Уроборос

      Жизнь в змеином колодце — Уроборос, где каждый норовит укусить за кончик хвоста своим ядовитым зубом, да зацепить побольше, кого только вокруг найдет, жаль жала только два.       Жизнь в змеином колодце — паранойя, не надуманная болезнь, но твердая убежденность в опасности всего, что только окружать может. Где каждый нож, оставленный на тумбочке позади, окажется в твоей спине через три шага. Через три — если повезет.       Квакити знал правила змеиного колодца с тех пор, как провалился в шипящую, шуршащую, ползающую и гремящую пустыми кончиками хвостов кучу, нечаянно наступив на шаткую крышку колодца, похороненную под опавшими листьями пустых предвыборных обещаний. С тех пор, как обиженный отказом Уилбура, сам искал вход в змеиный коллектив.       Нашел.       Забавно так выходит. Уилбур — птица, с подрезанным крыльями, раскрыл, да полетел. На ту сторону жизни, вписавшись в скалу последствий своей глупости. А Квакити застрял. Змеиная королева, один на один с ещё одной царствующей особой, точащей на него зуб. Вообще-то, их было трое. Но одна спилась, своим же ядом подавилась, не выдержала. Как проклятье на них наложено — тех, кто в жизни хоть раз на Квакити косо взглянет. Сразу затянется в болота топь, своим же оружием побит будет.       Шлатт так и умер, — его имя практически сразу было стерто, уничтожено любое напоминание о нем в округе Манбурга: флаги, портреты — сожженно, — и поскорее похороненно в земле вместе с телом покойного диктатора; к чему поминание минувшего. Впереди грядет лучшая жизнь — и его внимательный приемник, один-в-один покойный отец, с тем же ожесточенным на мир взглядом и злобным прищуром ещё живого глаза. По жизни баран, а в душе — та ещё гадюка.       Квакити знает ему цену. Научился смотреть за глаза, вглубь души, через зеркало, чтобы прочитать в невинном выражении Таббо новый приказ о трех висельниках завтра на площади. Об этом говорит его напряженные плечи и расслабленные руки, когда он слушает очередной донос о новых недовольных. Глупые люди. Кролики в змеиной норе. А Квакити ждет дома тот самый дымный запах коньяка, та дешевая марка, что покоилась в земле почившей королевы, научившей их отравленной ядом власти жизни среди подобных им же тварей.       Его любимая, между прочим.       Так и жили. Три змеи. Душа в душу, ждали, пока сосед состарится. Кружили вокруг друг друга, взглядом гипнотизировали.             Так и живут. Ширят змеиное семейство пополнением, приглашают других тварей себе на помощь, грызут тех, кто послабее. Кого поменьше сразу перекусывают.       А дома открытая бутылка коньяка и две пустые стопки, — одна едва начатая. Привычка, наверное, Квакити и сам не знает, зачем ему доставать два стеклянных стакана каждый раз, когда он садится перед окном. Одна королева уже мертва.       А он другую растит. На груди пригревает, и всё ждёт, вдруг не укусит, вдруг собственную мать пощадит — во второй-то раз. Словно Таббо ничему его своим примером не научил, будто Таббо, первый змееныш, высунувший свою голову из кладки, не оставил на шее «матери» длинный шрам, едва затянувшийся, почерневший от яда и гнили. Так много ненависти вложил туда, крысеныш.       Квакити всю жизнь свою его защищал, воспитывал, прятал, учил тому, как правильно ходить по прогнившим доскам — ведь власть, она как мост, из грязи в князи, да над пропастью, где острые колья штыков восставших солдат торчат, того и гляди, в землю на два метра втопчут и не пожалеют. Куда стоит наступить, куда лишь носочком опереться, где ждать, что шаткая опора проломится. Как правильно держать хлипкие ниточки кукловода, оставаясь за маской, — и этой науки пусть лишь крошку дал. Упала в благодатную почву и выросла. Сожрала: благородство, науку и правильность. Всё похерила.       И вместо выбранной королевы, на трон восходит Таббо.       А Квакити нового греет. Растит, — но держит от зловредных паров яда подальше. Ученый уже, укушенная рана чешется и жжется, бережет он Чарли от власти в его руках так рано. Мал он ещё, неопытен, не разобрался: кто просто шипит, кто укусит. Пусть Квакити и следит внимательно за мальчишкой, пока тот ладит дела казино в отсутствие хозяина, но дальше не пускает.       Куда его, невинного, в общество ползучих тварей? Куда его, Чарли, отпустить в болото, где даже пиявки селиться брезгуют, куда его пытаться отдать — на верную погибель?       Его, пытающегося притворяться человеком, его, ещё ребенка?       Так и греет на груди маленькую эфу, так и следит за ней трепетно, чтобы не постигла его участь гордого соловья и неосторожной гюрзы. Да поздно уже замечать, что на рубашке кровавые пятна на винные совсем не похожи, что ложь длится так долго, а вопросов не вызывает, поздно искать подвох в очаровательной улыбке и терпеливом ожидании допоздна. Поздно оправдываться перед змеёй, что отрастила ядовитые зубы и умеет охотиться сама.       Только Квакити и не стремится замечать.       Жизнь в змеином колодце — бесконечная карточная игра. Затяжной пасьянс без права на ошибку. Дурак, где карт недостает, дамы брошены на королей, а шестерки бьют тузов. Это не шахматы со строгой расстановкой, это не строго вымеренная на каждый шаг партия — это потерянные карты и повторяющиеся масти, внезапные козыри из рукава и новые правила на каждый день, мешающие все карты, переворачивающие их с ног на голову. Отвернуться — и в твоей руке уже не собранные трудом тузы, а фантики от конфет.       Квакити знает, что всё змеиное королевство должно было принадлежать ему. И вот он, сидит. Вместе с новой королевой, играет в покер колодой для дурака. Переводного, между прочим. Сдаться бы, уйти, — гордость не позволит.       Смотрит на нарисованные от руки карты на исписанных фантиках, подкидывает на стол новые пустозвонные фишки, которые никогда не обналичить.       Сдаться бы. Уйти.       Наследство на кону.       Маленькая эфа на кону. Город на кону. Эксперимент, — на кону. Не может он позволить гордой королеве разделять единолично власть над жизнью и смертью, даже если это будет лишь власть над посредником Её Высочества в мире живых. Не может он позволить огромной силе перекочевать из руки в руки — и всё мимо него.       Вылезают, как мертвецы в полнолуние, из-под земли неугомонные погтопийцы. Свободы требуют, машут пустыми плакатами — с такими же бесполезными картиночками, как карты в руках Квакити. Подбадривают их посредники анархии, подогревают, дров подкидывают в котел противоречий, черти из Ада, раскачивают несчастную лодку власти. Второй шрам, на щеке, чешется, напоминает о потерянной гордости, когда новый, маленький шажок, делает анархия по городу, требует убрать правительство, которому никогда существовать не было дано. Обманутый, убитый горем — все предводителя в лицо знают, на глазах Техно его лучшего приятеля отправили к родной жене на свидание. Своими же руками Таббо с приемным отцом расправлялся — на глазах у сводного брата.       Змея, которую Квакити воспитал.       Сдаться. Уйти бы.       Его жизнь на кону. Новый тиран смотрит пустым взглядом. У него потерян глаз, и шрам — зеркальный шраму «матери». Квакити знает, стоит ему пройти три шага, и нож окажется уже в его спине. Ему же потом ползти по талому снегу, полумертвому, к пристанищу убитого горем Бога Крови. Просить защиты, помощи, от змеи, которую сам же воспитал.       Таббо широкими шагами по стопам тирана движется. Меняет на звонкие фишки всё, что сердцу раньше дорого было.       Дни месяца теперь количеством трупов на виселицах измеряются, не календарем, а плачущими людьми на площади, забитыми до отказа решетками.       Квакити в тюрьме не первый день. Вечерами часто навещает, знает, что Таббо со своим мужем сделал. От криков душа стынет, — а он — всё же человек опытный.       Квакити к Ранбу никак не относится. Знает этого парня, хозяйственный, за семью всегда горой стоял, всегда лучшего хотел. Чистым взглядом видел, как змеиный клубок на Таббо влияет, вытащить хотел. Вот что бывает с чистой душой, которая в змеиный колодец упадет.       И ведь даже ничего не предпринимал, только с Техно близок был. Только общался, информатором в город бегал. Ишь ты. Он заглядывал к Ранбу в камеру, лишь однажды, воспользовавшись своим ключом. Больше не ходил. И так дурно стало.       А Квакити — человек опытный.              Потом, когда-нибудь, змеиной королеве мало станет. Асыть за горло схватит. Времени вопрос, когда «матери» родной жалко не будет.       Вот Квакити и ищет. Строит вокруг себя защиту от того, кого сам же и породил. Отвлекает пасынка воскресшим соловьем в клетке, завлекает его интерес. Уилбур — та ещё певчая птичка, может что и насвистит о загробном такого, что молодой правитель знать не будет, выгадает Квакити время.       Жизнь в змеином колодце — по скользким стенам не выбраться. Кричи, сколько хочешь, цепляйся за скользкие, мшистые камни, налетом соли покрытые, ругайся, злись, да хвостом аккуратнее маши, ненароком заденешь кого поядовитее тебя, на месте околеешь. Собирай вокруг себя других змей клубком шуршащих тел, ищи себе живой щит покрепче. Чем больше вокруг тебя убийц и лицемеров, то проще будет в этом мире выжить. Прячь, что есть драгоценного, собирай воров и самых отъявленных преступников. Маленький диктатор — нареченным Богом может быть, а ты ищи тех, кто с Богами спорить готов. Собери вокруг придурков и сумасшедших — всё вопрос жизни.              И Квакити ищет выход. Может, какие камни лежат неплотно в кладке, может, какие обрушат целые колодец. Похоронят под своей тяжестью других гадюк, его в живых оставят. Угрозами, предлогами, деньгами — растёт под его ногами почва из податливых голов. Наемники, убийцы, беспризорники, избранники Смерти и те, кого Смерть пощадить не желает. Воскрешенные угрозами мертвецы, сироты, пьянчуги, азартные игроки. Другое существо Новый-Манбург из себя родить больше не может; обездоленные, несчастные, павшие жители, пустой, серый город, перетекший в расцвеченный красками Лас-Невадас. Лестница, ведущая к воротам божественного Пантеона из тел и гор трупов, из которых и растут стены змеиного колодца.       Ширится змеиный круг, растет змеиная семья. Он — змея, и Таббо — такая же змея, Чарли — маленькая эфа, Сэм…       …Квакити и секунды не стоит узнать в другом кантиля. Ловушка хитреца заманчива, и выгода для обоих ясна. Квакити протягивает ему руку, закрепляя с Богом словесный договор.       Вот только Джордж — такая же гадюка.