Простой самурай

Белесою дымкой объяты плетёные корни бадьяна, Природа нетронута: я́рка и первозданна. Лишь камень ступеней сереет средь свежей травы И тронуты мхом вековые резные столбы. В ручном фонаре еле-еле колеблется пламя, Почти я достиг своего синтоистского храма. Вдали силуэт потемневших ворот уж возник И дёргает ветер стальной колокольный язык. Повы́жегло солнце карминную краску со стен Но храм и поныне прекрасен, велик и священ. Омыв в чаше руки, я быстро нашел, где в золу Закопаны угли. На них нагревают смолу. Я, дважды отвесивши самый глубокий поклон, В дары преподнес горсть: монеты, кандза́си, кулон. Пусть годным окажется мой незатейливый дар, А просьбы простыми покажутся ка́ми — богам. Вот душами предков сырой облюбован алтарь. «Смиренно прошу я, Танака, простой самурай, Повыше подняться (даймё также верно служа) И чтоб благородных кровей отыскалась жена. Мне нужно для счастья лишь крепость, вассалов и слуг, С десяток покорных, прелестных и стройных подруг, От лучшего мастера остро заточенный меч». Гремела в лесу его наглости полная речь. Вдали глуховато стучал, словно дятел, бамбук, Но вдруг где-то звякнул по влажному камню каблук. Танака, крутнув головой, меж колонны взглянул, Где будто огонь рыжиной лисий хвост промелькнул. Поднявшись с колен, самурай сразу руку до ножн, Но каждой тропы перегиб друг на друга похож. Уже он решил — это лишь показалось с утра, Но вот в земле след, что оставила лисья нога. По вдаленным точкам проследовал в лес самурай, Себя же кляня. «Осмотрись, не боись, не моргай. Ещё не встречал ты на свете хитрее врага. Как сей древний лес дьяволица, наверно, стара». Не выдержав слежки (натянуты нервы струной), Танака рванул, выставляя клинок пред собой. «Эй, демон, не кройся: я видел раздвоенный хвост», — Дрожал самурай, ведь чрез меры сильна его злость. «Как смела, нечистая, храм мой святой осквернять?» — Махая катаной, продолжил боец обвинять. Он встал отдышаться у вод голубого ручья, Где из камышей доносилася трель соловья. «Ну надо же, как за века изменилась молва: То поле хранила, то стала ищадием зла», — Хвостами смахнувши с пригорорка сухую листву, Уселась лисица на дальнем крутом берегу. «Не раз я слыхала, как ты поклонялся богам, Всегда позволяя пролиться от смеха слезам. За жизнь не встречала ни разу мужчины глупей, А я ведь сменила уже с два десятка мужей. Ленив ты, Танака, как толстый, бало́ванный кот, И служба твоя как улиткою тихо ползет. Всей жизни не хватит, чтоб стал хоть немного богат — Не думай, что боги в чем-либо тебе подсобят. Но, знаешь, настолько ты кажешься жалок, мог друг, Что, может, неплохо раскрасишь кицунэ досуг. Такой уговор: мечом порази ты даймё, И все, что покойник имел, сразу станет твое». Подумал Танака, смиренно дослушав лису, И вспомнил, как в юности клялся родному отцу, Что станет великим, почти как кампа́ку, и власть Сумеет любыми путями добыть иль украсть. Отвесив пылающе-алой лисице поклон, Вдоль хра́мовых сводов Танака, не глядя, прошел. Вернулся в обитель, где жил-поживал господин, Что лет с десяти его честно учил и кормил. Старел теперь прежде известнейший местный герой, Что в каждой войне вел мужчин побеждать за собой, Поднялся с низов, как и наш захотел самурай. Теперь же сидел, ножницами ровняя бонсай. Танака к нему без стыда подошёл со спины И мигом спустя уже дни старика сочтены. Моргнул самурай, а на нем из шелков кимоно, И реет на улице знамя цветное его. Ещё не успел он руками коснуться богатств Иль дать животу растянуться с изысканных явств, Но в комнату вдруг заплыла, как лихая волна, Одетая в жемчуг, господская ведьма-жена. Танака ее много лет уже сам не видал, А ныне не верил обманщикам подлым — глазам. Старухой должна быть, но вот же — свежее ростков, И нить седины не уви́ла высоких пучков. Она по циновке ступает: стройна, в каблуках, И что-то мерещится странное в узких глазах. Не карий, не угольный видит Танака их цвет: Краснеют, как лилий паучьих могильный букет. «Ты быстро исполнил сиё порученье, теперь К желанным богатствам тебе приоткрылася дверь. Как я обещала, вся роскошь свободна — бери. Вот только принять не забудь и хозяйской жены». Танака ослаб и, присевши на ватных ногах, Почувствовал словно остался в звериных клыках. Понятно: его ожидает такой же бесславный конец. «Скажи, хоть немного теперь ты гордишься, отец?..»