. Две разрушенных под корень жизни, которым, возможно, чуточку легче, когда рядом тлеет такая же обожженная душа. Но в груди снова едва трепыхается полумертвое, Намгиль сглатывает и закрывает папку. — Уже еду. *** Чонгук робко касается его, будто боится вспугнуть. Пальцы слегка подрагивают, когда несильно сжимаются на чужом плече. Намгиль в этот момент стоит у плиты, готовит им двоим завтрак и чуть не роняет все на себя от неожиданности. — Такой же неуклюжий хён. Улыбка на губах Чонгука появляется лишь на мгновение, а потом стирается начисто, оставляя от лица серую тень. Он тут же отступает на шаг, а потом и вовсе садится за стол, спиной к нему. Намгиль лишь вздыхает. Боль лишь притупилась, но все ещё напоминает о себе. Ему ли не помнить, как его младший брат в детстве, да и по юности крушил их когда-то общую кухню. Неудивительно, что Чонгука так переклинило. — Поешь. Он ставит две тарелки друг напротив друга. Чонгук едва заметно кивает головой в знак благодарности. Тонкие пальцы дрожа сжимают палочки. Намгиль только сейчас решает рассмотреть их детально. Бледные, кожа настолько прозрачная, что приняла синеватый оттенок от россыпи вен. Взгляд перемещается на измученное лицо. У Чонгука никогда не было впавших щёк, он всегда старался соблюдать баланс в еде (так говорил Намджун), но сейчас… Кажется, что Чонгук завтракает только тогда, когда на кухне Намгиль. Ест ли он на работе, Ким не знает и только сейчас это осознает. И приходит в ужас. Чонгук всегда был худеньким, а в большой одежде немного трудно заметить какие-то изменения. Но Намгиль смотрит прямо сейчас, будто содрав пелену с глаз. Впалые щеки и мешки под глазами заставляют полумертвое, ещё бьющееся, кровоточить. Намгиль выглядит не лучше, он даже не сомневается, только вот на себя ему до лампочки, а вот… Вечером Намгиль почти насильно сажает его за стол и подаёт ужин. Ничего сверхъестественного, лишь мясо и овощи, но он будет рад, если из этого будет съедено хоть пару кусочков. Чонгук ест вяло, нехотя. Но ест. Первый признак того, что называют «положительной динамикой». Чонгук съедает лишь часть своей порции и вызывается помыть посуду. Собирая тарелки, он устало кладёт голову на плечо Намгиля и едва слышно выдыхает искреннее: — Спасибо… Теперь завтрак и ужин на двоих — забота только Намгиля. /~/ — Знаешь, я, наверное, женюсь. Гиль давится коктейлем под смущенный взгляд Намджуна. — Серьёзно? — Уже два года, — пожимает Намджун плечами. — Я уверен, что пора. — Чонгуки, наверное, на седьмом небе? Намгиль улыбается, глядя, как его брат смущается ещё больше. Таким влюблённым он его никогда не видел. У Намджуна будто программа обновляется, когда речь заходит о Чонгуке — он преображается и начинает светиться от счастья, будто влюблен бесконечно. — Он… Он пока не знает. Хочу сделать это в нашу годовщину, — Намджун трёт затылок и усмехается. — Как думаешь, он согласится? — Чонгуки? — Гиль даже смеётся. — Он любит тебя без памяти, поверь, это видно любому, кто вас двоих увидит! И это чистая правда. Чонгук будто был послан Намджуну в награду за все чёрные полосы его жизни разом. Намгиль ободряюще хлопает брата по плечу. — Расслабься. Но кольца проси выносить Хосока или Юнги. На меня не надейся. Я буду напиваться за ваш счёт в баре и плакаться бармену, что остался один — старый и холостой. — Очень смешно, — Намджун толкает его в плечо и смеётся. — Понесешь, как миленький! /~/ Он так и не купил кольцо. Намгиль помнит точно, что Джун собирался это сделать тогда со дня на день, но… Не успел. Телефонный звонок вновь выдирает из раздумий, заставляя поежиться от реальности. Имя на экране что-то перещелкивает каждый раз, когда Гиль его видит. — Привет, Чонгуки. На губах, пусть и усталая, появляется слабая улыбка. Теперь эти вечерние звонки не вызывают царапающую нутро тоску. От них теперь как-то по-домашнему тепло. У Намгиля появляется, пусть и маленькое, ощущение, что его дома и правда ждут. Именно его. — Ты сегодня опять поздно? Чонгук не просит приехать. Он просто спрашивает, но по-другому. Но почему-то простой вопрос заставляет отмести все задуманные планы на этот вечер. — Нет, — Гиль смотрит на часы. — Через полчаса поеду домой. Что-то случилось? — Нет, я… Я просто хотел узнать. Чонгук завершает звонок, а Намгиль уже сжимает ключи от машины в руке. Дорога домой каждый раз проходит как в тумане. Чонгук сидит в зале на полу и скучающе переключает каналы. Вокруг него ворох пакетов с едой. И когда Намгиль входит в комнату, тот поворачивается к нему лицом и… Улыбается. У Намгиля останавливаются в организме все процессы. Кажется, это незаконный приём. — Привет, хён, — Чонгук хлопает по месту возле себя. — Я заказал поесть, но, кажется, перестарался. Он оглядывает ворох пакетов. — Не поможешь? Я все не осилю. Полумертвое хрипло стонет и подаёт признаки жизни, бьется в сковавшей её колючей проволоке сильнее. Ким, скорее, себе выстрелит в голову, чем… — Конечно, — Гиль проходит вперёд и садится рядом. — Разве я могу отказаться от халявной еды? *** Касания становятся чаще и смелее. Чонгук будто исследует новую, доселе неизведанную территорию. Касается плеч, лохматит волосы и просто смотрит. Наблюдает и впитывает. А Намгиль душит в себе чёртово чувство вины. Потому что в его понимании жизни так нельзя. Чонгук ничего не просит, а Гиль и не запрещает. Вряд ли бы смог. Сам же расслабляется от касаний, сам же порой тянется за лаской, которая заставляет кровоточащее внутри понемногу затягиваться. Но… Сколько должно пройти времени? Когда отпустит и перестанет гложить? Когда он перестанет видеть в себе замену? Они будто заперты друг с другом, но один на один с болью. Это сводит с ума, и тут уже некому поплакаться. Намгиль взрослый, почти сорокалетний мужчина. Он привык укрывать, заботиться, опекать, но не лезть в чужую истерзанную душу. Чонгук же — что-то такое же неизведанное. Хочется знать, что творится у него внутри, сколько всего там в безграничном космосе. А внутри у него явно он, Намгиль не сомневается. Всё пройдёт, когда они справятся, твердит он сам себе, каждую ночь укрывая Чонгука одеялом на своей кровати. Всё обязательно пройдёт, убеждает он себя, в очередной раз ощущая дрожь от нового касания. Всё обязательно… Только почему так саднит и выть хочется, когда в вакууме ночи слышится тихое и надрывное «Намджун»? Намгиль себя ненавидит. Ненавидит, потому что с каждым касанием, с каждым взглядом он все больше тонет. Винит, потому что опускается все глубже, не пытаясь сопротивляться. Он влюбляется в Чонгука и не может ничего с этим сделать. *** — Чонгук, остановись. Руки упираются в уже не такие худенькие плечи. Чонгук нависает над ним и внимательно изучает лицо. А Намгиль себя ненавидит. Ненавидит за слабость собственной души и тела. Ненавидит, потому что это Чонгук. — В чем дело? Тот озадаченно хмурится, явно не понимая. Только внутри Намгиля горит адским пламенем уже мёртвое, да так и не воскресшее. Горит так, что печёт в глазах. В голове стучит, что нельзя. В голове стучит, что это неправильно. В голове стучит, что ещё не время. И вряд ли это время когда-то сможет наступить. Разве может? Чонгук справляется с болью по-своему, и в этом его винить нельзя, как бы ни хотелось. Так думать тоже нельзя, но лучше верить в это, чем… Иначе Намгиль сожрёт себя самого, если тронет хотя бы пальцем того, кто никогда не предназначался ему. — Ты ведь не этого хочешь. Чонгук хмурится сильнее. — Я хочу поцеловать тебя, хён. Разве… — он чуть наклоняет голову. — Разве ты сам не хочешь того же? Черт возьми, хочет. Намгиль бы целовал его, пока дышать не перестанет, положил бы мир и свою жизнь к его ногам, только вот… Это нужно не от него. И он это знает лучше кого-либо. — Мы не можем. Главное звучать твёрже, а лучше — безразлично, это будет не так жестоко. — Ты мне нравишься, хён. Но беспощаден и жесток сейчас совсем не Намгиль. Взгляд Чонгука становится по-детски тёплым, а на губах та самая улыбка, которой он улыбался когда-то Намджуну. И от неё подкашиваются ноги. — С тобой я снова хочу жить. — Я не Намджун, малыш. Вырывается само и хрипло. Чонгук замирает в миллиметре от него и смотрит. — Я знаю, — и говорит то, отчего внутри мертвое издаёт истошный вопль. — И хорошо, что ты — не он. Губы искусанные, но такие мягкие, что разум отключается. Чонгук целует пылко и настойчиво, а Гиль не может не ответить. Он посылает к черту все. Отвечает с такой нежностью, на какую может быть способен. Ласково гладит по щекам, почесывает затылок, притягивает за него к себе ближе. И целует, целует, целует… Целует до тех пор, пока не начинает задыхаться. Изнутри рвётся все, что скопилось за долгие и мучительные месяцы. Огромная дамба рушится, выплескивая наружу всё. Впервые за долгий год Чонгук сидит на полу и как можно крепче сжимает в объятиях рыдающего Кима. Потому что быть сильным бесконечно нельзя. Потому что боль лучше выпускать сразу же. Потому что Чонгук тот, кто её растворит. Чонгук Намгиля исцеляет. — Я знаю, что ты — не он, — Чонгук шмыгает носом. — Я… Не знаю… Я такого никогда не чувствовал прежде… Его лицо искажается гримасой боли. По щекам проскальзывают влажные дорожки. — И я себя за это ненавижу. Гиль не двигается с места, ждёт терпеливо, хотя сорваться и прижать к себе уж слишком хочется. — Я ведь… Я ведь так любил его, — Чонгук смотрит перед собой, а Намгиль чётко слышит прошедшее время. — Я думал, что это было таким ярким… Думал, что больше никогда такого не испытаю. Он чуть сжимает чужие пальцы в своих, а потом отпускает. — Ты другой, Гиль, — он с грустной улыбкой вытирает щеки. — Это… Это и притягивает. Может, прошло мало времени… Я сам не знаю, что мне делать сейчас и потом, но… Он поднимает на него свой взгляд, которым Намгиль уже давно подписал себе смертный приговор. — Если ты чувствуешь что-то ко мне, позволь целовать тебя, — Чонгук сглатывает, — хоть иногда… Я не прошу о большем. Его щеки кажутся ледяными на контрасте с горячими ладонями. Гиль будто в трансе гладит их, вытирает редкие слезинки. И как же плавно они начинают теплеть, когда он мягко целует влажные губы. Чонгук спит крепко, изредка ворочаясь во сне. Намгиль устало вздыхает и ловит его за плечи, чтобы прижать к себе. На удивление, это сразу помогает. Чонгук расслабленно вытягивается во весь рост, обвивая руками Кима, а потом бормочет едва слышно то, отчего уже мертвое подаёт признаки жизни: — Намгиль…