Что ищешь ты, ветер, в просторах небесных?
Куда ты спешишь от пределов земных?
Что знаешь ты, ветер, об огненных песнях
Танцующих молний, скользя среди них.
Что видишь ты, ветер, летя над волнами?
О чём ты поёшь, поднимая их ввысь?
Что думаешь, ветер, паря над горами,
Свистя в серых скалах, ко мне прикоснись.
(С) Что ищешь ты, ветер — Канцлер Ги
***
Чон Юнхо стал настоятелем небольшого горного монастыря на вершине Монте-Паццута в очень раннем возрасте. Ему едва исполнилось двадцать семь, но тени на его лице залегли так глубоко, будто тот молился безлунными ночами с ранних лет, не чувствуя ни голода, ни усталости. Братья признали его лидером, силу веры и праведность слов которого сомнению не подвергали. Юнхо излучал ауру покорного, рассудительного человеком. Семнадцатилетний Сон Минги — средний сын мелкого аристократа из Сицилии, слишком уж манерным не был никогда. Он любил романы «прогрессивных» французов, удобную, «мужицкую» одежду и танцевать босиком; сбегал на оливковые плантации от, приглашённых заботливой матушкой, учителей, и грезил о химерных морских приключениях. Он был человеком ветра — неуловимым в непосредственности своей, к жизни среди земных людей совсем не приспособленным. За строптивый характер родители, почти отчаявшиеся в попытках воспитать из Минги «достойного наследника и сына», отдали того послушником в монастырь, подальше от солнечного Палермо, обдуваемого влажными муссонами по ночам. Юнхо не должен был задерживать взгляд на угловатом, но поразительно грациозном в своих движениях, чехоточного вида юноше с почти белыми, ярко оттеняющими некогда загорелую кожу, волосами, который с трудом вписывался в общий антураж монастыря. Как и не должен был нервно сглатывать от простого: «Да все мы не без греха, падре, я — дитя арберешей, видимо, душой: без царька в голове, свободы хочу. Я здесь, в горах, с тоски однажды помру, никто ведь и не заметит», — произнесённого хриплым, бесцветным голосом. Он не должен был говорить: «Путь к твоей свободе — орошён слезами, Минги. Жизнь вне кокона, в котором ты годами рос, многим сложнее, чем твои книжки про пиратов. Господь милостив к тебе, и уберёг от страшных ошибок, даруя заботливую семью», — в ответ на это. Минги от подобных разговоров становился лишь молчаливее: работал за троих, от ужина по воскресеньям отказывался, засиживался допоздна на улице, и ловил снежинки руками, будто пытался ухватиться за что-то, что утекало сквозь пальцы так же быстро, как таяли от тепла ладони звёзды зимы. Шли месяцы, сезоны сменяли друг друга, медленно и неумолимо. Минги всё реже заговаривал о призрачной свободе, которой вожделел. Он, казалось, поумерил ураган в себе, и с течением времени стал всё больше походить на майский фён. Чон Юнхо был покорным, рассудительным мужчиной, силу чьей веры и праведность чьей мысли братья сомнению не подвергали. Он был человеком земли — не мыслящим жизни вне установленного распорядка, негордым и рождённым к созиданию. Он не мог всего этого не замечать. Юнхо не должен был задумываться о том, как Минги выгибал спину, задыхаясь, когда он позволял себе касаться зубами ярёмной вены, лаская того. Как и не должен был думать о руках Минги, способных одним прикосновением расколоть на части, о многозначной улыбке, что трогала губы Минги всякий раз, когда Юнхо умолял его прекратить уже это издевательство. И Юнхо убеждал себя, что не задумывался ни о чём подобном, когда оставался один на один с собой в келье без окон за полночь, ведь это не то, как мог бы поступить праведный католик. Подобным порывам не было разумного оправдания. Но Юнхо знал, что глубокой ночью без сожаления стерпел бы колени, разбитые в кровь, и саднящее горло ради того, чтобы единожды увидеть Минги живым. Он утратил покой, и больше не находил его ни в библейских стихах, ни в красоте витражного стекла, подобного калейдоскопу. Каждая нота, сыгранная на органе, каждое слово Angelus Domini, каждая пометка на страницах Библии налётом серы оседала на стенках его желудка. «Но вы ведь знаете, падре, что я не приму постриг, что сбегу когда-нибудь в долину из гор», — спросил однажды Минги, будто невзначай, бинтуя руку, пораненную ножом для резьбы по дереву. Он говорил спокойным, размеренным голосом, будто иначе быть не могло, конец этой истории был предопределён и написан заранее, задолго до её начала. «Едва ли я могу удержать в руках ветер, — ответил Юнхо вполне серьёзно, — родной отец вверил мне опеку над тобой до тех пор, пока ты не достигнешь совершеннолетия. На всё воля Господня: как твой наставник, я ответственен за то, чтобы ты сделал правильный выбор, но я не могу привязать тебя к себе насильно и никогда не стал бы». И возможно, думал Юнхо, оно и к лучшему, что однажды Минги покинет горы, растворившись в потоке тёплого, сухого воздуха, и заберёт с собой воспоминания об ощущении смуглой, шершавой кожи, сиплых стонах и жгучем чувстве стыда после, потому что Юнхо — привык жить иначе, он был лишь человеком земли, что немо следовал рутинам и распорядкам. Он не встревал в сомнительные авантюры, не читал «прогрессивных» французских романов о дальних плаваньях, и не связывал себя со всем тем, что вело ко греху. Он не мог угнаться за фёном, что, рано или поздно, несомненно сменился бы бо́рой. Но, вопреки всему этому, Юнхо желал.