Рассеивая сумрак

      Всю ночь Нуска мучился от бессонницы. В своей маленькой комнатушке с одной единственной кушеткой и бочкой для умывания он вертелся, а затем, распахнув глаза, смотрел в потолок. Он всё ещё помнил порванное ухо патриция и кровь на застежке его золотой серьги.       «Мои приступы становятся чаще, я уже не могу контролировать их. Но даже если бы мог, то к чему бы это привело? Я бы, а не он ползал в пыли и молил о пощаде? Да лучше уж умереть».       Чувство вины и злость кололи его по очереди. Прошла целая неделя с того момента, как Нуска во время представления «убил» Риннэ. Да, Риннэ не умер, но это не снимало с Нуски ответственность. Однако в тот момент он был уверен, что смерть от его меча — участь лучшая, чем быть растерзанным пазузу на глазах смеющихся патрициев. Теперь и этот случай с патрицием…       Нуска обхватил себя руками и зажмурился. Он ощущал себя пойманным и запертым в клетку, переполненную испражнениями. Всю свою жизнь он презирал богачей и знатных господ, а теперь оказался в мире, где они правят балом. Но, в отличие от скиданских аристократов, сонийским не нужно было никоим образом подтверждать свой статус. Они могли быть безнравственными слабовольными и глупыми hvee, а общество не осуждало их, а продолжало облизывать их потные немытые пятки.       Нуску передёрнуло, а к горлу подкатила тошнота. Он знал, что Сония не была такой, пока до неё не добрались лапы Дарвеля. Именно дарвельский ставленник продвинул закон о том, что лишь чистокровные сонийцы из знатных родов имеют голос в суде, могут приобретать дома и земли, обучаться в школах. С тех пор прошло около двадцати лет, а классовое неравенство росло. Аристократы, получавшие почести от Дарвеля, были готовы назвать их богами, а плебеи и рабы не были в силах восстать из-за своего плачевного положения.       Это была одна из причин, почему Нуска так сильно ненавидел Дарвель и, даже рискуя своей жизнью, был готов узнать тайну их непобедимой армии. И он сделал это. Но…       «Король не желает меня слушать. Он хоть и не подобен другим аристократам, но трус и глупец. Он боится, что его секрет раскроют, что его запрут в храме или вовсе казнят. Он не готов пожертвовать даже самым малым ради сонийцев».       А Нуска считал, что правитель должен быть другим. И что правитель, который неспособен защитить свой народ от бедняков до богачей, должен был махнуть рукой и сказать: «эх, ребята, простите, я не справился, я ухожу».       Нуска, хмурясь, сел. Покрывало медленно сползло на пол, обнажив полунагое тело. Лучи звезды скользнули по его худому телу, покрытому шрамами.       «Ради своих идеалов я мучился, я страдал. Я выстрадал даже свою полусвободу. Но король не желает терпеть даже малейшие трудности ради народа. Он как обычный человек жрёт, спит, веселится, пока люди, которые зависят от него, страдают. Он не заслужил своей лёгкой жизни, роскоши и почестей. Ненавижу это место».       Поморщившись, Нуска потянулся и встал, сменил белье и накинул на тело тунику, подпоясал ее. Он знал, что не сможет сегодня уснуть, однако в доме было одно создание, которому не требовался сон и которое могло скрасить лекарю предрассветные часы.       Отодвинув занавеску, Нуска вышел в главную комнату. Оанн мирно посапывал в своей кровати, свернувшись калачиком и укрывшись покрывалом с головой. А Риннэ сидел за столом и, стоило Нуске выйти, как это тёмное создание обратило к нему свой взгляд.       Некоторое время они смотрели друг на друга, а затем вместе вышли наружу.       Босой Нуска выскочил на улицу и с удовольствием погрузил горящие огнём ноги во влажную от росы траву. Лекарь даже успел захватить трубку, но, забив её табаком, с раздражением вспомнил, что огонь вообще-то призывает Оанн, а не он. Однако Риннэ быстро разрешил трудности Нуски: он материализовал свой ятаган в воздухе, а затем ударом меча о кремень смог зажечь деревянную палочку. С помощью неё он уже помог Нуске прикурить.       Лекарь, усмехнувшись, не смог не прокомментировать старания Риннэ:       — Впервые вижу, чтобы кто-то так сильно пытался мне угодить.       — Разве вы не живёте под одной крышей с Оанном?       Они оба хмыкнули. Нуска, затянувшись, сначала выпустил облако дыма, а затем сказал:       — Он хороший малый, но нашёл своё призвание в служении мне. Я не считаю это правильным, но и выгнать его не могу. Но у Оанна есть свой характер и свои взгляды на жизнь, он умён, хоть и зря растрачивает свои умения подле меня.       — Ну и где бы вы были, если бы не он?       — Меня бы уже казнили, — со смешком ответил Нуска. — Лучше скажи: позволишь ли ты мне изучить тебя?       — Я вам так интересен? Вы всё равно никогда не догадаетесь, что я, ведь о подобном не пишут в книгах и трактатах.       — Я бы давно раскрыл, кто ты, если бы существовало упоминание хоть одного подобного случая хоть в одной из существующих книг. Предполагаю, что ты часть той силы, подобной которой ещё не видел континент. А потому я и хочу узнать о тебе чуть больше. Уже долгие годы я занимаюсь изучением тёмной дэ.       — Так что вам требуется? — уточнил Риннэ и повернулся к Нуске. В утренней полутьме его лицо не выглядело таким уродливым: даже наоборот, угадывались аристократические черты. Тонкий ровный нос, высокая переносица, прямой высокий лоб и выраженные скулы. Однако стоило звёздному свету выглянуть из-за облаков и уронить на лицо Риннэ чуть больше света, как ужасные шрамы перекрывали всю его красоту, а помутневший хрусталик одного глаза, слепо смотрящий мимо, отвращал. Но Нуска не был чувствителен к чужому уродству — он и сам был покрыт не менее уродливыми шрамами. Разве что те, кто мучили Нуску, всегда жалели его лицо, ведь обезображенного раба хорошо не продашь — он будет пугать своих господ.       — Дай руку. И скажи, кто так изуродовал тебя?       — Я лишь водная гладь. А шрамов на этом облике намного больше, чем доступно человеческому глазу. Однако те, что вы видите, были нанесены могущественным сурии. Из-за того, что я так далёк от своей родины, я не в силах скрыть их.       Нуска удивился. Когда Риннэ протянул ему ладонь, лекарь тут же пропустил по ней небольшое количество светлой энергии. И только тогда увидел, что все руки, всё тело стоящего перед ним существа покрыто шрамами, которых не видывал ни один воин и не имел даже Нуска. Щупая чужую ледяную ладонь, он не смог почувствовать пульса или движения крови, однако ощутил тяжёлое дыхание тёмной дэ.       — Как лекарь вы, конечно же, будете отрицать. Но даже те раны, которые были исцелены, оставляют шрамы. Кожа слоями нарастает на теле человека, скрывая их, но они остаются навсегда.       Нуска только вздохнул и покачал головой. Он провёл пальцами по множественным шрамам от запястья до локтя существа, изучая.       — Знаете ли вы самое слабое место человека? — спросил Риннэ.       — Голова, шея, сердце, — пожал плечами Нуска, не отвлекаясь от своего дела. Он увеличил поток светлой дэ, которую пропускал через создание, но смог увидеть лишь рассеивающиеся и сгущающиеся снова сгустки тёмной дэ.       — Самое слабое и чувствительное место человека — это его шрамы.       Нуска вздрогнул и вскинул голову. Они смотрели друг другу в глаза, а Нуске отчего-то виделся странный отпечаток тоски на лице Риннэ.       — Это причина, по которой люди скрывают свои шрамы от чужих и считают их постыдными. И одновременно причина того, почему люди неизменно тянутся к тем, кто их ранил.       — Что за странная нотка мазохизма проскальзывает в твоих словах, — отозвался Нуска и усмехнулся, пытаясь скрыть за насмешливым тоном своё волнение.       — Люди небезразличны к тем, кто их ранил, а также не стесняются тех, кто нанёс им раны и видел их шрамы. Совершивший преступление испытывает раскаяние при виде шрамов на теле жертвы, а получивший шрамы не может отделаться от мыслей о своём мучителе. Это конфликт, который рождает под собой связь, полную боли и горести.       — Речи сонийских софистов мне и того понятнее, чем твои, — понизив голос, отозвался Нуска и отдёрнул руку. Он уставился на свою трубку, в которой успел прогореть табак, и со вздохом отбросил её на дорогу. — Не имею ни малейшего представления, к чему ты клонишь.       — Как минимум, к тому, что если вы знаете о местонахождении постыдных шрамов сонийского короля, то следует этим воспользоваться, если хотите обрести свободу. Потому что я уже слышу тяжёлые шаги керинских стражников, — с лёгкой улыбкой сообщил Риннэ и отступил в тень.       Глаза Нуски вылезли на лоб и он стал озираться в поисках пути к отступлению, однако услышал голос Риннэ снова, но уже над своим ухом:       — На этот раз мы не будем убегать. Вы должны столкнуться с тем, что так яростно ненавидите, чтобы принять окончательное решение. Перестаньте убегать и взгляните правде в глаза.       Нуска сглотнул. Бежать было бессмысленно. Если он не явится по первому требования короля, то тот просто отправит все отряды на его поиски. Для Нуски это может закончиться очередным заточением во дворце — месте, где он и должен был находиться по сей день. Однако Нуске удалось выторговать себе уголок в предместье Керина, он не был готов расставаться со своими маленькими мирскими радостями, со своими учениками и больными.       Нуска вышел на дорогу и посмотрел вниз с холма. По направлению к его дому маршировали четыре стражника в позолоченных доспехах, шлемах и красных мантиях с копьями на перевес.       Предрассветные лучи осветили сначала холм, на котором располагался дом лекаря, а затем длинной жёлтой полосой побежали вниз по траве и песчаной тропинке.       Нуска долго стоял, чувствуя лёгкую дрожь и слабость в коленях. Ком встал в горле, а сердце забилось чаще. Он часто видел стражу Керина за последние несколько лет. И ни разу стража не была на его стороне — они защищали права короля, патрициев и законы Сонии. А упоминание рабов в этих законах встречалось лишь в одном абзаце — об имуществе господ.       Переборов самого себя, Нуска пошёл навстречу, а, поравнявшись со стражниками, услышал их насмешливые приветствия:       — О! Слыхал, теперь в Керине тебя прозвали шлюшим лекарем.       — Ха-ха, что не день, так новые сплетни о рабе-лекаре короля.       — Да уж, Октавий выбрал себе не лучшую прислугу… В термах такие разговоры о том, как в его покоях…       — Ну так, у Октавия до сих пор нет ни одного наследника. Логично, что он готов терпеть даже такого скандального лекаря, раз уж он скиданский спец по…       — Отставить сплетни, — перебил их старший стражник. Его тяжёлый взгляд сначала обратился к подчинённым, которые тут же заткнулись, увидав его чёрные густые и насупленные брови под тенью шлема. После он уставился на Нуску, но на его лице не было насмешки, лишь безмозглая решимость безропотно выполнить поручение. — Тебе велено явиться ко двору короля сегодня. Мы должны успеть к обеду. Отправляемся.       Нуска напрягся ещё сильнее, но не от хмурого лица главы городской стражи, а от «успеть к обеду». Нуске придётся присутствовать на пиру…? Что задумал король?!       «Если меня просто заставят сплясать или даже обнажиться и трясти своей shjee, это и то будет лучше других вероятных выдумок короля».       Ступая по каменистой песчаной дороге к городу, в который раз за последние несколько дней проделывая этот путь, Нуска старался плестись так медленно, как мог, но раздражённые заминкой стражники пихали его вперёд копьями.       — Давай, шевелись, а! Мы тоже хотим выпить да закусить, пока ты будешь жрать с королевского стола!       Стража вела Нуску необычным путём. Видимо, они решили заодно сделать обход, чтобы как можно раньше закончить свои утренние обязанности и как следует набить брюхо в обед, чтобы успеть ещё и вздремнуть перед вечерней сменой. Нуску это не расстроило — это означало, что около получаса они будут кружить по улочкам города.       Керин был выложен камнем и кирпичом, а каждое здание покрывалось известняковой смесью. Иногда облицовка трескалась на солнце и осыпалась — и именно по этому признаку можно было отличить дома патрициев от домов плебеев.       Раньше в Сонии богатство жителей измерялось разве что в количестве сыновей, баранов да в красноречии и знаниях. Теперь же, с приходом власти Дарвеля, Нуска видел своими глазами, как с каждым годом горожане беднели. Их дома ветшали, меж камней пробивался сорняк, а деревянные двери были заложены и заменены на серые тканевые шторки.       Детей бедняков тоже стало больше: грязная необутая детвора шмыгала в подворотнях, выглядывала из-за поворотов в надежде выкрасть или выпросить что-то у случайного прохожего.       Нуска всё это ненавидел. Однако, взбираясь то вверх, то вниз по лестницам, прогуливаясь по узким улочкам, где не могло пройти даже двое плечом к плечу, он наконец смог увидеть то, что его обрадовало.       Они вышли на маленькую площадь, где уже вовсю трудились рабы. Один из храмов был наполовину разрушен, несколько статуй разбиты. Вход в маленький храм был завален камнями, однако, судя по количеству сложенных вокруг деревянных балок и новых тесаных камней, было решено перестроить храм, а не уничтожить.       Заинтересованный происходящим Нуска скользнул под локтём одного из стражников и быстрым шагом направился к храму, чтобы посмотреть что происходит.       Сначала лекарь с задумчивым видом осмотрелся и увидел, как несколько рабов отколупливают бирюзовую мозаику, выложенную из ракушечника, со стены. А затем Нуска улыбнулся во всю пасть и, чуть ли не пританцовывая, стал бегать вокруг, пиная ногами остатки статуй. Но, когда в куче мусора он нашёл статую для поклонения в полный рост… о, кто бы видел, каким счастливым выглядел Нуска в этот момент! Эту статую даже не стали ломать — она в точности повторяла физиономию своего прототипа!       — Э… Куда! — выкрикнул один из стражников. — Что ты там забыл?!       — Да сейчас, сейчас вернусь! — заверил их Нуска, который уже с невыразимой радостью на лице пинал поваленную статую ногой.       — Да что это с ним? Да и что здесь делается? Ещё один храм решили переделать под поклонение Тиамат?       — Так и есть, — ответил ему глава стражи, который внимательно следил за каждым действием Нуски. — Пока не трогайте его.       — Почему? Мы ведь спешим.       — Это был храм для поклонения богу Энки. После того, как его культ был развенчан и признан незаконным, все места для поклонения ему было велено уничтожить. Если этот раб хочет выразить своё неуважение к Энки, то мы не смеем ему мешать. Это будет выглядеть так, будто мы защищаем псевдобога.       — Вот оно что! — изумлённо выдохнул в ответ другой стражник и хлопнул себя по лбу. А затем тише заговорил: — Но кто же знал, что потомок самого Энлиля окажется самозванцем…? Он ведь действительно призывал дожди, мог управлять и морем, и погодой…       — Его больше не считают прямым потомком Энлиля.       — Да-да, это разумно… Но что же Энки сделал этому рабу?! — с изумлением выдохнул стражник, а затем покатился со смеху. — Нет, вы посмотрите! Он мочится на его статую! Вот до чего может докатиться бог!       — Говорят, этот раб до того, как стать собственностью короля, принадлежал самому Энки.       Нуска в этот момент действительно приподнял тунику и со всем возможным старанием, так сказать, обссывал своего бывшего господина. И нет, в этот момент он не испытывал никаких угрызений совести. Его переполняла та нездоровая эйфория, которую последние несколько лет он испытывал вместо счастья.       — Эй, королевский раб, поспешим! — подозвал его глава стражи. Видать, волновался, как бы увлекшийся Нуска не решил справить тут и другие свои нужды…       Нуска вздохнул, но повиновался. Продолжил свой путь он в приподнятом настроении, посвистывая под нос.       Совершив обход вдоль стены, они наконец вышли к главной площади города. Несколько десятков ступеней вели ко дворцу, возведённому на самой высокой точке города. Городская стража передала Нуску в руки придворцовой стражи, а затем отправилась по своим делам. А Нуска чувствовал, как его ненадолго просветлевшее от нахлынувших эмоций сознание тускнеет. Как его взгляд заволакивает дымка, когда он проходит через самые высокие ворота и проскальзывает меж самых грандиозных колонн, когда-либо возведённых человеческой рукой.       Он шёл, зажатый меж стражников, по выложенному разноцветной плиткой залу. Но взгляд Нуски ни на секунду не задержался ни на одной из искусных статуй, фресок или расписанных живописцами ваз. Они шли через цветущие сады, мимо фонтанов, мимо пышущих жаром кухонь, с которых разносился такой запах, что даже у самого пресыщенного жизнью патриция скрутило бы желудок от предвкушения.       Но Нуска не чувствовал ничего. Все эмоции, все мысли, что могли бы быть в сердце и голове, покинули его. Он был там и не был одновременно. Он наблюдал, как его тело тает в свете факелов, он ощущал, как медленно и бесповоротно исчезает, превращаясь в пятнышко на сверкающей плитке этого дворца.       Это ощущение, будто его и вовсе нет, преследовало Нуску по всей Сонии, но сильнее всего оно было здесь, во дворце. В месте, где закончились его страдания, где ему была подарена надежда на человеческое существование.       И которая в тот же миг была отнята этим человеком.       Двери распахнулись у Нуски перед носом, а дневной свет ударил в глаза. Они снова вышли в сад, благоухающий и бесподобный в своём изобилии красок. Певчие птицы ласкали слух, запахи цветов, еды и вина смешались, дразня обоняние. Полунагие танцовщицы с белоснежной кожей в ярко-красных платках плясали, совращая одним своим видом.       Длинный овальный стол из мрамора, тянувшийся от входа в сад, тонул уже где-то в тени деревьев. Рабы сновали туда-сюда, носили одно кушанье за другим, заполняя стол такими деликатесами, коих, наверное, не видывали никогда во дворце Скидана. Многоуровневая посуда украшалась кусочками слюды и цветами гиацинтов.       Но взгляд Нуски сразу же скользнул вбок, ища в тени жасминовых кустов одну единственную фигуру. На длинной золотой софе с синим бархатом, за отдельным столом возлежал Октавий. Рабы, устроившиеся поодаль от него, отделяли для него мякоть персиков от семечек, а затем кормили своего короля, стараясь не запачкать соком фруктов даже его губы.       Лениво и незаинтересованно Октавий обратил свой взор на вошедших. Не будь он одет в мужскую кроваво-красную тогу, любой бы сделал вывод, что перед ним женщина, да ещё и самая прекрасная, только снизошедшая с небосвода. Каштановые локоны спадали на узкие плечи; кожа Октавия была бела, а глаза поражали своим бирюзовым отливом, подобным цвету моря в самый ясный день. Его гладкая кожа смущала взор, а на обнажённых ногах еле-еле угадывались контуры мускулов.       Этот король был рождён, чтобы повелевать, наслаждаться своей властью и ошеломлять знатных господ своей нескромной красотой, которую он с охотой демонстрировал. Но как только Октавий сел, облизнул свои губы от сладкого сока, а затем шлёпнул нерасторопного слугу по щеке, приказывая убраться, Нуска уже чувствовал, как пот льётся по его рукам от подмышек до пальцев.       Октавию не нужно было говорить — в этом дворце был выдрессирован каждый раб. Он поманил рукой, а Нуска тут же машинально повиновался, упав в ноги королю и свесив голову в поклоне.       Просто он знал, что будет, если этого не сделать. И видел тела тех, кто не соглашался повиноваться.       — Приветствую короля Сонии Октавия, подобного звёздам, — кое-как промямлил Нуска. Он так давно не был во дворце, даже не помнил что нужно говорить. Однако его напряжённое тело и раскалённый мозг в точности помнили что нужно делать, чтобы бич не коснулся спины, а тавро больше никогда не прожгло спину.       — Я давно тебя не видел. И ты в неподобающем виде, — обратился к нему Октавий бархатным голосом. Его тонкие пальцы коснулись лица Нуски, подняли его голову. Пушистые длинные ресницы скрыли подёрнутые негой глаза короля. — Пусть другие рабы умоют и оденут тебя. Сегодня я позволяю тебе присоединиться к моему пиру.       Сердце Нуски забилось медленнее. Он не чувствовал себя ни живым, ни мёртвым. И лишь знакомый запах тёмной дэ на секунду привёл ослабевшего лекаря в чувства. Это произошло, когда его уже тащили в королевские термы и на ходу раздевали. Рабы спешили как можно скорее выполнить поручение короля, а потому просто столкнули уже нагого Нуску в бассейн. Благо, там не было глубоко, иначе бы он тут же пошёл на дно.       Вода была почти что горячей. Круглые сутки во дворце короля топились печи, а жар от них под ногами проводился так, что и вода, и плитка всегда были тёплыми. Из серебряных кранов на мраморные плиты лилась вода. Запах цветочных духов и ароматных масел был так силён, что голова кружилась сильнее, чем от опьянения.       Возможно, Нуска в этот момент попытался бы утопиться, предвидя всё, что ему придётся пережить на этом пиру, однако тёмная дэ снова пощекотала его кожу, а тихий голос над ухом будто вдохнул в него желание жить:       «Это последний раз, когда ты видишь этот дворец. Ты больше не вернёшься сюда, потому что мы вместе отправимся домой».       Нуска закрыл глаза и зажмурился. И прокручивал в своей голове эти слова всё то время, как его подготавливали для ублажения взглядов господ.