Часть 3.8. Сай. Март, 26 лет после рождения Наруто.
Vegastar — A cause de toi
+++
Все вещи, которые он купил у старьёвщика с Косен, летят в мусор. Уже в пятый раз. И уже пятый он вытаскивает их обратно. Сай уверяет себя, что это из-за потраченных денег. Он знает, что деньги тут вообще ни при чём. Чёртова сука. Чёртовы песчаники. Он сейчас всех их ненавидит, даже Гаару, которого раньше уважал. Даже Темари, которая ни в чём не виновата. Он никогда в жизни не испытывал таких чувств и эмоций. Столько разом. Внутри всё горит жёлто-зелёным пламенем, который ярче, чем волосы Акеми. Который сжирает всё без остатка, как Аматерасу Учихи Саске. Он думал, что выиграл. Он выиграл единственную пулю в барабане единственного револьвера из страны Железа, о котором писала Рира-сан. Её. Чёртова. Бабка. Всё упирается в Накику; жизнь его как-то незаметно для него самого сменила курс, посадила на хлипкую шхуну, выкинув в море, и вручила в руки компас. Как стрелка всегда указывает на север, его дорога всегда ведёт к Накику. Только корабль налетел на рифы и затонул, потому что путеводная звезда внезапно оказалась лишь частью зыбкого созвездия. Если он сам и был звездой, то точно не оттуда. Если она в хвосте Малой Медведицы, то он, скорее всего, варится в ковше Большой, которая грустно и издалека смотрит и указывает на свою сестру. А то и вовсе затерялась в каком-то другом полушарии. Вторая половина марта. Июнь наступит быстрее, чем он ожидает. Три месяца. Три долбанных месяца, и всё навсегда останется в прошлом. Ему просто нужно наконец-то её отпустить, приказать себе не заваривать кофе и не давиться привычной и уже желанной горечью. Приказать себе не вытаскивать из мусора гербарий и заколку. Медальон он уже успел отдать в починку. Если мелодия в нём хотя бы отдалённо будет похожа на колыбельную, он, чего доброго, разрыдается как ребёнок прямо перед мастером-часовщиком. И, конечно, не найдёт в себе сил разбить заново то, что так упорно хотел починить. Фотография Накику и её брата и сестры висит у него в «гостевой» комнате. Она никогда её не увидит. Он никогда не сможет наскрести в себе смелости снять её со стены. Он никогда больше не почувствует запах моря, жёлтых сладко-горьких цветов и тыквы. Тёмно-зелёной сочной травы. Она не наденет на себя его одежду. Всё закончилось. Всё никогда не начиналось. Всё потерялось в петле времени, занесённой снегом. Ему нужно простить и отпустить. Ему нужно дождаться того момента когда переболит и пройдёт. Ему нужно напоминать себе, что время — песок, оно утекает сквозь пальцы, рассыпаясь на рельсах таким плотным слоем, что способно остановить поезд на полном ходу. Паровозик в его голове просто увязнет в этих дюнах и остановится. Навсегда. Боль — его постоянный спутник, он привык. Боль такая сильная, что ему кажется, словно он впервые с ней знакомится. Почему? Почему ему казалось, что она оттаяла? Почему солнечная золотая девочка из тёплых краёв холодная, как полярный мороз, пробирающий до костей? Почему птица сама себе подрезает крылья и ему тоже, пролетая мимо? Почему сейчас это кажется важным? У него столько всего вокруг, о чём стоит побеспокоиться. У него прекрасный, любимый сын, у него замечательные друзья, будь то бывшие сокомандники, случайные люди или бывшая жена. У него есть Акеми, которая беременна и которой ещё хуже, чем ему. Сотни причин забыть и двигаться вперёд. Теперь даже долбанный Тамкен ему не будет больше мозолить глаза и пытаться повлиять на лучшую подругу. Он ведь уедет из Конохи. Навсегда. Будет засыпать и просыпаться в объятиях той, которая прижималась к нему, Саю, той, которая кричала и шептала его имя, когда глаза закатывала от наслаждения. Это не любовь, это помешательство. Как Акеми помешана на Канкуро, он помешан на его названной сестре. Иволга права: силки ставят на птиц, никак не наоборот. Она в его не попалась. Она просто летела мимо. Присела на плечо, свила временное гнездо и вернулась зимовать в тёплые края. Она ничего ему никогда не обещала. Сай выходит из мастерской, держа курс на квартиру песчаников, как на полярную звезду. Он не знает когда конкретно они отчалят обратно в Суну, но ему нужно успеть. Он не знает что ещё собирается ей сказать: всё сказано, всё ампутировано. Он никогда не успевает, никогда не находит в себе смелости высказать всё. Её нет в квартире, зато есть кукловод. Жалкий, смеющий сверлить его ехидным взглядом. И не понять, раскаивается он в чём-то или нет. Не понять, знает или нет. Не понять, жалеет или просто издевается. — Вы просто куклы, — выплёвывает Сай, хватая его за шиворот. Канкуро в долгу не остаётся, и он выше, шире, импозантнее. Но разве это важно? — Считаете, вы дёргаете нас за ниточки? Мы хотя бы своей жизнью жили, а не чужой. — Что ты о нас знаешь? — шипит Канкуро. — Думаешь, прочитал в книжке и сразу всех понял? Ты уже десятилетие мудохаешься с пониманием, и всё до тебя никак не дойдёт. Сопляк, не знаю даже чем ты мог сестру мою привлечь. — Тем, что дал ей то, что ей нужно? — И что ей нужно? — Я люблю её, — признаваться вслух оказывается так просто. И себе и ему. Когда её нет рядом. — Просто так, без причины. Я найду что ей нужно, я верну ту девочку с Косен, я… — Ты просто лох, который точно так же её кинет, как папаша Кумо! Вроде тоже взрослый мужик, а всё равно, знаешь ли, сбежишь, когда жопа пригорит. Сай обещал. Обещал. Но не может больше этого выносить. На него разом сваливаются собственные неудачи и чужие решения, которые он даже не может оспорить. Не имеет права голоса. Накику ему явно впрыснула хорошую дозу яда, потому что без его участия губы складываются в кровожадную усмешку и произносят то, что не должны были: — Как ты сбежал, когда пригорела жопа твоей проститутки? Ты сам скоро станешь папашей, сам суёшь свой хер всем подряд, не заботясь о последствиях. Но они тебя догонят, мудак. Можете попытаться строить свою идеальную жизнь в Песке, если хотите. Вы врёте всем, самим себе и друг другу. Закапываете головы в песок, чтобы не видеть очевидного. Живые трупы. Марионетки. Только у Сасори хотя бы сердце осталось, а у тебя только член и яйца со спермой. Удивительно, но Канкуро, который предочитает словесные перепалки и дистанционный бой, заряжает ему по лицу куда быстрее того же Тамкена. Сай падает на пол, прижимая ладонь к щеке и с мстительным удовольствием наблюдает за тем, как у кукловода сменяют на лице друг друга самые разнообразные эмоции. Почти что живое пособие. Отрицание. Гнев. Торг. Депрессия. Принятие. Эти самые яркие, но не единственные. Только Канкуро, может, и мудак, но тоже умеет владеть собой. Когда захочет. — Моя сестра делала тест на беременность после того, как вы съебались, — бросает Куро. — Я очень надеюсь, что если она залетела, то от вашего долбанного Анбу, за которого в июне выйдет замуж. Плюс один в нашу компашку мудаков. Или плюс два, если она всё-таки залетела. В эти два последних месяца Сай дрался столько, сколько не дрался за последние пару лет. Он наивно думает, что здесь некому их расцепить и заковать в песчаный кокон. Он оказывается парализованным на диване, кукловод — с опутывающей шею кусаригамой на коврике у входной двери. Сай знает кто вырубил его самого, и ему не надо смотреть на Яхико, чтобы вспомнить чьё цепное оружие имеет характерные зазубрины на лезвиях, которые не стёрлись даже после смерти Амена-сан. — Старушка, я не успел в деревню вернуться, а из-за тебя опять суматоха. — Придурок, — Кику тяжёло дышит, и Сай, несмотря на обездвиженность, чувствует, как внутри всё шевелится оттого, что она прижимается грудью к его спине. — Не из-за меня. — А из-за кого ещё-то? Кику молчит. Сай молчит — у него теперь нет выбора. Канкуро тоже молчит и, судя по синюшному лицу, задыхается. Иволга не одёргивает брата Акеми. Сай чувствует её пальцы на своей собственной шее, но он задыхается по совсем другим причинам. Она перекрыла ему кислород в самый первый раз, когда поймала его в свои силки. — Это пиздец, — Кику опускается рядом и прячет лицо в коленях. Она так близко. Она так далеко. Сай не может пошевелиться, чтобы обнять её и утешить. Чтобы как следует её встряхнуть и сказать, что он рядом, тут, весь её, добровольно. — Ты прав, Яхико, я слишком стара для этого пиздеца. Лучше бы я умерла. В той долбанной пещере. В той. Долбанной. Пещере. В какой? Почему она хочет умереть? Почему не даёт ему шанса сказать то, что важно? — Отпусти, — хрипит Канкуро. — Я отец. — Чей? — веселится Яхико. Пока что только ему весело. — Кумо-чан? Так и думал, что вы всё-таки… — Он отец ребёнка в животе твоей сестры, — чеканит Иволга. — Отпусти его. Я прошу тебя, отпусти. Я сама его… Кусаригама падает на пол, Яхико из весёлого парня мигом превращается в монстра. Теперь шею Канкуро сжимают его пальцы, хотя кукловод и не пробует больше сопротивляться. Пока. — Отпусти, — повторяет Накику. — Найди лучше свою сестру. — А ты… — Я тут разберусь, бельчонок. Если недостаточно, у тебя всегда есть возможность закончить дело. Как ты умеешь. Я даже не буду возражать. Чего Сай точно не ожидает, это того, что Яхико подходит к Иволге, кратко целуя в макушку прежде, чем рыжим всполохом исчезнуть в окне. — Я люблю тебя, — она говорит это не ему, но сердце Сая готово вырваться из груди, когда он слышит эти слова. — Люблю, слышишь? Мы всегда были вместе. Ты всегда был со мной, в самые худшие моменты. Но я не прощу тебя за это. Ты как никто должен был… мудак. Как есть мудак. Ночуй на крыше, под мостом, да где угодно, только не у меня и не там, где тебя все готовы убить. Завтра я буду на твоей стороне. Завтра я буду сражаться за тебя, Куро. Опять. Но ты этого не достоин. Канкуро молча исчезает в сумерках. Сай чувствует, как его постепенно отпускает введённый ею яд. Накику сидит на диване, качаясь вперёд и назад и что-то тихо напевая себе под нос. Чужая невеста, которая знает дозу и способности своего хенка. Сай хватает её за волосы — распущенные, ёкай её дери — и притягивает к себе, чтобы жадно впиться в губы опустошающим поцелуем. Она поймёт. Она не такая, как её брат. Она с готовностью раздвигает ноги и позволяет себя ласкать. Царапает длинными ногтями его спину, не сопротивляется, когда он входит в неё резким, отчаянным движением, стараясь передать ей всю ту боль, которую она ему причинила. — Кику, — шепчет Сай, двигаясь и баюкая того пушистого тёплого монстра внутри себя. — Ты моя. Моя. Моя птица, я подарю тебе крылья. Она стонет и закрывает глаза. Чтобы распахнуть их, когда он дёргает её за золотые пряди, наклоняясь к её лицу. Близко, чтобы точно видеть ярко-жёлтую полоску ириса у зрачка. — Ты ведь будешь кричать моё имя? — спрашивает он, когда чувствует, как сжимаются мышцы её влагалища, как она что-то цедит сквозь зубы. Больше не на имя похоже, а на проклятие. — Кричи. Громко. — Сай! Он кончает в неё, глупо и безрассудно надеясь, что она тоже залетит и завтра с утра сразу же отменит свою свадьбу. Нелепо, ну и пусть. Нелепо оставлять на её коже следы от укусов и засосов, зная, что она без труда сможет сама их свести. Нелепо думать, будто он на что-то вообще может повлиять. Когда Сай просыпается в коконе из одеяла, непонятно как оказавшегося на диване во временной квартире песчаников, он один. Когда он прибывает в поместье Нара, он узнаёт, что песчаники, подхватив Кумо, уже отправились в Суну. Темари протягивает ему кружку с горячим кофе и небольшую записку. На бумаге аккуратным, ясным, слишком чётким почерком выведены два слова, которые он будет ненавидеть всю оставшуюся жизнь. «Спасибо. Прощай».Часть 3.8. Канкуро. Март, 26 лет после рождения Наруто.
pyrokinesis — Шёпот далёких звёзд
+++
Когда на Канкуро в Суне вызверился Гаара, то было не так обидно. Он был еще заведен и в упор не видел ничего плохого в том, что он сделал. Отказывался видеть, предпочитая считать себя правым, а Акеми — тупой истеричкой. Так легче и проще, перевод стрелок спасает от ответственности, от того тяжкого груза, который давит на плечи днем и на грудь ночью, мешая дышать. Это не он виноват в том, что не отпускает ее, а она, что не отталкивает его. Это не он виноват в том, что ведет себя по-свински, а она в том, что влюбилась. Надо быть круглым дураком, чтобы не понять очевидного. Как Сай влюбляется в Накику, так и Акеми в него. Канкуро видит все признаки, но связь не обрубает, даже не пытается это сделать, а получает удовольствие от тех реакций, который выбивает из девушки. Ему нравится видеть слезы у нее на глазах, нравится смотреть, как меняется выражение ее лица: от радости к грусти и обратно, от нежнейшей нежности к самой тоскливой тоске, от заставляющей бледнеть щеки ярости до смущенно-польщенного румянца на скулах. Канкуро издевается, бросает ему Гаара, наслаждается чужими мучениями, и это так. Только почему-то самому ему при этом тоже хочется что-то раздолбить к хуям. Канкуро ловит себя на том, что видеть Акеми довольной ему нравится больше, что слышать ее смех ему приятнее, что слизывать с щек слезы в постели приятнее, чем стирать их пальцами после скандалов. Он бегает за ней, потому что его бесит видеть ее с кем-то еще, его бесит даже думать о ней с кем-то еще. Канкуро ее душит, накидывает на шею петлю и тянет, тянет, тянет. Шнур впивается в собственные ладони, врезается в мясо и оставляет кровавые полосы. Он называет ее «послушной собачкой» и почти сразу жалеет. Если бы Акеми просто расплакалась, то он бы остановился, но она указывает ему на его же поведение. Он называет ее «коноховской сучкой» и почти сразу же хочет забрать это обратно. Если бы Акеми просто перестала кричать в ответ, то он бы остановился, но она вылетает в коридор. Акеми становится жертвой — Канкуро просто срывает на ней злость, потому что может это сделать. К нему опять пристают по поводу брака, называют кандидаток, смотрят в сторону Икимоно, но имени ее не произносят. Старший брат Казекаге может получше кого получить, не из Конохи, а из Камня, например, который тоже соседствует со страной Ветра. Канкуро не хочет жениться, тем более по указке старейшин, тем более сейчас. Акеми удачно подворачивается под руку, и он не замечает ничего, не видит того, что заигрался. Накику им тоже недовольна, но он обещает ей извиниться. Канкуро остывает, признает свои косяки и скрипит зубами, понимая, что перегнул палку. С Сорой он тоже зря заново это все затеял — девушка, как и он, не чувствует меры, красуется слишком явно, зля отдельно Накику, отдельно Акеми. Он с ней не спал, но говорит об этом почему-то своей названной сестре, которой, в общем-то, всегда было наплевать, кого он тащит в постель. Ему об этом надо сказать не ей, но почему-то не выходит. Акеми он видит у Нара и все, щелчок: мозг выключается, кислород перекрывается, взгляд фокусируется на слишком бледном лице. Канкуро начинает не так, не с того, и на это реагирует уже Темари. Старшая сестра никогда ничего ему не спускала с рук, она и сейчас не молчит, отчитывает перед всеми. Здесь слишком много народа, а скандалы они всегда старались не выносить на люди. Новый щелчок, шкала бешенства заполняется слишком стремительно, чтобы Канкуро успел что-то сделать. Накопившийся яд льется с его губ, слова срываются сами собой. Акеми, выходит, уже нажаловаться успела? Вместо извинений он снова оскорбляет ее. «Шлюшка» — очередная монетка в копилку его ошибок. Только чудом она не становится последней, потому что Узумаки подскакивает к нему прежде, чем он успевает и глазом моргнуть. Глядя на Нанадайме легко забыть, что он, так-то, чудовище похуже Гаары, и за своих способен свернуть горы, наплевав на любой союз. Канкуро стоит, набычившись, не отступает, но взгляд отводит, останавливает его на Акеми и не понимает. Она на него даже не смотрит, упирается макушкой в плечо Сая, прячется от него за Ино, будто бы вот сейчас и умрет, словно еще одно его слово, и это для нее будет последней каплей. Спасает всех Накику, отвлекает на себя, создает себе новую проблему в лице Сая. Канкуро остается один среди тех, кто ему сейчас не рад. Темари трет виски, Генма кладет ему руку на плечо и спокойно предлагает выйти хотя бы подышать воздухом. — Я пошла домой, — неожиданно слышится голос Акеми. Хината первая помогает ей встать на ноги, придерживает под локоть и оборачивается уже к Наруто, чтобы попросить ее проводить, но первым вызывается Чоджи. — Постой, — Канкуро пытается поймать Акеми за локоть, когда она обходит его, но Акимичи загораживает ее собой, даже не глядя на него. Буферная зона вокруг Икимоно его бесит, его бесит, как она прячется. Канкуро возвращается в квартиру и не находит там Накику. Он бесится и злится, смывает с лица краску и курит одну сигарету за другой. Злится сильно и уже не знает на кого: на себя, на Акеми, на Гаару или на старейшин? В итоге, новой жертвой его злости становится Сай. Пришел же наверняка отговаривать Накику от брака, — Канкуро и сам обомлел, услышав об этом, потому что названная сестра ни словом о своем решении ему не обмолвилась, — а попал на него. Что ж, кто виноват, что коноховцы не знают, когда остановиться? Кто виноват, что сам Канкуро не знает, когда остановиться? Сай бьет его неожиданно метко и попадает по всем болевым, будто бы действительно успел уже его изучить, а потом добивает: «ты сам скоро станешь папашей». Тут даже думать не нужно, о ком идет речь помимо него, даже имени называть не нужно. Лицо Акеми возникает у него перед глазами тогда же, когда он ударом в скулу отправляет Сая на пол. Этого не может быть. Это вполне могло случиться. Яхико, наверное, убьет его. Он тоже не знает, — Канкуро сам ему сообщает, чтобы плохо было не ему одному, — а узнав сжимает его горло так, словно действительно хочет его задушить. Канкуро смотрит ему в глаза: у Акеми тот же цвет, тот же разрез, только ресницы длиннее и гуще, красивее, потому что она девочка же. Беременная от него девочка, не сказавшая ему об этом. Канкуро может понять почему, но находит и в этом новый повод для бешенства. Он поднимается на ноги, как только Яхико отпускает его, мажет по Накику глазами и молча слушает ее, принимая условия, чувствует укол вины, но ярость его не гаснет. Ее он тоже любит, но сегодня он собирается совершить все ошибки, которые только можно. Ночевать на крыше он не собирается, он собирается найти Акеми, но уже не для извинений. Скандал, начавшийся в Суне, закончится в Конохе. Весьма символично. Он в рекордные сроки добирается до поместья Икимоно и почти не удивляется, когда его встречает Яхико. — У меня еще есть шанс с тобой разобраться так, как я хочу и люблю, — кидает ему младший Икимоно. — Коноха выпила из моей сестры достаточно крови, если понадобится, я и на союз наплюю ради нее. — Где она? — Канкуро говорит тихо и коротко. В груди все клокочет, кровь кипит и бурлит, вены будто в огне. Так он чувствовал себя, когда его отравил Сасори. В этот раз антидот ему никто не даст, потому что его просто нет. Яхико кривится и снимает с плеча серую ящерицу. Гуре, вспоминает ее название Канкуро, ящерица-шпион, ящерица-посыльный. Акеми ждет его в террариуме, говорит ему ее младший брат, и добавляет, что если бы не она, то Канкуро бы даже порог не перешагнул. На Акеми старая потертая ветровка, которая ей страшно велика. По голым босым ногами ползают разноцветные ящерицы. Кажется, какие-то ядовиты, но ее это словно вообще не беспокоит. Она сидит на пороге террариума на камне и поднимает на него пустой уставший взгляд. Уже знает, что он знает. Так даже лучше. — Значит, залетела? — Канкуро глумливо улыбается. Он стоит рядом с ней, засунув руки в карманы, и буравит ее злым взглядом. Цепляется за босые ноги и прикусывает свой язык: ему пофигу, холодно ей или нет, ему плевать, можно ей мерзнуть или нет. Знает, что скорее всего холодно, знает, что нельзя. Плевать, не его проблема же, так? — Значит, залетела, — не спорит Акеми, подносит к лицу одну из ящериц, рассматривает ее, гладит по хребту. Над входом в террариум висит фонарь, освещающий все вокруг. Тени ложатся на лицо девушки странной маской, делая его восковым и уставшим. — Ты пришел меня об этом спросить или продолжить оскорблять? — От меня? — Вопрос несправедливый, потому что Канкуро прекрасно знает, что больше не от кого. Акеми вряд ли спала с кем-то еще, тем более без резинок. — Если бы от Саске, то это было бы лучше, — кидает ему Акеми и, наконец, переводит на него взгляд. — Или от кого-то еще, но, к сожалению, это — твоя заслуга, — «это», не ребенок, а «это». — Учиха? — переспрашивает Канкуро, хмурясь. Он слышал про то, что она встречалась еще до войны с кузеном Ханаби, но не про Учиху. Мысль вызывает смесь досады и раздражения. — Ты и с ним? — Ну, я же шлюха, ты сам это сказал, — Акеми поднимается на ноги, ящерицы сыпятся вниз и разбегаются в стороны. — Но ребенок твой. Хотя, мне же будет лучше, если ты об этом забудешь и убедишь Гаару забыть. — Да ладно? А как же все сопливые мечты? — скалится Канкуро, нависая над ней. Ему хочется сделать больно, потому что он злится. Ему хочется сделать больно, потому что лучше, когда Акеми кричит, чем смотрит на него так спокойно. Будто уже разочаровалась во всем и поставила точку. — Какие мечты? — Смех у нее — бьющееся стекло. Звук взлетает вверх и распадается на осколки. Неприятно, на нее не похоже. Бесит. — В которых был ты? Думаешь, они у меня были? — Ты прибегала, стоило мне поманить пальцем. — А ты прибежал сюда ко мне сам. Даже манить не потребовалось. — Ты беременна от меня! Что ты, блять, думала, я сделаю?! — рычит Канкуро, которому хочется что-то сломать. У него руки чешутся кому-то еще зарядить по морде, но перед ним только Акеми, а ее ударить он не может. Ему кажется, что если он сейчас к ней просто прикоснется, то она сломается. — Свалила сюда, лишь бы мне не говорить! Что, так сильно хочешь родить, что решила здесь спрятаться? Лишь бы я не смог на это повлиять? Мне не нужен ребенок, и ты не нужна. — Я хочу от него него избавиться. — Хочет? Не хотела, а хочет? Не в прошлом, а в настоящем? — Но Сакура запретила, поэтому уж прости, что никак не могу сделать твою жизнь легче. — Если бы ты не появилась, она бы и не была сложнее! Ты и твой приятель, вы оба все путаетесь под ногами, чего-то хотите и просите, тошнит от вас обоих. — О чем я тебя просила? Чтобы ты вел себя как мудак? Чтобы ты в той пещере?.. — Голос Акеми неожиданно взлетает вверх, взгляд вдруг становится живым, глаза влажными. Канкуро смотрит на нее жадно, потому что даже это лучше мертвой маски. — Ты даже не первый, кто это сделал. Думаешь, что во мне вообще оставалось что-то, что еще можно поломать? Канкуро сам не знает, почему тянет к ней руку. Он хочет поймать ее за локоть, оставить на светлой коже синяки — свои, чтобы доказать ей что-то, чтобы себе что-то доказать, чтобы сделать больнее, чем было в пещере. Ей должно быть хуже, чем ему. Он не первый. Теперь Канкуро хочется сжать пальцы на ее горле, а лучше, заткнуть рот. Слышать что-то еще он не хочет, слышать что-то еще — это лишнее, перекрывающее все то, что он знает или сам себе выдумал. Акеми не должна была забеременеть. Акеми не должна была промолчать об этом. Акеми не должна смотреть на него мертвым взглядом. Канкуро не знает, что она должна была, но не это все. — Благодаря тебе от нас не отстанут, — вместо вопросов обвиняет он ее, так и не коснувшись. — Ты должна была… — Да, но это твой член был во мне, и не по принуждению, — вот теперь Акеми злится. Поджимает губы, кутается в толстовку. Под ней, замечает Канкуро, только длинная футболка. Ей должно быть холодно, она и ночами в Суне жалась к нему и грела свои ступни о него икры. Мерзлячка. — Тебе нравилось в меня спускать, судя по всему больше, чем в кого-то еще. Прости, Канкуро, но дети получаются именно из-за этого. — Не больше, чем в кого-то еще, — он глумливо улыбается, натягивает на лицо страшную маску и наклоняется ниже. Мог бы поцеловать, но хочет больше укусить. Мог бы довести до слез, но их почему-то вдруг боится увидеть. — Ничего особенного. Вы с Саем одинаковые: оба цепляетесь любыми способами, чтобы удержать. Думаешь, что из-за этого я… Хлесткая пощечина уже не удивляет его. Слезы в ее глазах его не удивляют. Удивляет его то, как она скалится в ответ, копируя его. Удивляет то, что ему собственный язык хочется вырвать. — Я не хочу ни тебя, ни этого ребенка, уйди с глаз моих, чтобы я тебя больше не видела! — Канкуро отшатывается от нее, улыбается зло и уходит. В Суну они отправляются уже утром. Канкуро ни о чем не хочет говорить, даже Кумо отвечая с трудом. Акеми — не Накику, а он — не Сасори. Или, все же, он такой же? Точь-в-точь, заигравшийся настолько, что потерял себя?