***
– И ты вот так просто ушёл? Кощеев, я тебя не узнаю, – выдохнула Васька, откинув свою толстую косищу за спину и стукнув пинтовой кружкой с медовухой по столу. – То жрёшь его глазами, словно трахнуть готов прямо на улице, то сбегаешь как пятнадцатилетний девственник. Что за хуйня? – Да не сбегаю я, – зарычал я. – Ой, правда? – ядовито фыркнула Васька. – Тогда почему ты сидишь в баре прямо сейчас? – Потому что тебя хотел увидеть. Василиса опасно сверкнула глазами. – Не делай мне мозги, Костя, с огнём играешь. Я промолчал. Поболтал пиво от стенки до стенки кружки, заглядевшись на хмельное золото, и вздохнул. Дождь всё ещё шёл, но уже тише. «Интересно, он всё ещё там?» – всплыло мимолётное в голове, и я уже не смог остановиться. Царевич наверное улыбался всем, кто кидал ему деньги в чехол от гитары, даже тем, кто ссыпал из карманов мелочь. Улыбался остальным аскерам, улыбался Ваське, улыбался Милке. Улыбался всем, кроме меня. И это бесило. Возможно я был завистливым и мелочным, но мне хотелось нарисовать вокруг обычного места Царёва на Бауманке ведьминский круг, чтобы никто, кроме меня, не мог за него заступить. Я хотел присвоить его себе, всего целиком, его песни, его голос, его васильковые глаза и золото волос. Продолжая вглядываться в пиво в кружке, уже распланировал всю жизнь, как если бы Ванька стал моим. Да так и сам от себя ужаснулся. – Вась, я не тот, кто ему нужен. Василиса скрестила руки на груди, и под её пристальным взглядом я почему-то почувствовал себя в чём-то виноватым. Она допила медовуху и поставила кружку на стол, закинув ногу на ногу. – С чего ты это взял? Кроме музыки вас отличает только то, что он всего лишь не такой же сказочный долбоеб, как ты, – фыркнула насмешливо и навалилась на стол, подпирая кулаком щёку. – Оскорбляешь меня? – я вскинул бровь. – Всего лишь констатирую факты, Кость. Сам подумай – откуда тебе знать, что ему нужно? Может он спит и видит, как к нему подвалит кто-то вроде тебя. Может у него фетиш на патлатых мрачных чудовищ, которые играют андеграунд по подвалам. – Насмешила. Василиса закатила глаза. – Ой, больше не проси меня о помощи, Костя-Кощей. Я поморщился. Кроме грозы я ненавидел ещё и своё глупое прозвище. От древней-древней семейной легенды мне достались только чёрные волосы, да целая булавочница игл пассивной агрессии под языком, которые не только не помогали жить, но ещё и отталкивали всех, кто приближался на расстояние вытянутой руки. – Ты вроде к Милке собиралась. – Хочешь меня прогнать? – Да. – Я не обижаюсь на тебя, потому что ты купил мне выпить, только и всего, – пробурчала Васька и поднялась. – Я ещё и угощу тебя сигаретой. – Ну и засранец же ты, Костя.***
На трамвай пришлось бежать. Город захлёбывался в шуме шин, шорохе дождя в лужах, тяжёлым запахом мокрых дорог. Влетел на подножку и чуть не защемил край куртки тяжёлыми дверями. Да так и замер, почти не дыша. В лицо пахнуло терпким с примесью ладана и чего-то травяного, у Васьки были похожие благовония когда-то. Мокрые золотые кудри защекотали нос и подбородок. Я чихнул в себя. Конечно, это был Царевич. Весь дождливый день, душный от стольких чужих тел схлопнулся до макромирка в трамвайном вагоне, до ровного дыхания Вани и чьего-то гулко бьющегося сердца, которое отдавалось пульсацией крови в ушах. Когда он потоптался на подножке и непроизвольно прижался ко мне спиной, не замечая, задумчиво и отрешённо вслушиваясь в музыку в наушниках, я понял, что так колотилось моё собственное сердце. Царёв был ниже, но ненамного, сантиметров на пять–шесть, и это позволяло почти уткнуться носом в его влажные волосы. Меня зажало между ним и дверью трамвая, звонко отдавался стук колёс по рельсам, гудки. Грудь закололо, и я тяжело выдохнул. На остановке, когда сквозь нас начали проталкиваться люди, Царевич меня заметил. Его глаза недоверчиво сощурились. – Ты что тут делаешь? Я прочистил горло. – Домой еду. Он пожал плечами и отвёл глаза, кажется, не поверил. В немного освободившемся трамвае мы сели рядом. Вернее я занял единственное место у окна, а Ваня просто почему-то опустился на соседнее сидение. Я покосился на него, и он вдруг вспыхнул и отвёл глаза. – Что ты так смотришь? – Вагон почти пустой. – И? – И ты мог сесть на любое другое место, – осторожно начал я. Царевич фыркнул и отвернулся. Кажется, я его обидел. Но внутри почему-то не почувствовал вины, наоборот, накрыло волной удушливого жара. Так и подмывало задать ему ещё больше смущающих вопросов, задеть, чтобы насладиться видом его пылающих щёк подольше. – Так откуда ты всё-таки взялся, Иванушка-царевич? Я наклонил голову, теперь смотря на Ивана в упор. Тот резко вскинул глаза. Из васильковых они превратились в тёмные, почти грозовые, и это изменение в них словно сбросило в моей голове все базовые настройки контроля. – Играешь всё такое нежное, поешь про любовь, и всё в грозу – тянуло продолжать. – И сам как одуванчик, только дунь – и нет тебя совсем. Улыбаешься всем, но никого к себе не пропускаешь, гордый... – А тебя, Костя, видимо одиночество уже совсем заело, – бросил он, как пощёчину отвесил, сверкая глазами. У меня аж кислород последний вышибло – так он попал. В самое мягкое, самое больное, в то, что я даже Ваське почти не показывал. Да так сильно ударил, что у меня в горле взорвался слёзный ком. Я смотрел на него во все глаза и дышал через рот, забывшись. А Царевич всё говорил, заставляя что-то внутри меня ломаться и перестраиваться. – Откуда такая ненависть ко всему? Ко мне, к людям, к группе своей. Кому ты мстишь, Кость? За что? «Себе, себе я мщу, Иванушка» – внутреннее признание обожгло грудь. Но этого нельзя было говорить вслух, не ему. – Не твоё дело, – тихо отозвался я. Царёв поджал губы и кивнул, а потом тряхнул мокрыми кудряшками. – Ты прав, не моё. Но ты бы знал, как твоё поведение меня уже достало. То ходишь, смотришь глазами своими чернющими, будто сожрать хочешь или прямо на траве разложить, то пытаешься унизить, задеть и оттолкнуть. Он дёрнул себя за упавшую на лоб кудряшку. Золотые волосы обсыхали и начали пушиться, и у меня в носу до сих пор стоял их запах. – Кость, пойми, я не железный. Я вижу, что тебя ко мне тянет, и не могу это игнорировать, – он тяжело вздохнул и покраснел. – Ты мне тоже нравишься. Но я тебя не понимаю, честно. «Ох, Ванечка, если бы я сам себя понимал. Сколько лет уже, медленно приближаюсь к тридцати, а ни ума, ни уверенности, ни семьи. Только ты вот взял, появился, выжег всё внутри своими глазищами, что не знаю, что и делать. Совсем пропал». Я подался ближе и опустил голову лбом на его плечо. От Царевича пахло дождём, и футболка его насквозь промокла, но мне было совершено всё равно. – Прости. – И ты меня, зря я сегодня на тебя сорвался, – устало выдохнул он. – Вань, я не хочу отношений, я не тот кто тебе нужен. – Хочешь сказать, что и меня не хочешь? – хмыкнул Царевич, и я закусил губу. О, я хотел. Я очень сильно хотел. Так, что ни одна ночь не проходила без фантазий в его адрес. Его рот выпевал Сплина и Земфиру, а я представлял его губы на своём члене, ко-леч-ком. И голодный зверь всё выл и выл внутри. – Вань... – Кость, год уже прошёл, а мы всё бегаем друг от друга. Особенно ты от меня, и не надоело же тебе? И тут меня прорвало. – Надоело, Вань, ещё как надоело, – я поднял голову и заговорил. – Да только я не могу иначе. А если сорвусь? Ты знаешь, я страшный человек, Милка же говорила тебе? Не отвечай, я знаю, что говорила. Он меня перебил. Вцепился пальцами в плечо и встряхнул. На руках и шее звякнули вплетенные в феньки бусины и монетки. – Я тебя не боюсь, слышишь? Я тебя не боюсь и ты меня не бойся. Снова слова как ударили: и как он угадал? – То, что с тобой кто-то поступил хуево, не значит, что все такие, Кость. Я стиснул зубы. Я не хотел говорить ему о Славе. – Ты ничего не знаешь, – процедил сквозь зубы. Разболелась голова. – Так позволь мне узнать. – И что? Что будет, если ты узнаешь? Ничего не изменится. – Изменится всё.***
В коммуналке было пусто. Соседи разъехались по дачам, и я сидел на подоконнике и курил, пока Царевич пытался разобраться с моей газовой плитой, чтобы поставить чайник. После разборок в трамвае мы снова попали под дождь, и я уже стучал зубами, когда, выпытав адрес, Ваня втолкнул меня в грязный подъезд. До этого момента я никого к себе не приглашал, поэтому никто не знал, в какой дыре я живу. Но ему, кажется, было абсолютно наплевать. От его грубой заботы внутри даже немного потеплело, и я позволил себе немного нежности. И похоже именно этого сердцу и не хватало, потому что я почувствовал, будто растворяюсь в этом горячем чае, в теплоте кухни и шелесте дождя за окном. Его красная футболка и встрёпанные волосы так правильно смотрелись в этой тесной квартире, что я не смог сдержать слова, рвущиеся наружу: – С тобой мне так спокойно, Иванушка, – он вздрогнул и недоверчиво поднял на меня глаза. – С тобой так спокойно и хорошо, как мне не было никогда. И я ни с кем, ни с кем не хочу этим делиться, понимаешь? И тут он улыбнулся. Так открыто и искренне, что у меня перед глазами встало огромное красно-золотое солнце, затопило горячим дрожащим маревом веки, отпечаталось на обратной стороне глазных яблок. Сигарета обожгла пальцы. – Понимаю.***
Когда я снимал с него футболку, у меня дрожали руки. Когда вёл пальцами по доверчиво обнажённой груди, в горле билось трусливое опасение того, что он оттолкнет, попросит остановиться. Но Ваня смотрел прямо и как-будто бы знал, что делает. – Не торопись, – двинул плечом и вскинул руку. Я тут же почувствовал на щеке тёплые пальцы с шероховатостями мозолей на подушечках от гитарных струн, и внутри поднялось огнём желание прижаться к ладони, подставиться. – Ты уверен? Слова дались мне с трудом, удивительно, что я ещё не хрипел. Я смотрел на него, и возбуждение уже давно затопило всё тело, только страх ещё сдерживал, как хлипкий деревянный забор. – Кость, ты слишком много и громко думаешь, перестань, – шепнул Ваня, и я почувствовал прикосновение его губ: сначала к виску, потом к щеке, уголку губ. Он словно исследовал моё лицо, прикрыв глаза и ведя пальцами по плечам. И то, как Царёв доверчиво прижался, позволяя себя раздевать, опьянило и отрезвило одновременно. «Он такой же» – подумал я. Такой же одинокий, сломанный, но очень-очень сильный. Мне стало стыдно. Я больше не мог унижать его своей слабостью и малодушием, не после того, как он сделал первый шаг. Поэтому я взял в ладони его лицо и поцеловал так, как давно уже хотел. Его мягкие губы раскрылись навстречу, и я с иррациональной радостью скользнул в них языком, старательно обласкивая рот. Ваня застонал. – Так бы сразу, – выдохнул он, дёргая на мне футболку и кусая за губу. – Целуй же меня, целуй. Небо падало. И в этот раз это было небо в ваниных глазах.***
Его квартира оказалась светлой, чистой и немного пустоватой, выглядела так, будто ещё не успела обрасти всяким хламом и особенными вещами. – Я только недавно съехал от бабки, – неловко хмыкнул Ваня, заметив, что я изучаю его жилище. – Ещё не всё перевёз. «Главное, что меня перевёз» – усмехнулся я про себя, но по удивлённо-недоверчивому выражению его лица понял, что всё же сказал это вслух. – Кость, – шепнул он, подойдя вплотную. После той самой ночи я больше не мог не смотреть на него, не трогать, он позволял всё это, а я не останавливался. И сейчас я наклонился и осторожно его поцеловал. – Я не умею говорить словами через рот, Ваня, – заглянул в его васильковые глаза. – Но я неплохо работаю языком. Он покраснел и ударил меня по плечу. В своём смущении он был всё так же очарователен, да и к тому же теперь у меня был полный карт-бланш на шутки в его адрес. – Я предложил тебе переехать ко мне не для того, чтобы ты смущал меня, – шелестяще выдохнул он куда-то мне в шею, а я сгрёб его одной рукой в объятия и уткнулся носом в золотые волосы. Всё ещё было страшно, но я больше не хотел отпускать. – Помнишь, я не хотел тебе говорить о том, что со мной случилось? – Теперь ты готов рассказать? – Да.***
Слав был ярким и внимательным ко всем. А ещё – очень красивым, рыжим, с яркой серьгой в ухе и гитарой за спиной. Таким, что у меня, тогда ещё четырнадцатилетнего, немел язык и свербело в носу. У него была своя рок-группа, куча поклонников и поклонниц, но улыбался он только мне одному. Он жил прямо над нами, он был взрослым и умным, учил меня кататься на велике, когда я был совсем мелким, и очень много смотрел: украдкой, пока я не видел, прямо, когда наши глаза встречались, и везде и всюду я чувствовал его пристальный взгляд. Моя мать его боготворила, да я и сам был от него в восторге. Поэтому когда он позвал меня выпить с ним к ним в квартиру, я очень обрадовался. Слав нравился мне, не мог не нравиться, я уже тогда знал про себя всё. Но мне было четырнадцать, я был маленьким глупым подростком, который рос без отца и без чувства самосохранения. – Малыш, ты уже трогал себя? – спросил Слав после второй банки пива. Дверь уже давно была заперта. Его горячее хмельное дыхание обожгло ухо, и я, расслабленный и сморённый, тут же понял, что что-то пошло не так. – Слав, о чем ты? – Я задаю вопросы, ты отвечаешь, – холодно заявил он, и на моё колено легла тяжёлая рука. А потом и вовсе скользнула выше. Сердце ушло в пятки, и я мгновенно протрезвел. Но было уже поздно. Я задёргался на диване, смахивая с журнального столика банки с остатками пива. Оно потекло по ламинату. Слав навалился сверху, его большая ладонь зажала рот, но я всё равно пытался кусаться. От страха онемели ноги, и когда он содрал с меня домашние шорты вместе с трусами, я не смог даже лягнуть его. По щекам потекли жгучие слёзы, и я завыл. А там внизу мать уже наверное жарила оладьи.***
Ваня сидел и гладил меня по волосам. Но я чувствовал, как он едва сдерживается от того, чтобы не взорваться. – А потом он умер, – прохладно закончил я, почти мстительно, и ванина рука в волосах остановилась. – Ты? Я мотнул головой. – Кто-то подкараулил его в старых гаражах и вспорол брюхо. Видимо, я был не единственным. Я поднял голову. По ваниному лицу скользнуло солнце, задержавшись в глазах. Он задумчиво тряхнул волосами и закусил губу. – Кость, я... – Не нужно ничего говорить, – хмыкнул я, и вместе с этим подался к Ване ближе, обнимая и запуская пальцы в волосы. Он потёрся носом о плечо, и я почувствовал холодную влагу на коже. Царёв плакал. – Ты этого не заслуживал, – задушенно прошептал он куда-то в шею. – Я сам был виноват. Надо было быть осмотрительнее. – Ты был ребенком, а он – взрослым! Вина лежит только на нём, – зашипел Ваня, а я прижал его ближе. – Как хорошо, что он сдох. Надеюсь, он мучался. Я сдавленно засмеялся в его волосы и почувствовал слёзы на своих щеках. Меня вдруг попустило. – Ты слишком хороший, Ваня, кажется, я влюбился в тебя, – выдохнул я в пшеничное золото. И в горле оглушительно громко и горячо взорвалось красное солнце.