А я рвусь да злой тоской

      В царском тереме, в зале светлой не было на скамьях и яблоку где упасть. Гости, пьяные от мёда и хмеля, пели песни в царевичеву славу, да поздравляли царя.              – Ловко же мы, Ваня, Кощея вкруг пальца обвели-обманули, – посмеивался по левую руку Серёжа, вот только сердце иваново так и обливалось кровью. И в пылу празднеств, где разгорячённые дружинники тискали раскрасневшихся девок, вспоминалась ему княжеская спальня. Терем высокий, частокол с человечьими и волчьими черепами, сырая темница, холодные очи цвета янтаря, да ласки болезненные, но от того не менее сладкие. От которых было в паху и тяжёлое жаркое томление, и из глотки рвались такие постыдные стоны, коих не бывало ни с какой красоткой при царском дворе.       И не бередить бы Ивану сердца, не будить лиха, да не выходило всё. В разгар пира вышла перед царским столом девушка-певунья, косою чёрной до пояса, глазами, что агаты, коих горные недра веками в себе прятали. Да запела так пронзительно, на царевича лишь глядючи, что не выдержал Иван, закрыл руками лицо.        – Вой... Волга-реченька глубока. Прихожу к тебе с тоскою. Мой сердечный друг далёко, ты беги к нему с волною.       Не видел Серый, не видела и царевна Мила, да только от пения этой девушки, заплакал Иван-Царевич горючими слезами.       – Ты скажи, как я страдаю, как я мучаюсь по нём... Течет речка, да Волга стонет. А я рвусь да злой тоской. Сердце ноет, ой ноет и твердит: «Где ж ты, милый мой?»       Только допела она, остановилась, тяжело дыша, да рот платком с вышивкой червонной прикрывая, так царевича смело со скамьи вихрем. Не мог он больше этого выносить, сбежал с пиру да заперся в своих покоях.       – Ненавижу тебя, как же я тебя ненавижу, нелюдем был, нелюдем и умрёшь, – шептал он, а сам рыскал по своей одежде, в которой его из терема того вызволяли. Да так и укололся. Воистину смерть Кощеева была надёжно спрятана, воткнута в ворот ваниной красной расшитой рубахи, никто бы никогда этой иглы не отыскал.       Она была тонкой, золотой, с ромбом-паутинкой замудрённого орнамента, будто не миру яви принадлежавшая, и едва слышно звенела, теплилась в ней чужая нечеловеческая жизнь. Иван стиснул её в пальцах, да только духу не хватило разломить. Знал Кощей царевича лучше него самого, раз в таком месте иглу схоронил. Вовек теперь ему суждено было ходить на этом свете.       – Как же так... – отчаявшись, опустился на колени Иван, утирая рукавом кафтана жгучие слёзы. – Приворожил, нечисть, как есть приворожил. Как же жить-то мне теперь в таком позоре?       Игла сверкнула в ладони, как путь единственный верный. Иван тряхнул золотыми кудрями да так и замер: коли не сможет убить его, да хоть себя убьёт, так хоть князь помучается по нём в жизни своей бессмертной. Взыграло закатное солнце на острие иглы, да только заговорённый конец коснулся ваниной груди в распахнутом вороте рубахи, потухли в горнице все свечи, все фитильки в чашках масляных, и наплыла темень из окна, страшная, непроглядная.       – Что ж ты удумал, Иванушка-царевич? Аль обмануть меня во второй раз? – зашептала тьма, окутывая Ивана по ногам и рукам. Из черноты звякнули золотые серьги, да вороные волосы защекотали ванины щёки.       Тут же у Ивана и упало всё. Сердце забилось зябликом в силках, и игла с тонким звоном упала на пол, и не смог он отвести глаз от двух сверкающих янтарных звёзд, холодных, нечеловечьих.       – Отпусти меня, дай умереть, не мучай, не трави душу, Кощей, – горше горького заплакал Иван-Царевич, пряча лицо на плече в соболиных княжьих мехах.       – Так ведь отпустил я, Иванушка, – коснулся когтистой рукой злата ваниных волос Кощей. – Как бы не тоскливо было, да ведь в грехах твоих приёмных предков не виноват ты. И убивать тебя совестливо мне. И мучать я тебя не мучаю, сам ты себя травишь, Ваня, напраслину только на меня возводишь.       – Зачем приворожил тогда? – вцепился в князеву одежду Иван, кусая губы в кровь, но неосознанно к чужому плечу прижимаясь.       Рассмеялся Кощей, гулко, страшно, так, что пустая глиняная крынка на ванином столе раскололась в черепки. Задрожал Иван.       – Да коли приворожил бы я тебя, ты бы сам ко мне в палаты пришёл, да все мои богатства принял безропотно. Но не приворожить мне было тебя, Иванушка, как бы я не старался. Сам ты со мной ласкался, когда захотелось. Тут даже сила моя бесполезна оказалась.       Иван оторвал лицо от мехов, да так вспыхнул пожаром, что Кощей руку от его волос одернул.       – Лжец! Да как бы я неприворожённый с тобой в одну постель лёг! Да мучался бы сейчас так, что ни одна девка не люба!       Кощеев коготь скользнул по ваниной губе вдруг и замер тот, тяжело дыша.       И тогда тьма заговорила кощеевым голосом так, что у Ивана холод по спине прошёлся. Вкрадчиво и тяжело, словно нехотя.       – Хотел я отомстить через тебя, да не знал, что душа твоя такая чистая окажется. Гордецом ты казался, как отец твой, да только как же страшно мне было ошибиться. Полюбил ты меня, хотя я с тобой как только не развлекался, боль свою застарелую теша. И теперь нет мне покоя, Ванюша, ни в яви, ни в нави, ни на земле, ни под землёю. Только в темнице бываю, сразу глаза твои васильковые вижу, да прядь золотых волос твоих храню. Иглу свою спрятал с тобой, и волен ты как захочешь с нею распорядиться. Да только не накладывай на себя рук. Коли наложишь, то и мне на этом свете жить незачем будет.       И накрыли холодные губы губы ванины, тёплые, от хмеля пряные, поцеловали по-человечьи нежно, словно лепестков васильковых ломких касаясь. Да тут сердце иваново и сдалось на милость чужих слов, забилось заполошно, и сам он зажмурился, к чужому телу прижимаясь и на поцелуй отвечая.       – Не хочу я жить, думать о тебе не хочу, – почти зарычал он разгорячённым ртом, в глаза сверкающие янтарные заглядывая. – Только не мил мне больше никто, и видимо не будет никогда. Добился ты своего, Кощей, быть мне теперь твоим до конца жизни.       – Ты волен уйти, Иванушка, – коснулись ваниных щёк холодные руки, когти пряча, оглаживая лицо. – Хоть сейчас, хоть потом. Не в силах я больше неволить тебя.       – Сам же знаешь, что не могу я уйти, – вышептал в губы ласкающие Иван. – Не может моё сердце без тебя, кровью обливается. И только о твоих покоях и думаю.       И тьма, вняв ваниным словам, подхватила, закрутила, и очнулся царевич не в родном красном тереме, а в кощеевых палатах на шёлковых простынях. Где в окна стрельчатые ровный лунный свет струился. Засмеялся тут Ваня неверяще, глухо, в княжью шею носом утыкаясь, а потом и заплакал навзрыд.       – Что Иванушка не весел, что головушку повесил? – поцеловал Кощей Иван-Царевича в висок. – Где хочешь, там и положу тебя, всё моё – твоё теперь.       – С собой положи, – зашептал Иван, обвивая шею кощееву крепкими руками, да к груди холодной прижимаясь. – Забирай меня всего, забирай в навь, не быть мне теперь царевичем человеческим, так хоть твоим буду.       – Ещё не поздно уйти, Ванюша, – покачал головой Кощей. Да только Иван сверкнул глазами своими голубыми и поцеловал его пылко. Сам языком обласкивая, сам пальцы под тяжёлые одежды запуская, прижимаясь, притираясь так, что Кощей сжал в ладони золотые кудри, не давая отстраниться, и принялся раздевать.       Расшитая серебром рубаха надорвалась и была сброшена куда-то к окну вместе с портами и кушаком, и Иван-Царевич распластался на широкой постели, тяжело дыша.       – Не уйду, коль мне не умереть теперь, так возьми меня всего, не жалей.       Тьма взъярилась. Поднялась под высокие потолки палаты, и вдруг успокоилась, накрыла царевича, податливое, доверчиво раскрытое тело обласкивая, тёплая как парное молоко. И вместе с нею опустился над Иваном Кощей, ведя губами по обнажённой груди, пальцами по бокам, изгибая, выкручивая его на простынях непривычной нежностью, которой и сам испугался. Только не было им уже пути назад.       – Век мне над тобой, Иванушка-царевич, чахнуть, – ломко произнёс Кощей, когда Иван уже и сам потянулся его раздевать. – Боюсь я тебя, да только любить от этого меньше не перестаю.       – Ужели может нечистая сила человека полюбить? – выдохнул Иван, когда коснулся Кощей его призывно раскрытых бёдер.       – Не может, да только богам виднее, Ванечка, – хрипло прошептал князь, да накрыл Ивана ртом. И оказалось у него между губ неожиданно горячо, так, что царевич в чёрные волосы вцепился, застонал, распахивая глаза, и выгнулся струной.       – Что ж ты... Что ж ты делаешь-то со мно-ою? – всхлипнул Иван, толкаясь в глубину кощеева рта. Ни одной такой ласки он доселе не испытывал, и близок был к тому, чтобы разрыдаться снова, так ему было хорошо.       А Кощей вжался носом в золотые кудряшки в ванином паху, да накрыл чёрной занавесью волос царевичевы бёдра. Схватил бока пальцами, легонько проскрёбывая когтями, небольно совсем, скорее щекотно, и не дал отстраниться, ловя на гибкий язык тяжёлое семя, выпивая Ивана до самого конца.       – Люблю я тебя, Иван-Царевич, – хрипло выдохнул он, ведя носом по ваниному бедру, когда тот отошёл от волны удовольствия, горячей и оглушающей.       – Иди ко мне, Кощей, – моргнул влажными от слёз ресницами Иван, да подтянул к себе Кощея за шею, прижимая к себе и трогая носом ухо. – Не боюсь я тебя больше. И терем твой теперь роднее отцовых палат кажется.       – Любишь ли ты меня, свет мой?       – Больше жизни люблю.