дом

— Хееей! Я тут шел, ну, мимо, смотрю, вроде рано, а у тебя шторы… — Ну и хули топчешься на пороге, заходи, раз приперся… И закрой дверь нормально, а не как в прошлый раз! Жарко даже в коридоре, куда лучи по-весеннему яркого, но крайне необычного для Лондона солнца точно не дотягиваются. Тьелко скидывает свои вечные растоптанные кроссовки в ставший привычным угол, от них на стене уже почти вмятина на краске и шпатлевке, вешает — как наяву слыша полуугрожающее ворчание «опять беспорядок оставляешь?» за спиной — ветровку на крючок вешалки, рядом с чужим плащом, совсем недавно вынутым из шкафа всвязи с потеплением. Приглаживает волосы, глядя в мутное зеркало на двери (на раме до сих пор висит кривая записка «не забудь вынести мусор, нет, не себя — с кухни!», наскоро когда-то… недели две назад? — написанная его рукой), проверяет — точно ли закрыта дверь. — А что у тебя пекло такое? Типа, конечно, да, весна, хороший денек снаружи, солнышко светит, птички поют… или это потому что… — только под последние слова заглянув, наконец, на кухню, Тьелко присвистывает. — Ну да, точно — ты. Морьо привычно фырчит, не оборачиваясь, кидается в него ложкой. Отросшие за вынужденный отпуск волосы стянуты в беспорядочный короткий и смешной хвост, раньше обычно висевший на двери дурацкий фартук на этот раз надет — поверх одних только легких домашних брюк, и Тьелко жадно сглатывает, глядя на перекатывающиеся под красновато-смуглой кожей на спине мышцы. — Хватит пялиться, — рявкает Морьо, но голос его, несмотря на резкость и возмущение, негромок и ровен. — Раз пришел, будешь помогать. — А что ты вообще делаешь? — Тьелко укладывает подбородок на чужое голое надплечье, заглядывая через него на плиту. Светлые волосы щекочут рассеченное ухо, кожу. Бариста стряхивает с себя чужую голову, дергая плечом, но Тьелко упрямо укладывает обратно. — Картошку варю. Для пирога. — Впервые вижу, чтобы ты готовил что-то сложнее пасты и запеченного мяса. Даже не думал, что ты умеешь. — Я закончил кулинарные курсы, идиот. Полураздраженное ворчание уже привычное, даже кажется теплым. Были когда-то в старом доме — родительском, еще в раннем-раннем детстве, когда все было неплохо — такие дурацкие старые покрывала, колючие, жесткие, тяжелые, хоть и тонкие. Вроде как, из верблюжьей шерсти. Их привезла какая-то тетка из Шотландии, а ей подарил муж-моряк. Вроде бы. Тьелко фырчит, зарывается носом за чужое ухо, вдыхая. — Ты — верблюжье одеяло, знаешь? Морьо давится ошарашенным возмущением, стряхивает с деревянной ложки воду и стучит ею по дурной башке, устроившейся у него на плече. — Схуя ли?! Какое еще одеяло?.. Это не больно даже, еще слишком слабое запястье, и светловолосый только смеется, поднимая руки и отступая на шаг. — Верблюжье! — он прищуривается и выдает ехидно, медленно и легко царапая ногтями вниз-вдоль чужого позвоночника. — Колючий, упрямо жесткий, тяжелый… но под тобой — тепло. «С тобой — тепло» — слышится, вроде, достаточно отчетливо, чтобы даже такой недоверчивый огрызающийся идиот понял. Кое-что из советов странного мутного мужика, назвавшегося владельцем кофейного угла, где они встретились, пришлось усвоить. И выучиться. Морьо резко выпрямляется, замирая напряженно — спина у него чувствительная донельзя, каждое прикосновение растекается по телу чертовым электричеством, сводит судорогой крепкие, но подослабшие без серьезных тренировок мышцы. И только негромко хмыкает, когда рука Тьелко спокойно ложится на его пояс, а всклокоченная вихрастая голова опускается на плечо. — Надо же. Иногда умные вещи выдаешь. Ладно, так. Деревянную ложку, вывернувшись из полуобъятья и чудом не задев сковороду на соседней электрической «горелке», всучивают светловолосому в свободную руку, оставляя возле закипающей на плите кастрюли с водой и картофелем. — Следи, чтобы не пристала к стенкам. Ну да ты знаешь и так, хули как ребенку пояснять… И порежь грибы, пока присматриваешь. Грибы в холодильнике, доска… — …Доска на мойке, ножи в подставке, как закончу — вымыть, вытереть, вернуть на место! — рапортует Тьелко, кивая. — Я помню. Морьо снова хмыкает, опускается возле стола на колено, чуть поднимая фартук. Лезет под диван, вытаскивает ящик. В ящике — бумажный пакет на пять килограмм, едва начатый, с мукой. Дешевой, конечно, но сойдет. Накидав пару стаканов в подготовленную, видимо, для этого миску, заворачивает пакет и задвигает ящик обратно. Ходит по кухне, ворчит себе под нос, выкладывая на стол остальные ингредиенты. — Ты что, прям наизусть пропорции помнишь? — Тьелко, кажется, даже не смотрит на кастрюлю, словно глаз не отводит от темноволосого хозяина квартиры. Но упаковка яиц на столе (ну а что, зачем в холодильник дважды лезть) и нарезанные почти бесшумно грибы, да отсутствие пригоревшего запаха говорят яснее ясного — как бы не пялился, то и дело сглатывая, а задачу свою выполняет достаточно внимательно. — Я все помню. Так… стоп. А откуда яйца… нахуя ты яйца достал. Ты ж их не ешь, — Морьо хмурится, убирает полупустую упаковку обратно в дверцу, словно ничего не сказал странного, и продолжает возиться, матерясь под нос, пока Тьелко, как громом пораженный, стоит над парящей булькающей кастрюлей. — Я тебя укушу, — доверительно сообщает он надтреснутым голосом. — Нет, слушай, я тебя точно сожру. Карнистир только фырчит на него, дергает плечом, аккуратно вливая в муку подостывшую воду, смешанную с дрожжами. — Не помню, чтобы ты мог меня по этим своим правилам сожрать. Ты даже победить не смог бы, и прекрасно знаешь. Так что кто кем пообедал бы — хуевый вопрос с очевидным ответом. — Зато завалил, — щерится и хохочет Тьелко. — …блять, и не поспоришь ведь! — будто бы в сердцах ворчит, всыпая в миску ложку сахара, хозяин квартиры, непроизвольно касаясь собственной поясницы, но тут же отдергивая руку. Ну да, спорить с собственным телом — так себе задумка. Оно помнит, даже если пытаться забыть. Следующие полчаса проходят в попытках Морьо замесить тесто и не изгваздать все вокруг мукой, которую приходится досыпать в миску, в попытках Тьелко — не самых произвольных, — совершить обратное и разнести муку, которую он случайно просыпает на себя, пока достает, по как можно большему пространству и — уже осознанных — засосать повара больше чем на пять секунд, а еще лучше — заставить отвлечься от готовки… а еще — в попытках не опрокинуть кастрюлю с картошкой, не дать уплыть картофелю в раковину, переспорить друг друга в вопросе, кто все-таки должен возратно-поступательными движениями толкушки пюрировать несчастный овощ (аргумент «но у тебя запястье еще не восстановилось» быстро был отброшен в сторону как не внушающий доверия вследствие опытного эксперимента, после которого Тьелко пришлось второпях отмывать дверцу шкафчика, ехидно и довольно скалясь, а Морьо — дожаривать грибы, сцепляя зубы, потому что запястье все же двойной нагрузки не выдержало и разболелось), не отпиздить жирной от масла лопаткой по заднице, а то стирай потом эти джинсы, не высохнут же на холодных уже почти батареях до ухода… Когда звякает таймер, поставленный для поднятия теста и его отдыха, Тьелко устало падает на диван. — Начинаю понимать, почему ты не готовишь. Это сложнее, чем на любой охоте… хотя казалось бы — кухня, а не лес. — Надо же, дошло, — язвит беззлобно Морьо, чуть менее умаявшийся, но, кажется, лишь за счет того, что одежды на нем чуть меньше. Снимает полотенце с миски с тестом, разминает, похрустывая суставами, пальцы. Рассыпает по столу полгорсти муки, аккуратно вываливает ком на нее. И касается. Белое почти, с легким серовато-бежевым оттенком, тесто опадает мягко под его руками, легко и бережно сжимающими, почти гладящими натянутую плотную поверхность. Растянуть-промять, сложить в центр… долго, медитативно. Красиво. Тьелко залипает на почти нежные движения чужих рук, ловких и сильных, на пальцы в муке, к которым тесто липнуть перестает скоро, на контраст цвета… в кухне пахнет нагретым растительным маслом, жареными грибами с картошкой, смешанными в большой сковороде с травами. Теплом. За окном поют птицы. — Морьо. — Ну что опять, чудовище? — даже ворчливый голос хозяина квартиры спокоен. — Ты сильно меня убьешь, если я скажу, что сейчас впервые почувствовал себя… дома? — шепот едва слышен. Ответа нет, но руки на мягком плотном шаре теста замирают. Тьелко поднимает несколько нервно взгляд, вдыхая было, чтобы снова заговорить — легко придумать отговорки, пусть он лгать и совсем не умеет, замять эту тему можно… Морьо смотрит спокойно и серьезно, болезненно как-то — и вдруг дергает уголком рта. Неумело, криво, чуть болезненно улыбается. — Зря. Очень зря… — Пальцы сжимаются, но тут же расслабляются. — Но… полагаю, логично. Добро пожаловать?.. — хрипит он, совершенно по-собачьи склоняя голову к плечу. Птичье пение, словно на миг затихшее, снова звучит оглушающим гимном весны, когда Тьелко широко и открыто улыбается ему в ответ. Это, конечно, не навсегда. Даже вряд ли надолго. Мирное спокойствие обязательно разлетится вдребезги еще не раз. Но… Но что-то окончательно с хрустом, треском, грохотом и воем ломается между. Кажется, последние бастионы защиты падают именно с этими звуками.