***
Кстати, об этом: у живородящих организмов еще часто так бывает, что все лучшее передается старшему отпрыску, первенцу. Потому что мать еще молодая, сильная – все витамины и минералы получает этот детеныш. А младшие уже довольствуются тем, что осталось. Поскребышками. Вот сейчас, под завалами каменных сводов, я думаю о том, что Ната всегда была любимицей Хунхау. Он выбрал для своей миссии ее – едва ли потому, что она мимик. Мимиков много, и вовсе необязательно отправлять в горнило Войны свою собственную дочь. Кто бы осудил его? Аэролисты?.. Хунхау верил в нее. Он никогда не верил в меня. Потом я думаю о том, что эти мысли внушил мне Баллас. Мне даны возможности, которые я освоил частично и могу использовать ограниченно, но тем не менее – мне дан Разум. Я должен бы был владеть им, чтобы терраформировать, предлагать стратегии, отражать атаки врагов, меняя стихийную личину. Но я владел и владею Разумом, чтобы имитировать человеческие страсти. Семейная драма, эдипов комплекс, фигура отца. Это все искусственно. Знаете, может, Ната-Лотос была мимиком по структуре, по функционалу. Такова была ее задача. Я был мимиком по призванию.***
Однажды у Балласа выдался особенно скучный день. Ничто не радовало его: не случилось ни катастрофы, ни мора, ни голода, ни местной войнушки, ни чего бы то ни было мало-мальски радостного. Ему было совершенно нечем заняться. Баллас сидел на своем золоченом троне, подперев исхудавшую щеку ладонью. В бокале скверно разбавленной кувы (я разводил ее сам) на столике у его левого локтя утопилась какая-то местная многосуставчатая многоножка. Я попытался извлечь ее, чтобы угодить Балласу, чтобы ему не пришлось давиться отвратительным насекомым, и его ежедневная норма белка вдруг не оказалась превышена. К сожалению, я неверно скоординировал движения пальцев, и мало того, что опрокинул стакан вместе с многоножкой прямо на пол, так еще и к леденящему ужасу своему узнал, что многоножка эта была живее всех живых. Вихляя влажным тельцем, она устремилась прямо к ногам Балласа еще до того, как он определился с выбором содержания поучительной тирады в мой адрес. Я оказался в очень щекотливом положении. С одной стороны, я знал, что мне нужно сейчас будет, устремив взгляд долу, несколько минут благодарно слушать мудрые наставления Пророка. С другой же стороны, я знал – не задавайте лишних вопросов, – где именно на нижней конечности Балласа начинается чувствительная зона, и, примерно рассчитав скорость движения кува-многоножки, я понял, что у меня нет даже двух минут. Я очень надеюсь, что в анналы истории господин Баллас войдет как вселенский игрок, просчитавший все ходы наперед, невозмутимый мудрец, позволяющий себе лишь иногда снисходительную полуулыбку в ответ на вопиющее скудоумие окружающих. Это не будет неправдой. Но волею Бездны и обстоятельств, я имел дело чаще всего совсем с другим Балласом. – …свое ничтожество. Эрра, разочарование системы Тау, в какой момент ты возомнил, что можешь насмехаться надо мной?! Твой скудный разум уже полгода не может освоить нехитрое искусство смешения жидкостей – разве я не был терпелив?! Ну же, Эрра?! – Ты был терпелив, о Баллас, мой господин, – необходимость одновременно смотреть в пол, на говорящего и на злосчастную многоножку делала нагрузку на мой окулярный процессор практически непосильной. У меня было два глаза. – Разве я не был милостив, Эрра, позор седин Хунхау?! Ну! Разве же на День Славы Нармер я не испробовал твое мерзкое варево?! – Испробовал, светлейший, воистину ты был милостив… Многоножка, изменив траекторию движения, выбрала удлиненный маршрут по гладкой поверхности золотого протеза, тем самым подарив мне лишние доли минуты. – Разве я вылил тебе кипящее питье прямо на голову, оплавив тонкие элементы декора?! Нет, Эрра. Нет же! Я плеснул его тебе на грудь, на твое подлое стеклянное сердце, заменить которое не составит труда, даже если оно треснет. И только потом надел чан на твою никчемную голову! И чем, чем ты отблагодарил меня?! – лицо Балласа выражало гнев, скорбь и разочарование настолько неподдельные и такой силы, что будь у меня душа, она бы, наверное, рассыпалась в мелкодисперсную пыль. Я понял: никто и никогда не наносил Балласу такого вероломного удара под дых. – Черная неблагодарность! Черная. Вот что это такое, Эрра. И сейчас, когда я почти готов был испробовать твой очередной несомненно провальный эксперимент с драгоценной кувой, которой ты перевел уже неисчислимое множество литров, что я получаю взамен?! Это, по-твоему, сервис?! Эрра? Что ты скажешь мне в свое оправдание?! И вот, когда наконец мне представилась возможность сказать в свое оправдание какой-нибудь из приемлемых Балласом самоуничижительных пассажей, времени у меня уже не осталось. Мерзкая многоножка уже занесла верхний свой членик над живой кожей Балласа, и все, что я мог сделать, так это вскрикнуть: – Баллас, у тебя на ноге…! Но мой сдавленный крик утонул в сокрушительной волне балласовского фальцета. Он не любил многоножек, я знал это. Я отлично это знал.***
Вам может показаться, что эта история здесь приведена мной с тем, чтобы унизить Балласа, очернить его образ. Возможно, вы подумали, что я специально медлил с тем, чтобы обратить внимание Балласа на кува-многоножку. Это не так. У меня не было злого умысла. И, конечно, величие Балласа не может запятнать ни мой рассказ об этой ситуации, ни чье-либо еще лживое свидетельство. Я рассказал вам про наш маленький случай с многоножкой, чтобы вы поняли кое-что другое. Баллас хотел, чтобы я поступил именно так. Ну, может, не прямо вот так, но как-то примерно так. Ему нужно было, чтобы в тот день что-то случилось. Он ведь изнывал от скуки, и в какой-то момент даже перестал праздно качать изначальной ногой. Я знал его привычки. Он, конечно, злился, и титановая скоба на моей голове тому свидетельство, но я должен был создать повод для этой злости, и я его создал. На том уровне, на котором я Балласа мог развлечь. На той лягушачьей глубине, на которой я его понимал. Я любил Балласа. Он снисходительно терпел меня – за неимением альтернатив.***
Нармер оказался удивительно успешной и жизнеспособной идеей. Баллас как обычно сделал вернейшую из ставок – ставку на религию. Только религия или антураж таковой может объединить народы, находящиеся в разных средовых условиях и на разных этапах развития. Это обращение к корням. Все они – остронцы, Солярис, миконианцы, – были падальщиками на руинах Орокин. У них был один исток, одинаковые исторические и культурные предпосылки. Дьяконы Нармер никогда не обходили меня стороной, хотя в их базе существовали исключения. Я исключением не был. Каждый раз, когда раздвоенный луч света их кадил сканировал меня, я старался думать о Балласе максимально благоговейно и благодарно. Я прятал свои сомнения, малодушие, замешательство, обиду и ту часть понимания моих к нему любви и восхищения, о которой не должны были догадаться ни он, ни я. Я знал, что так Дьяконам будет легче все это найти. Как и у любой беспроигрышной идеи, у Нармер были некоторые условные недостатки. Условные – потому что недостатками они считались только иногда. Например, однажды Баллас на пару дней загорелся идеей провести что-то вроде Олимпиады. Нармериаду? Балласийские игры? До названия, впрочем, дело не дошло. Когда Баллас задумался о том, какие фракции будут состязаться в его Играх, он понял, что никаких фракций более не осталось. Технически, да, были мы – Владеющие, и были они – живые люди и полулюди, и присные. Мобилизовать зараженных возможным не представлялось. Играть против Владеющих значило бы поставить во главе их сборной меня, потому что Нармер был во многом зависим от личности; я, во-первых, личностью никогда не был, во-вторых, хотя избиение младенцев-тифолистов бравыми остронцами на поле Лунаро доставило бы Балласу некоторое удовольствие, оставалась возможность того, что Владеющие не проиграют. У тех же остронцев, например, даже под вуалью сохранялся какой-то иррациональный животный страх перед Владеющими, а Солярис так и вовсе думали, что конкулисты – дорогие игрушки Балласа, которые упаси Бездна сломать. Баллас вдруг увидел просчет в единстве, которое сам же и сделал лозунгом Нармер – «Все как один!». Единообразным государством управлять легче, но Баллас никогда ранее не выбирал легкий путь, потому что он был Орокин, он был Баллас-пророк. Пару дней он ходил мрачный, особенно тяжело переставляя вывернутые ноги, нервно теребил красную ленту на золотом уборе, и когда заходило Солнце, он смотрел прямо на него, щурясь до слез из воспаленного глаза. Я не мог знать о чем он думал тогда – о своей ли измененности, или об утрате национального самосознания остронцами, или о том, что в его автократии большому спорту не осталось места. Может быть, тогда он впервые задумался о том, чтобы поглотить Солнце – он смотрел и смотрел на него, и когда оно скрывалось из виду совсем, он садился на трон и, по возможности подобрав ноги под себя, вглядывался в голубой энергетический шар, изредка вращая его правой рукой. Когда Баллас наконец обратился ко мне, говорил он о другом. – Они хотели этого. Бремя свободы было неподъемно для их скудных умов, Эрра. Они жаждали подчинения. – Разве не этого ты хотел и сам? – я мог только предполагать. – Власти?.. – Над этим стадом? Я демиург, а не пастырь. Почему мне должно льстить их раболепие, если оно течет в их крови, если они не способны ни на что кроме этого раболепия, слепой веры в любое сказанное мной слово, да может быть еще рыбного промысла... Баллас особенно сильно не любил две категории лиц: остронцев и семью Энтрати. Это были хорошие, спокойные дни, и после я не раз вспоминал их с мучительной горечью. Тогда Баллас еще позволял мне эту роскошь иногда – я видел его спокойное лицо: опущенные уголки губ, разглаженные соком маприко морщинки. Он мог говорить со мной без крайней необходимости. Потом мы узнали, что Тэнно жива, и все это с грохотом провалилось в Бездну. Наш диалог повторился снова, до мельчайшей детали, но насколько же другими были обстоятельства! Насколько же другим стал Баллас, мой господин Баллас, который еще пару лет назад хотел порадовать свой народ общеукрепляющей игрой в Лунаро! Мне казалось, даже небо почернело, из артериально-алого превратилось в бесконечный сгусток свернувшейся крови. Я ненавидел Тэнно всей душой. Она восстала из ада, чтобы превратить в ад мою искусственную жизнь. Сокрушенный новостями, я остался наедине с Балласом, который с каждым днем необратимо терял остатки самообладания и рассудительности. Вдобавок ко всему, он вспомнил и мою сестру, точнее, то, чем она стала или стремилась стать, и это оказалось для меня большим ударом.***
Это мои Архонты не смогли умертвить Тэнно. Баллас дал этот проект мне на откуп, ему хотелось тогда обнадежить и обрадовать меня, дав мне возможность самостоятельно творить. Я спроектировал Архонтов так, как считал нужным – величайшим благом были творения Балласа, и потому величайшим плагиатом стали мои. Я позаимствовал все, и даже в этом не преуспел. Я был скверным инженером. Я был Балласу плохим слугой и еще худшим советником, и за это я понесу наказание там, где вершится правосудие. Но никто никогда не взыщет с меня за то, что я был плохим сыном и братом – это, как я уже говорил, косметическая роль, к которой никто меня не готовил. Я всегда завидовал Хунхау, потому что он был первопроходцем, а я – наследником, и чтобы считаться достойным, я не мог сымитировать его подвиг, не мог позаимствовать его риторику. Я должен был превзойти его, сделать что-то великое сам, но я не мог. Хунхау всегда говорил «мой сын Эрра», но я хотел быть просто Эррой или просто сыном, а эти понятия невозможно было разделить. Я всегда завидовал Нате, потому что она была мимиком, потому что Хунхау продал ее Балласу с хитиновыми потрохами, оставив волшебную подкову у себя. Мне было все равно, какова ее настоящая роль или настоящая воля – я знал, что ничего настоящего быть у нее не может. Но на заре юности я слышал голос Балласа из Витрувиана и я завидовал ей так, что костяшки над суставами сводило выдуманной болью. Она представляла ценность для Балласа, она могла надеть архимедианское лицо и костюм из латекса и жить при нем всю жизнь, поднося куву загорелой нежной ручкой нестареющей Гебы. Хунхау всегда говорил туманно, но я не мог найти для Наты неоднозначных метафор. Ее украденные губы мог бы целовать Баллас, но она выбрала стать лицом Новой Войны. Ее декольтированную грудь могли украшать реликвии Орокин, но она решила вскормить эту лживую, лицемерную девочку-Демона. Может быть, Баллас и этого хотел, и это продумал?..***
Вам может показаться, что я часто догадывался, чего Баллас ждет от меня и чего хочет. Это ложное впечатление. Может быть, даже когда я рассказываю о своих догадках сейчас, я заблуждаюсь. Никто из нас не может понять Балласа. Может быть, Маргулис могла, и за это он любил ее – я не знаю и не узнаю никогда. В любом случае, я почти никогда не угадывал, чего же хотел от меня Баллас-пророк. Очень часто из-за этого я оказывался в крайне неловком положении. Однажды поздним вечером Баллас, утомленный государственными делами и зерномоловым вином, лежал на оттоманке и вспоминал былое. Он не прогонял меня, потому что ему нужен был слушатель, и я слушал, затаив дыхание, про его юность, Маргулис и переживания, вызванные сочетанием его юности и близости Маргулис. Трудно будет описать мои мысли по поводу его рассказа, не опускаясь до откровенных заимствований из человеческой психологии. Мне не может быть свойственна ревность, и это определение я использовать не стану. Просто замечу, что время от времени, чтобы отвлечься от ненавязчивого эротизма повествования, я представлял на месте Маргулис мою переодетую в Лотос сестру Нату, но вместо отвращения испытывал только большую зависть. Особенное внимание Баллас почему-то уделял всегда одеянию Маргулис. Злые языки скажут, вероятно, что это связано с тем, что Баллас никогда не видел Маргулис без одежды. Я в этом сомневаюсь. Так или иначе, у Маргулис было немало нарядов всевозможных цветов и фасонов, многие из них дарил или моделировал лично Баллас. Он живописал мне все эти рюши, декольте, заклепки, броши, вуали и латексные вставки с таким упоением, что я в какой-то момент испытал стыд Адама в Райских кущах. У меня никогда не было одежды. По большим нармерским праздникам Баллас иногда повязывал мне на шею или роговой отросток на затылке красно-золотую ленту, один раз я примерил его золотую шапку (за что понес заслуженное наказание), все это было, конечно, большой честью для меня, но не могло все же считаться настоящим одеянием. Я сделал неверное допущение: я подумал, что одежда является одним из неоспоримых достоинств Маргулис, и самонадеянно решил приблизиться к ее сиятельной красоте. Я не буду вам описывать лица остронских портних, пороги чьих мастерских я обивал денно и нощно, и я не буду озвучивать вам суммы, которые я вложил в логистику, работу сотрудников фортунских ателье и дизайнерские золотые безделушки. Я не скажу вам, сколько раз я проклял Прагасу за то, что я не был мимиком, когда очередная малорослая швея просила меня пригнуться, чтобы снять мерки. Не скажу только потому, что сбился со счета еще в первые сутки. Но я явился к Балласу в кафтане из пурпурного бархата, и золотые жуки на моих локтях сияли в лучах непоглощенного Солнца. Я стараюсь забыть этот эпизод, но, кажется, у меня даже была шляпа в виде какого-то цветка – не лотоса, конечно, так, кубышки, наверное. У меня были сапожки… Сапожки из мягкой кожи с загнутыми острыми носами. Баллас смеялся до слез, как я помню, он даже снял шапку, чтобы не уронить ее, так сильно смех сотрясал его скованную золотыми лучами грудь. – Эрра, это… – сквозь приступы смеха я различал его слова только урывками, – это… Эрра, друг мой, это просто кощунственно…***
Я не предавал Балласа. Я не предал бы его никогда, ни за что. Нет такого Демона и нет такой Бездны, которые заставили бы меня свернуть с пути служения солнцеликому Балласу. Но он сам придумал эту гибель Богов – единственного Бога. Он сам извлек из коллективного бессознательного эти сюжеты про поглощение Солнца и закат эпох. Фольклор цивилизаций прошлого забыли все, и только Баллас был вынужден помнить его. Ни один Тэнно не скажет вам, кто такой Нэчжа, почему Оберон зовется Обероном. Баллас не заимствовал идеи бездумно, как я, Баллас не мимикрировал, пользуясь амнестическим отупением народа. Он ссылался на источники, которые не мог вспомнить никто, с таким упорством, как будто ждал, что однажды кто-то поймет и ответит. Я собирал по осколкам это чуждое мне наследие из рассказов Балласа, только потому что оно сохраняло какую-то значимость для него. Я хотел разделять его интересы, но я никогда не мог бы понять их так, как понимал он. Баллас мучился мигренями в последние дни, неутолимая боль сжимала его светлую голову золотым обручем, он вспоминал Пилата и связанные события. Я снова ничего не понял, снова просчитался, решив, что в его истории о солярной жертве нужен фоновый Иуда или, может, декоративный Эфиальт. Я был уверен: что бы я ни сделал, как бы ни продал и ни подал Тэнно и Хунхау свое мнимое желание помочь, это не помешало бы плану Балласа. Поэтому я сделал то, что сделал. Вы просто жуки и каменистые черви, я знаю. Моя исповедь непонятна вам. Я и говорю-то все это только затем, чтобы скоротать время до того, как моя система окончательно атрофируется, детрит доберется до центрального процессора и отравит его. Но вы свидетели – я верю, что Баллас достигнет своей цели. Когда Солнце погаснет, я буду знать, что он на пути к Тау.