Снег на моей голове...

Упорная Ольга в конце концов загнала в помещение растерянную беременную Лену, а сама осталась стоять на улице и смотреть в пространство как и Ариадна. — Дай ей бог никогда не понять, что измена мужика — это такая мелочь, что и думать о ней не стоит. Они умеют гадить куда как сильнее. — Это точно,— не стала спорить блондинка. — Мой муж,— все так же не глядя на собеседницу продолжила Оля,— набрал кредитов, а потом решил проблему, вышагнув с десятого этажа. Хоть бы помер, сволочь! Лицо рассказчицы стало совершенно безэмоциональным, будто маска, голос едва выражал эмоции. Она рассказывала о произошедшем в жизни так, будто это была чужая и даже не особенно ей интересная история. — Врачи удивлялись, чем за жизнь цепляется. А он лежал в коме и его не волновало, как тут все вообще. Да пусть бы лучше изменял напропалую! Развелась бы и забыла, как страшный сон. — Как выкрутились?— в принципе, давайте честно, бывают безвыходные ситуации и пострашнее той, что накрыла Серебрякову. — Чудом, наверное,— пожала Ольга плечами.— Да и мир не без добрых людей. Наверное, стоящая рядом женщина права, немного чуда и немного добрых людей помогают нам выстоять. Дождаться бы только своего чуда и своих людей. В январе прошлого года Ариадна наслаждалась новогодним чудом снежной Сибири, молилась о благополучном исходе операции для дочери и слушала проклятия от Дадиани, которому обломились его планы по всем фронтам. Где-то совсем в глубине души она, вероятно, даже надеялась, что Владимира Эдуародовича его кураторы попросту прибьют в темном подъезде, как это было заведено в девяностые, или, что тоже неплохо, чем-нибудь несовместимым с жизнью напоят или накормят, как повелось с некоторых пор. Наверное, он тоже боялся этого, потому и злобно истерил в трубку, проклиная на чем свет стоит все сущее, а Ариадну, Еву и болезнь Евину в особенности. Еще в декабре показалось, что Дадиани не только рвется в высшие сферы, но и боится не оправдать ожиданий тех, кто его туда заманивает. В январе страх бывшего возлюбленного слышала в каждом звуке. Тоже боялась. А потому ничего не рассказывала не то что Коле, а даже и Антону. Коле, потому что меньше знает, крепче спит, да и не поймет он, а Тошке, потому что, не дай бог, решит ввязаться и начать защищать и ее, и дело. Там не те люди, их на кривой козе не обскачешь. Дополнительное подтверждение серьезности происходящего принес и лечащий врач, после одного из осмотров перед операцией позвал Серебрякову за двери и, чуть улыбнувшись, сказал: — Какие-то слишком серьезные люди интересуются здоровьем вашей девочки. — Что за люди?— напряглась блондинка. — Я не выяснял,— пожал врач плечами,- но уже начальник облздрава звонил, до главврача дошли и настоятельно посоветовали беречь Еву как зеницу ока. — И что?— встревоженно спросила мать. — И ничего,— снова пожал врач плечами,- я свою работу одинаково хорошо делаю и для простых смертных и для непростых. Но всегда приходится помнить, что инепростые… тоже смертны. Подхватил под локоть побледневшую женщину и повинился: — Бога ради, простите! Я не про вашего ребенка. У Евы все хорошо. В целом здоровая девочка. Риски минимальные. — Да-да, конечно,— закивала головой Ариадна.— Я понимаю. — Сходите в часовню,— посоветовал доктор, отпуская мать.— Просто сходите. Там душа утихает. И она согласилась. Пошла в небольшую церквушку при больнице. С удивлением обнаружила, что даже скамейки поставлены, чего не заведено в православных храмах. Поняла, все сделано для сердечников, которым стоять бывает невыносимо трудно. Никто не задержал ее у входа, не потребовал покрыть платком голову. Не трогали и внутри. Молчаливая женщина убирала догорающие свечи и ставила новые, пару раз скосила глаза на зашедшую блондинку, но не произнесла ничего. У иконы Богородицы с младенцем замерла, так как молитв не знала, просила, как на сердце ложилось. О здоровье для дочери и о защите ее. Не заметила выступивших и скатившихся по щекам слез, пока одна щекотно не повисла, добежав до низа лица. В дыме кадил и запахе мирры на удивление легко плакалось и на удивление легко просилось — защиты, счастья, покоя и победы. Одной, большой, которой могли бы порадоваться все. Вздрогнула от телефонного звонка, подумала, опять Дадиани со своими претензиями, но высветился портрет Коли. Сняла трубку и попросила подождать, пока выйдет. На улице светило холодное солнце и серебрился снег на земле, на лапах елей и сосен, на ветках берез. — Алло!— Ариадна отвечала Николаю и любовалась красотой зимы. — Где в этой чертовой больнице вход?!— проговорил в трубку мужской голос. — В какой?— не поняла женщина. — Ну, в этом сердечном центре, где вы с Евой!— недовольно ворчала трубка.- Куча дверей, пустые коридоры! Приехал к ребенку, даже войти нормально не могу! — Коль, а ты где?— сердце зачем-то забилось быстро, часто, будто птица колотится в клетке. — Да понял бы, сказал бы!— возмущался Николай,— в каком-то очередном пустом коридоре! — Выйди на улицу!— велела незадачливому визитеру. — Придется,— даже по изменившимся интонациям было понятно, что двинулся на выход. — Просто стой и жди. Я тебя найду,— велела в телефон и положила трубку. Немного чуда и правильный человек. Иногда все, что нужно — это сочетание двух факторов. Коля нашелся на задах клиники. Как туда попал - совершенно непонятно, но она и не разбиралась. Запрыгнула в знакомые объятия и перецеловала все лицо, делая мокро и зябко, наверное, своими ласками. — Зачем ты прилетел?— удивлялась, не прекращая целовать. — Ну, вот за этим,— смеялся мужчина, ловя губами губы.— Да и тошно мне, что вы тут, а я там. Надо было, конечно, спросить, как же он оставил семью, но не спрашивала. Не нравилось вспоминать, что Николай несвободен, тем более когда можно было прикидываться, что совершенно свободен. Сам он про семью не рассказывал, только сообщил, что Тошка разрешил уехать на три дня. — Ему, кажется, надоело, что я психую,— посмеивался Коля, обнимая за плечи свою женщину.— Сделал мне выговор за неподобающее поведение с учениками, а потом отправил сюда. — Что ты сотворил неподобающего?— нахмурилась руководительница. — Ну, прикрикнул на пару лодырей. Не смертельно. Только их родители недопоняли,— вздохнул покаянно преподаватель. — Надо себя контролировать, Николай Сергеевич,— вполне серьезно отчитала в любовнике подчиненного. — Волнуюсь за Еву,— признался мужчина. — Врач сегодня сказал, что риски минимальные,— уцепилась за слова доктора мать. — Конечно. Она у нас здоровая и сильная,— соглашался Коля,— но все равно психую. Дошли до палаты, благо Еву пока не засунули совсем уж в серьезный карантин, прилети Николай на пару дней позже, уже бы и не впустили в девочке. Дочь была невероятно рада визитеру. Стрекотала обо всем. Показывала какие-то приборы и объясняла, для чего они в палате. Даже рассказала, что за операция будет и как ее проведут. Мужчина слушал, улыбался, нежно смотрел на болтушку. Можно было не сомневаться, что привязан всей душой к своей подопечной. Впервые с приезда к Новосибирск Ариадна внимания не обратила на вибрацию сотового, сигналящего очередным вызовом. Все самое важное в ее мире сейчас находилось в поле зрения. Остальное могло подождать. Уходили вдвоем, в сумерках, рука в руке. Наверное, лучше и нельзя было придумать в сложившихся обстоятельствах. Была благодарна и Коле за то, что прилетел, и Антону за то, что отправил друга. — Никак не могу осмыслить, что завтра еще день, а потом увижу ее уже после операции,- произнесла Ариадна. — Я останусь с тобой до дня операции,— пообещал Николай, сжимая длинные женские пальцы. — У тебя только три дня. Ты не сможешь,— напомнила ему любовница. — Ничего, возьму еще два дня за свой счет,— отмахнулся, продолжая держать за ладошку. — Прогульщик!— констатировала Серебрякова. — Сделаешь выговор с занесением в личное дело,— отпустил руку и обнял за плечи.— Пойдем что ли напьемся или просто как-то отдохнем один вечер перед всеми волнениями? Нашли уютный паб, спрятались между высоколобыми очкариками и разговаривали обо всем, кроме грядущей операции. Коля вспомнил свою учебу. Возмущался, что в его время преподаватель мог и по голове настучать, хоть бы один родитель голос подал, а теперь ты на них шикнул на тебя гавкнули. — Я же даже ни в кого ботинком не запустил!— сетовал педагог. — Садист,— смеялась Ариадна, отлично понимая, о чем говорит мужчина. С ними, и правда, не церемонились. Педагоги и орали, и могли выдать подзатыльник, хотя по голове все-таки били нечасто, обычно находили более мягкие места. Сейчас так уже не поработаешь, хотя, справедливости ради, через тело доходит быстрее, чем через упрямый детский мозг. — А вот интересно, Коль, чем бы ты занимался, если бы тебя папа не сдал в балетное?— спросила Ариадна. — Это какая-то кривая идея,— чмокнул в макушку Ариадну,— я бы тогда с тобой не встретился. — И жил бы спокойно,— констатировала Серебрякова. — Скучно,— поправил Николай. — Ты, вроде, не любитель экшна,— сидели в обнимку. — Мне просто важно понимать, нужен ли этот экшн со мной,— снова прижал блондинку.— Глупо навязывать свои порывы, когда они никому не нужны и никто их не хочет. Только навредишь. — То есть ты ввязываешься только тогда, когда очень просят?— усмехнулась Серебрякова. — Попросить было бы не лишним,— согласился Коля. — Не переживай, я не попрошу,— похлопала по бедру. — Я заметил, что у тебя не очень хорошо с просьбами о помощи,— продолжил обнимать. — Справляюсь сама,— наверное, так себе разговор выходил. — Иногда хочется, чтобы ты не справлялась,— странно ответил мужчина. — Интересно, какие же приключения ты мне придумываешь в своих фантазиях?— были они оба немного пьяны, так что треп выходил чуть более откровенным, чем стоило бы. — Да любые, от пожар до беременности,— пожал плечами. — Я сейчас офигела, поэтому молчу,— созналась блондинка. — Я знаю, ты все контролируешь,— он не отпускал женщину из объятий,— так что у тебя не случается ни пожаров, ни беременностей, но я же не настаиваю, так… маленький личный бред. — Согласись, в наши годы на безумства решаться все труднее,— то ли продолжила тему, то ли сменила. — Не на все!— развернул женское лицо и прижался губами к губам. Были безумства, которые вместе им удавались просто замечательно, если не помнить, что потом наступает утро. С ним отрезвление. Но пока ночь, над городом снег, падающий на голову, а потом темнота и тишина двух близких дыханий, прерывающихся соединением губ, дальше тел, все дальнейшее значения не имеет. Утром, конечно, Ариадна и думать забудет про откровения, безумства, внеплановые беременности и пьяные разговоры, и даже про то, как приятно выгибаться сидя сверху на покоренном и сходящем с ума мужчине, терзающем тебя изнутри быстрыми толчками, а снаружи горячими руками. Это все остается ночи.