я зависим, а значит, мне сложно, мне больно, мне весело капли с неба хмурого я серьёзен и на завтра строю планы, но судьба имеет чувство юмора весь мир — один большой прикол если тонко, то — весь мир давно одна большая ломка…
***
«Плюшевые губки» — профессор Чанбин обожал говорить ему так, сопровождая, казалось бы, комплимент снисходительным и насмешливым тоном. Чтобы Сынмин точно уяснил, что над ним и над его положением откровенно смеются. Вызывало всё это странный такой трепет. Непохожий и не являющийся симпатией, влюблённостью или любовью — и рядом с ними он не стоял. Может, что-то сродни отвращению и мерзости? Уже больше похоже на правду, да. Сынмин мечтал забыть про их устную договорённость и испарившуюся субординацию, чтобы ударить профессора чётко меж глаз; чтобы раскрошить перегородку носа в щепки, растереть её между пальцев и увидеть испуганное лицо перед глазами. Ему всегда хотелось насладиться моментом собственного превосходства — хотя бы раз испытать это чувство. Породившаяся в нём ненависть — штука деструктивная и опасная, разрушающая прежде всего его самого. Она заставила его утерять ту самую хвалёную эмпатию, то самое искреннее сочувствие и доверчивую любовь ко всему живому. И, что самое страшное, раньше Сынмин не был способен на эту ненависть. Он не умел ненавидеть и злиться. Со временем научился. Иногда втихую ненавидеть, пряча это чувство внутри себя, дабы никто ничего не понял, — единственный выход, чтобы выбраться из происходящего с минимумом потерь для собственной психики. — Ты опоздал. Чанбин глядит на него укоризненно осуждающе. Ведёт своим цепким (липким) взглядом с ног до головы — рассматривает, будто препарирует. Особое внимание уделяет узким джинсам на Сынмине. Неудивительно. Мурашками пробирает всё тело — Сынмин не знает, что уготовила ему сегодняшняя ночь. Чанбину не нужно время — он в нём не нуждается — оттого прямо на пороге своей же квартиры он лезет своими (потными, грязными) руками к талии Сынмина. Обхватывает её по-свойски, позволяет ухмылке с нескромной долей издёвки появиться на губах. — Да, простите. Проще извиниться, проще принять свои неправоту. Ни о каких разговорах и речи идти не может — Чанбину неинтересно слушать про опоздавший автобус и ливень на улице, из-за которого пришлось ступать по глубоким лужам. Сынмин покорно склоняет голову, любуясь уже давно выученным наизусть рисунком на кафеле. Руки Чанбина играются с его боками — сжимают, легко щипают, вызывая неуместную щекотку. Единственное право Сынмина — быть покорённым. Никак иначе. Потому что если он таковым не будет — умудрится потерять всё, что с таким трудом выстраивал несколько лет. Порушится вся его жизнь, так же как и кропотливо выстроенный карточный домик. Сынмин спешно скидывает с себя промокшее осеннее пальто (местами довольно потрёпанное, изнутри — дырявое в карманах. Всё в нем, начиная с природной скромности и заканчивая изношенной одеждой, неприятно рябит глаза, указывая на то, в каком достатке ему пришлось расти), разувается и ступает носками на ледяной кафель. То, чем он вынужден заниматься последние полгода, унижает и разрывает. Ломает кости и выворачивает мышцы. Всё это заставляет его думать, что максимум, на который он способен, — мастерски сосать член. Что нет у него никаких экстраординарных способностей, нет целого багажа знаний, нет собственного портфолио, состоящего из ряда достижений. Ничего из этого нет — и никогда не было. Знал бы воодушевлённый восемнадцатилетний Сынмин, получивший на электронную почту письмо с приказом о зачислении в университет Ёнсе, где его фамилия была одной из первых в списке на бюджет, что его ждёт — всё равно не отступил бы, как бы грустно это ни звучало. Потому что выбраться из порочного круга бедности не так-то просто. Потому что в этом и есть весь Сынмин: стискивать зубы, рыдать по ночам в подушку, стирать с себя следы прикосновений грубой мочалкой до кровавых разводов, но терпеть. И продолжать это делать. В нём есть что-то детское и инфантильное. Сынмин ведь и вправду считает, что все его страдания окупятся, что заурядная чёрная полоса в один миг сменится на белую. Если бы не было этой веры — он бы точно не выдержал. Профессор Чанбин не преподавал на его факультете — пересекались они-то только на потоковых и общих лекциях раз в месяц, где тот с важным видом вещал что-то около доски. Кандидат химических наук, доктор биологических наук; лучший передовой нейрохирург, в очередь к которому нужно записываться года за два. Звучит важно и престижно — будто Чанбин не простой обыватель, а настоящий герой, спасающий жизни. Может, так и есть. Вот только жизнь Сынмина он самолично разрушил, оказавшись искусной мразью, пробравшейся в самое сердце деканата своими достижениями. Он ценился как важный сотрудник — и всем было всё равно на ходящие вокруг его личности слухи. А таковые были, и немало: девчонки шептались о домогательствах (скорее всего, это всё-таки было ложью — оказалось, Чанбин ценитель мужского пола), юноши скрытно шептались о взятках, чтобы получить по его предмету желанный «зачёт». — Ну-ну, Сынмин-а, проступок так просто не забывается, сам понимаешь. Руками он лезет выше — к выпирающим лопаткам (Сынмин живёт на двести тысяч вон в месяц. Неудивительно, что килограммов семь он скинул за три курса). Общупывает, пальпирует их. По ощущениям — оглаживает так и не зажившие ранки от вырванных крыльев у страдающего. Сынмин наизусть знает, как ублажить и извиниться. Запомнил — уже как полгода, каждый вторник и четверг, ездит в Каннам к Чанбину. Иронично, что ездить приходится на уродливой маршрутке (понятное дело, что к самому району она даже не приближается — останавливается на окраине. Дальше — пешком или на такси, оплата за которое чуть ли не превышает ежемесячный лимит Сынмина). Профессор Чанбин — ублюдок. Профессор Чанбин — ублюдок, которому на самой первой потоковой лекции, где присутствовало более шестидесяти первокурсников, приглянулся самый простой из них. Ну, средний такой. Не выряженный в брендовую одежду, не шумящий и не мешающий всем вокруг себя. Даже сидел он тогда на четвертом ряду — тоже что-то среднее, не первые парты, чтоб не показаться заучкой, но и не последние, чтоб не быть раздолбаем. Сынмин правда считал, что ничем не выделяется и не отличается. Чанбину же казалось совсем иначе — настолько, что в глаза ему знатно осветило Сынмином. Чанбин взялся за дело основательно. Вцепился своим режущим оскалом — отказался отставать. Сначала достал мобильный номер Сынмина из личного дела, написывая и отказываясь разглашать свою личность. Это было грязно: «может, встретимся в ресторане, мальчишка? Я оплачу» — кто ж знал, что дальше будет только хуже. Сынмин, естественно, не задумываясь, отказывался. Он не глуп — знает, что такое сходить в ресторан с незнакомцем и какой логичный финал его будет ждать после этого. Он не содержанка. Проблема со странными сообщениями решилась на следующее же утро — Сынмин просто заблокировал номер. Думал, может, спам какой-то? Или старшекурсник, не видящий берегов? Потом, шаг за шагом, всё начало рушиться как-то само по себе. Сынмин ничего и не понял сразу. Не очень сдал летнюю сессию — что в этом такого? «Хорошо», а не привычное «отлично» — тоже оценка, пусть и более разочаровывающая. Первая зимняя сессия второго курса расставила всё происходящее по своим местам, вернула Сынмину разум, благодаря которому до него и дошло, что что-то явно не так. Например, каждый второй профессор, протягивающий ему раскрытую ладонь вместо билета. И просили эти профессора явно не знания. Знания-то у Сынмина имелись. А вот лишних денег не было. Сессию он не закрыл. Накопил академических задолженностей и оказался на грани исключения, сам не осознавая, за что именно. Сынмин жаловался в деканат, регулярно был «на ковре», обступал полицейский участок в попытках добиться ответа. Потому что не должно быть так — да и не может. Один из лучших университетов страны — и такая несправедливость, процветающая в нём. Сынмин устроился в ночную смену (двойная почасовая ставка) официантом в захудалую кафешку, чтобы подкопить хоть что-то, чтобы к летней итоговой сессии закрыть хотя бы часть предметов; Сынмин ни слова не сказал родителям, не желая их беспокоить; Сынмин мог не спать сутками, но всегда приходил к первой паре без опозданий. Он пытался. Правда пытался всеми своими заканчивающимися силами сделать хоть что-то. Потому что не может всё так закончиться — он не может вернуться обратно домой, так и не получив успешную жизнь своей мечты. Не ради этого он впахивал последние три года школы, вбивая себе в голову учебники университетского уровня, выгрызая потресканными зубами свой собственный путь. И тогда, когда ему уже показалось, что отчисление незамедлительно приближается; когда за два месяца работы в число «закрытых» предметов попало лишь пару-тройку, ему на телефон пришло сообщение. Со скрытого номера. «От тебя требуется лишь согласие — и, я обещаю, ты закончишь этот университет». Сынмин не был параноиком и не считал себя главной героиней дурной дорамы. Но это сообщение оказалось реальным (ему потребовалось перечитать его несколько десятков раз). И в голове всё сразу же встало на свои места: кусочек за кусочком собиралась целостная картина происходящего. Сообщение с неизвестного номера, несправедливое оценивание летней сессии, полный завал на второй. Кто-то из профессоров — маловероятно, думал он. О таком даже предполагать в своё время было смешно — ну кому он такой-то нужен? По десятибалльной — слабенько на шестёрку тянет, не блистает ни харизмой, ни искрящимся чувством юмора. Обычный. Средний. Тогда встал другой вопрос — а кто ж ещё, если не профессор, мог помочь ему остаться в университете? Но самое главное — что ему придётся делать, чтобы остаться? В ночь, когда на его телефоне высветилось уведомление со скрытого номера, он не спал. Оказался на распутье невозможного выбора: забыть про принципы (очевидно, что его позовут не чай пить) ради успешного будущего, которое непременно ждало его в медицинской сфере после окончания университета, или не изменять себе и вернуться домой. (Домой. Там, где скудная ферма, не приносящая почти никакого дохода. Там, где единственное свободное рабочее место — кассиром в захудалый продуктовый. Там, где после смерти стариков не останется ничего — и его самого, скорее всего, тоже. Сынмин там потухнет — растворится в спокойствии и разочарованности). И Сынмин решил, да. Чанбину власть приносит особое наслаждение. Он цепляется в неё, да так крепко, что вырваться — заветная мечта, которая, видимо, никогда не сбудется. Только Чанбин может владеть ситуацией — только ему удостоена такая честь. Что-то сродни животному господству. Он хочет, чтобы ему поклонялись — он этого добивается. Сынмин готов ему предоставить всё это. Он опускается на колени — прямо в прихожей. Прямо на ледяной кафель. Редко, когда они успевают дойти до спальни. Чанбин хочет получить желаемое как можно скорее; отведать свой лакомый кусочек в первые же секунды; наброситься на жертву, как только её видит. Сынмин знает, что на коленях, с оленьим взглядом снизу-вверх тянет даже на восьмёрочку из десяти. «Тебе идёт выглядеть разбитым», — лучший комплимент, полученный от Чанбина за полгода их регулярных встреч. Он произнёс эти слова с такой гордостью — с такой хвальбой, пока натягивал Сынмина на себя впервые. Чанбин упивается. Чанбин наслаждается. Чанбин питается происходящим. Наполняет себя энергией, запускает мёртвое сердце. Сынмину остаётся потерпеть чуть меньше двух лет. Потом его ждёт диплом, государственные экзамены, стажировка в престижной частной клинике и переезд в Штаты. С Чанбином они договорились на первой же встрече, лицом к лицу, за стенами университета — устно, правда, но остаётся надеяться на его честность хотя бы тут, — все их взаимоотношения должны оборваться на пороге государственных экзаменов. Чанбин водит своими грязными руками по его лицу — кончиками пальцев задевает длинные ресницы, непроизвольно заставляя глаза слезиться. Нажимает пальцами на исхудавшие щёки — губы вытягиваются. Рот — приоткрывается. Чанбин рассматривает кривоватый ряд зубов и стекающие по подбородку капли слюней. Не проходит и двух секунд, как большой палец Чанбина оказывается в его рту. Безумием Со сверкает изнутри. Он собирает пенящиеся слюни с подбородка и засовывает палец Сынмину в рот. Животное. Выродок. Мерзость. Сынмин отключает своё сознание, вынуждает организм работать без непосредственного участия мозга. Такое не переживёшь, если вовремя не научишься отключаться. Потому что знание того, что ты не больше, чем «питомец» (ласковое прозвище Чанбина для него), разрушает. Рушит самооценку, разбивает мировоззрение. — Господин. Г-о-с-п-о-д-и-н. Хозяин. Мастер. Чанбин удовлетворённо улыбается — ему нравится, когда Сынмин послушный. Создаётся впечатление, что он и сам получает удовольствие во время их встреч. Ведь, по словам Чанбина, всё запрещённое и развращённое всегда влекло студентов, и отрицать это бесполезно. Сынмину не нравится — и никогда не понравится. — Тебе что-то хочется сказать, мой хороший? Намекает как может. Лупит глазами: так искренне, так по-доброму. Ласковый, может, совсем слегка насмешливый взгляд. Чанбин треплет своей ладонью по растрёпанным волосам Сынмина. Он и впрямь его питомец. Позовёшь — придёт как миленький, без единого вопроса. Следующий этап их встречи — самый унизительный из всех. Сынмин ненавидит эти моменты. Пусть лучше Чанбин будет трахать его на любых поверхностях, в любых позах и в любое время. Только не это. Но его мнение-то не учитывается. Знаете, верные собачки всегда должны уметь подавать голос по команде, когда хозяин попросит (прикажет). Обычно за послушание питомцы получают лакомство. В случае Сынмина его ждёт только член во рту. — Гав! Он научился гавкать — так, чтобы звучало максимально похоже на животный звук. Смехотворно. Но Чанбина, как ни странно, его образ домашнего зверька возбуждал неслабо. Безотказный метод, помогающий возбудить его побыстрее, чтобы закончить как можно скорее. Сынмин в апартаментах Чанбина питомец. Собачка. Не человек. — Умница. Чанбин стягивает с себя домашние треники — он даже не пытается выглядеть сексуально — кряхтит, когда они застревают на ступнях. Оголяет крепкие и подкаченные мышцы бёдер. Через его тонкие боксеры видно вставший член. Там же — влажное пятнышко предэякулята. Сынмин облегчённо выдыхает — ему не придётся самостоятельно возбуждать Чанбина, как было в первые их встречи. Тогда ему приходилось делать намного больше: снимать с себя одежду, будучи под пристальным и прожигающим взглядом профессора, стараться угодить во всём, чтобы ему уж точно всё понравилось. Он инициативно (для вида) подрывается к ногам Чанбина, вцепляясь в них руками. Наизусть выучил, что именно нужно делать. Спрятав руки за спиной, Сынмин зубами вцепляется в резинку трусов, утыкаясь носом в дорожку волос, идущую от пупка. При желании он, конечно, мог откусить его член — в теории это бы помогло. На практике всё же проверять не хочется — кто знает, на что способен обезумевший от боли и унижения Чанбин. Резцами он приспускает трусы Чанбина. Тот откидывается головой на стену, проглатывая стон. В первый раз, когда Чанбин сказал ему отсосать, Сынмин подавился так, что ему пришлось убежать и проблеваться собственной желчью в туалет. Не было у него навыка горлового минета — и не то чтобы он когда-нибудь хотел его приобрести. Но Чанбин любил глубоко. А его желания — заповедь Сынмина. И ему пришлось научиться, со слезившимися глазами листая статьи на женских форумах. «Расслабьте горло», «будьте готовы к тому, что будет больно», «девочки, меня вырвало прямо ему на пах!» — он не хотел всего этого знать. Благо Сынмин всегда был способным учеником, удивляющим всех вокруг своей быстрообучаемостью. Губами Сынмин обхватывает головку. Борется с желанием показать зубы так, будто от этого зависит его жизнь (так оно, наверное, и есть). Внутренне морщится от надоевшего солоноватого привкуса. Сынмин точно уверен теперь только в одном — концепция секса и близости для него навсегда разрушена. Он больше не мастурбирует, когда хочет снять стресс. В нём не осталось никакого желания сексуальной близости — ни с женщинами, ни с мужчинами. На вопрос о том, какая же у него ориентация, он, наверное, никогда не сможет себе ответить. Все воспоминания так и останутся с ним — ему придётся тащить их на собственном горбу, стараясь не падать при каждом шаге. От такого не отмоешься. Такое — никогда не потеряешь, как бы ни хотелось обратного. Чанбину не нравится долго ждать. Он по-свойски вцепляется руками в волосы за его ушами и тянет на себя. Сынмину дважды повторять не надо — себе дороже ведь. Он расслабляет горло; он заглатывает бо́льшую часть длины; он не закашливается. Глаза, правда, слезятся, но ничего. Чанбину нравится так даже больше. Он сам толкается в его горло. Использует как какую-то насадку, не больше. Не даёт отдышаться и передохнуть, сглотнуть слюну. Всё только на условиях Чанбина. И никак иначе. Вдоволь наигравшись, Чанбин оттаскивает его за волосы от себя. Сынмин уже успел потеряться — в себя не сразу приходит. Только тогда, когда Чанбин слегка перебарщивает с силой и Сынмин оказывается откинутым задницей на пол. Дорожки слёз, текущие по щекам (ей-богу, только туши не хватает, чтоб это выглядело ещё более грязно и извращенно). Губы — влажные от слюны и смазки, вся эта смесь стекает по подбородку ниже, к шее. Оттуда — на выстиранную недавно футболку. Однажды он был вынужден вырядиться в юбку и короткий топик, чтобы удовлетворить грязные желания Чанбина. От юбки там, честно говоря, ничего и не было. Так, кусок ткани, ничего не прикрывавшей. Чанбин трахал его, так и не стянув её. Кончил он тогда прямо на ткань. Яркой кинематографической лентой перед глазами Сынмина сменяются самые различные картины. Всё, что он успел попробовать, не имея желания. Иногда (часто) его сознание даёт сбои при попытке отключиться. Расплачиваться приходится собственной психикой, которая в сотый раз видит, как он глотает сперму. Чанбин наступает на него — какова мерзость. Ступает аккуратно, стараясь не спугнуть пришедшего в себя Сынмина. Вновь тянется своими руками к его губам — он явно их главный фанат. Чанбин размазывает смазку со слюнями по всему его лицу, заставляя умыться этой мерзостью. — Плюшевые губки, — восхищённо шепчет он. Сынмина натурально передёргивает. — Давай, ты же хороший мальчик. Чанбин продолжает шептать, говорит на неизвестной ранее людям степени интимности. Ласково, в качестве вознаграждения за хорошее поведение, треплет ему волосы на макушке. — Гав! Чанбина срывает с и так хлипких цепей. Видно, как он звереет, будучи охваченным первобытными инстинктами — рычит, срывается с места, чтобы накрыть собой свою жертву. Сынмин ударяется затылком о кафель, но не говорит ни слова. Чанбин зависает над ним — покорённым и сломленным. Он похож на бешеную собаку — вот-вот и из его рта пойдёт пена. Он — странный. Как человека может так сильно возбудить что-то столь отвратительное? Сынмин узнал о странном фетише этого ублюдка встречу на вторую. Они распивали дорогущее вино на балкончике апартаментов Чанбина (Сынмин тогда поразился — люди могут жить так! Ни в чём себе не отказывая!). Профессор был порядком пьяным, когда потянул свои руки к водолазке Сынмина. Тот сглотнул ком в горле и подставился под его прикосновения, изображая верх удовольствия. И Чанбин тогда сказал фразу, никак не вписывающуюся в момент: «ты похож на щенка». Сынмин не смутился — многие ему говорили похожее. Была в его распахнутом и доверяющем всему миру взгляде схожесть с преданными глазами животного. Он понял, что означала эта фраза, в ту же ночь, когда Чанбин застегнул на его шее ошейник. (Настоящий. Действительно собачий. Ещё и с брелочком каким-то. Сынмин помнит следы, оставшиеся на шее в следующий день — красноватые подтёки из-за грубых оттягиваний). — Ты сводишь меня с ума. — Знаю, господин. По ощущениям с него одежду не снимают, а срывают. Чуть ли не рвут последнее. Сынмин не может оставаться безучастным (не имеет права), поэтому тянется за поцелуями. Одним-другим. Обменивается слюнями с Чанбином, думая о том, что, возможно, не только концепция секса будет для него разрушена. Ещё и поцелуи. И объятия. И сон в одной постели. И дорогое вино. И балконы. И прихожие. И университет. И жизнь. Всё. Всё будет разрушено. Ложиться обратно на ледяной и грязноватый кафель голым — не пик удовольствия Сынмина. Поэтому-то у него в рукавах и припрятан безоткзаный туз, который он немедленно использует. — Господин… — склоняет голову к плечу, пошло проводит языком по нижней губе, опуская взгляд. Искуситель. На нём клеймом выжжено слово «шлюха». Он — само олицетворение блядства и разврата. Сынмин не сможет себя простить — это выше его сил. — Может, лучше на кровать? — робко, смиренно. — Или… на кухонной столешнице? Столе? В ванной? Что угодно, лишь бы не ледяной кафель. Но и Чанбин не прост. Даже когда его разрывает от желания, прежде всего он думает головой. Ищет собственную выгоду. И, судя по мерзкой улыбке, её он нашёл и на этот раз. — Ползи, раз так хочется. Сынмина пробирает до самого сердца. За прошедший год он многое делал. Приходилось вытворять всякое. Но такое — никогда. Собакой он был только на словах да на ошейнике. Он — полностью оголённый и открыто-уязвимый. Хочется забросить эту идею да потрахаться на несчастном полу, но Чанбин уже зажёгся. Он как взрывчатка, катализатором которой служит пара слов. Получать по лицу снова (и такое было, да) откровенно не хочется. Сынмин встаёт на четвереньки, понимая, что его задницу сейчас облепляет любопытная пара глаз. Это удар на поражение. Сынмин сомневается, что подобное будет в состоянии пережить. (Он думает так каждый раз, когда Чанбин придумывает что-то новое. Но на утро всегда становится легче, пусть и иногда, накануне того самого утра, он сидит с лезвием в руках, желая всё оборвать). Физически невозможно. Он ползёт — сначала тихонько, еле-еле перебирая конечностями. Потом понимает, что позади него пылающий Чанбин, который может сотворить с ним всё, что заблагорассудится, если ему что-то не понравится. Он доползает до кровати кинг-сайз размера (с шёлковым постельным бельём!) и, заползая на ворсистый ковёр, понимает, что всё кончено. Ну, не в плане эта ночь. Нет, она продлится ещё долго. А конкретно это унижение. Чанбин улюлюкает — довольный прилежностью. — Ковёр тебе-то подойдёт? Сынмин молчит. Только устало кивает головой, пытаясь не разрыдаться. Нельзя. Не время. Не место. Ты сам это выбрал, Сынмин. У тебя был выбор! Ты его сделал! Терпи! Терпи! Терпи! Затрещина прилетает прямиком в затылок. Будто подзатыльник от отца за непонимание домашнего задания в начальной школе. — Словами. Сынмин мнётся — всё-таки есть в нём это глубоко спрятанное неповиновение. Озвучить вслух для него равняется проигрышу (в игре, в которой и так победитель определён заранее). Но Чанбин своё всё равно получит, рано или поздно, но сделает это. И нет, не возьмёт силой, а заставит своими связями и угрозами вернуться обратно — как сбежавшие псины возвращаются домой после голодовки. — Да, хозяин. Чанбин хихикает — да, именно хихикает — и это так контрастирует с его образом ублюдка. Сынмин не понимает, как в этом человеке умещается столько гадости вкупе с природной обаятельностью и эмпатией. Его на кафедре все любят: и студенты, не видавшие того, чего повидал Сынмин, и профессора, с радостью помогающие ему во всём. Он привлекал чем-то людей, влёк к себе, улыбался искренне и добродушно. Сынмин такой чести ни разу не удостоился. Не то чтобы ему хотелось. Можно было, конечно, по-хорошему, снова попытать удачу и обратиться в деканат — но что им сказать? «Меня трахает профессор Чанбин: своё согласие я дал, но мне-то не нравится»? Какова же глупость. Если он это сделает, Чанбин не даст своей репутации кануть — он перегрызёт Сынмину глотку собственными зубами, закопает ещё глубже в яме позора и безнадёжности и заставит потерять всё то, что он успел приобрести. Пугает то, сколько над его жизнью имеет власти один человек. Вроде такой же, как и он сам: из крови и плоти. Фактически же — почти всемогущий. Чанбин достаёт плаг из его задницы (обязательное условие: Чанбин не фанат всех этих прелюдий, ему абсолютно не доставляет растягивать своего партнёра. Ради своей же безопасности Сынмин научился делать это сам), поглаживая кончиками пальцев края сфинктера. У Сынмина, очевидно, ни капли возбуждения в плоти. Никаких искр перед глазами и воодушевлённого настроя. Он думает лишь о том, что сегодня четверг — значит, все пытки на эту неделю закончены. Самое странное во всём происходящем, наверное, то, что они всё ещё регулярно пересекаются в университете — и обычно даже без всяких происшествий. Иногда, конечно, Чанбина переклинивает: он пишет ему чрезмерно вульгарные сообщения («меня возбуждает одна мысль о том, чтобы взять тебя на глазах у других студентов» — из недавнего) или заставляет отсосать в лаборантской (Сынмин не особо жалуется — если он это сделает быстро и в университете, то ему не придётся в ближайший вторник или четверг ехать к Чанбину лично). Чанбин входит. Он ублюдок, но точно не желает довести Сынмина до больницы — поэтому некоторое время даёт ему привыкнуть и восстановить дыхание. Член в его заднице не ощущается как что-то приятное (даже когда Чанбин задевает простату, хоть он и делает это нечасто). Скорее — инородное тело, мешающее взять контроль над собственным телом. Он сразу же берёт довольно жестокий, по отношению к Сынмину, темп: быстро, рвано, глубоко. Сильно. Чанбин крепко держит его за рёбра, придавливая к ковру, — Сынмин мечтает о том, чтобы у него прямо сейчас сломалось пару рёбер. Он рычит над его ухом. Он вылизывает его шею. Он опускает свою руку к мягкому члену Сынмина, пытаясь возбудить его. Сынмин считает, что должен быть номинирован минимум на оскар. Глаза исправно закатывает, губы приоткрывает, иногда даже пару стонов выдаёт. Когда он замечает, что Чанбина происходящее не особо устраивает — видимо, ему надоело трахать безвольную игрушку, — начинает проявлять инициативу: гладит по крупным бицепсам рук, погрызанными коготками царапает спину. Его всего ломает. Не снаружи, конечно же. Изнутри. Сегодня почему-то тяжелее обычного. В моменте Сынмин думает, что разрыдается прямо так: лёжа на ковру, пока в его тело вколачивается мужчина постарше. Его профессор. Но себе он этого не позволяет — нарыдается вдоволь в общежитии, скрыв свою кровать от глаз любопытного соседа шторой. Чанбин кончает довольно быстро — может, денёк у него сегодня тоже не задался. Выпустил пар, так сказать. В этот раз даже не на лицо (а Чанбин фанат подобного! Он много раз говорил, как ему нравится смотреть на лицо щеночка в своей сперме), а на живот. Сперма стекает к пупку, забивается вовнутрь, и Сынмин внутренне страдает от того, как сложно позже будет отмыться. Чанбин встаёт на ноги, не протягивая руки, чтобы помочь встать Сынмину. Забота — это не про него. Его щеночек в заботе не нуждается. Его «плюшевые» губы жжёт от недавних поцелуев; кожа в местах, куда прикасался Чанбин, норовит прямо сейчас слезть с него. Забыть, забыть, забыть. Это всё нужно как можно скорее забыть. Иначе его и вправду ждёт суицид в двадцать лет. Сынмин механически встаёт на ноги, пока Чанбин исчезает в душе. Кряхтит и стонет, рассматривая своё тело в зеркале — оно всё истерзанное отвратительным обращением. Самым ярким воспоминанием этого вечера являются красноватые коленки, с которых где-то послезала кожа — Сынмин не сможет забыть, как был вынужден ползти на четвереньках. Он устало садится на кровать, борясь с желанием прямо сейчас провалиться в сон, чтобы хотя бы на несколько часов позволить своему мозгу отключиться. Нужно дождаться Чанбина, чтобы спросить разрешения. Сил ехать домой нет, а такая практика для них нормальная — он бывает слишком измотанным после подобных вечеров, чтобы тащиться к себе. Ему даже не мерзко засыпать с Чанбином в одной кровати. Это меньшее из того, через что ему приходилось проходить. Чанбин выходит из душа через несколько минут. Обёрнутый в своё полотенце на поясе, самодовольный и счастливый до чёртиков. На него отличным образом действует подобный вид терапии. Сынмин, опёршийся локтями на колени и державшийся за голову, глухо спрашивает: — Я могу сегодня остаться у тебя? — Конечно, Сынмин-а. Что за вопросы? Он не идёт в душ — в этом нет никакого смысла. Нельзя отмыться от грязи, будучи в свинарнике. Они ложатся в одну постель — укрываются одним и тем же одеялом в шёлковом пододеяльнике. Их ноги почти что мимолётно соприкасаются. Сынмину кажется, что эту ночь он не переживёт. Надо просто заснуть. Это несложно. Утром будет легче. Чанбин быстро отрубается. У него ведь всё хорошо! Он живёт жизнью своей мечты, имея всё, что только захочет. Сынмин такой чести не удостоился. Пару секунд он вслушивается в громкий храп. И сам не осознаёт, что делает далее. Его руки самостоятельно, честное слово — самостоятельно, обхватывают подушку из-под головы. Его тело самостоятельно, честное слово — самостоятельно, садится на кровать. Его мозг самостоятельно, абсолютно точно самостоятельно, отдаёт приказ занести эту подушку над мирно сопящим Чанбином. Подушка застывает в воздухе, удерживаемая одной силой воли, которой почти что не осталось. Чанбин крепко спит — его с трудом можно разбудить с утра. Только заснув, он уж тем более не проснётся. У Сынмина есть возможность отомстить (она, конечно, была всегда — Чанбин ему доверял и с первой ночи позволял спать вместе с ним, но серьёзно он задумался об этом только сейчас) и есть желание. Да, его осудят; да, он сядет в тюрьму. Да, его будущее тогда уж точно рухнет раз и навсегда. Убийство обществом не прощается. В суде он ничего не сможет доказать. Да даже если и докажет факт принуждения, это ничего не поменяет. Спящий Чанбин не угрожает его здоровью. Но будучи охваченным настоящей ненавистью, застилающей глаза, Сынмин не собирается жалеть о том, что хочет сделать. Не время. Не место. Иногда нужно идти против законов и морали, иногда нужно перебороть себя, чтобы навсегда избавиться от унижения. Подушку и лицо Чанбина разделяет несколько сантиметров. Жизнь Чанбина в его руках. И Сынмин готовится — настраивает сам себя на то, что этот человек заслуживает смерти; мирится со своим разрушенным будущем и разбитыми мечтами. Идёт на сговор с совестью, которая, не раздумывая, благословляет. Но… Сынмин не может. У него просто физически не получается надавить на эту подушку — что-то мешает. Его собственная слабость. Он тяжело выдыхает, откидывая подушку обратно на свою сторону кровати. В его глазах копятся слёзы, но ни одна из них не стекает по щеке. Хочется закричать — так, чтобы услышал весь мир. Чтобы его спасли, вытащили из ужаса, помогли оклематься. Чанбин ворочается. А потом выдаёт: — Я так и знал, что ты этого не сделаешь. Хороший мальчик.