Бочка

Неполный осенний день подходит к концу. Страница дневника холодит пальцы. Строчки расплываются перед глазами, следом плывет синяя от сумерек комната. После смерти Клары гостиная опустела. Я отнес в библиотеку книги и спекшиеся стопки старых журналов. Отдал соседке цветы с подоконников, а шершавые от пыли статуэтки выстроил рядами на крыльце, и через полчаса коллекцию ангелов до единого расхватала детвора. – Тебе бы это понравилось, – голос звучит иначе, когда вокруг лишь пустая мебель. – Я поступил правильно. Подумал о других, не о себе. Напоследок можно. Жены нет уже восемь месяцев, но я по-прежнему говорю с ней. Не специально. Привычка. Клара обыкновенно ворчала: – Целый день болтаешь и болтаешь. Разве на работе не наговорился? – каждый божий день в течение двадцати лет я водил экскурсии или читал лекции, одно и то же по кругу. Разбуди меня посереди ночи и спроси про любой памятник, улицу или дом – расскажу с выражением и без запинки. Когда Аарон был маленький, он так и делал: будил, дергая за рукав пижамы. Шепотом, чтобы не потревожить маму, выдыхал: – Чудища в стенах. В темноте его светлые глаза мерцали от страха и непролитых слез. Я тихонько вставал с кровати и шел вместе с ним в детскую, где говорил-говорил-говорил, пока сын не забывал о скользящих в темноте камня монстрах. – Папа, расскажи про войну, – просил он, отмахиваясь от других историй. Мальчишка, что с него взять, – думал я, и рассказывал. И показывал – на прогулках. Это здание было полностью разрушено, а вместо того зиял котлован. Здесь стояла пожарная часть, но взрыв снаряда разнес ее на куски: – Помнишь фотографии со стенда в конце коридора? Те, под картиной с кораблем, – Аарон сосредоточенно кивает. Он частенько ходил со мной на работу, и потому знал экспонаты Музея Войны не хуже любого сотрудника. – Вот так она выглядела. В огромные арочные порталы заезжали пожарные машины, а с башенок наверху открывался вид на весь город. С подзорной трубой можно было что угодно рассмотреть до мельчайших деталей. – А теперь тут магазин, – уродливая серая коробка в неоновых пятнах рекламы. Я морщусь, но Аарону, похоже, нравятся перемены. – Здорово! – Разрушение. Ему нравится разрушение, – говорит Клара, когда малыш убегает вперед. – Это все ты со своими историями, – плачет она двенадцать лет спустя: наш уже семнадцатилетний сын сообщил, что подал документы в армию. Я не отвечаю. Пусть. Она злится не на меня, на бессилие перед правдой: – Аарон просто хотел взрывать стены, чтобы прогонять чудовищ, – глажу корешок дневника. Последняя вещь, что осталась от сына. Прочие сжег в Бочке его друг, Даниель Эрлах. Кларины сжег бы я сам, да только она бы не простила. Она ненавидела Бочку. Я сам ненавидел ее. Кажется, целую жизнь, но сказать так – значит солгать. Сопляком я с завистью смотрел на старших братьев, неприступно взрослых в оранжевых отсветах пламени и компании друзей-байкеров. На пустыре через дорогу от нашего дома полыхающая Бочка чадила гарью, горели золотом на просвет пивные бутылки, блестел металл мотоциклов. После две кожаные куртки на вешалке в коридоре тревожно пахли дымом, пропитывая огненным духом вещи рядом и будто даже обои. Мать морщила нос и вышвыривала источник вони на балкон. Шипела: – После уроков сразу домой. Увижу, что околачиваешься во дворе – выпорю! Неделю сидеть не сможешь, – я быстро кивал. Не раз видел, как она порола братьев: старым отцовским ремнем и до кровавых полос на коже. Лишь однажды пересек дорогу – почти бегом, пока у Бочки никого. Скорее коснуться горячего, будто живого, ржавого бока, заглянуть в вонючее нутро, где переливаются алым угли. Завораживающе красиво. По вечерам, из нашего окна на втором этаже, Бочка похожа на солнце. Крохотный жаркий центр вселенной, вокруг которого вращаются люди-планеты. Неодолимое притяжение. Я пытался понять его природу, но не успел: ухо вспыхнуло болью. Мама. – Хочешь кончить как они?! – Леви и Натан погибли в перестрелке на том же пустыре, хотя для нее умерли гораздо раньше – когда подсели на иглу. Я не хотел. Особенно после знакомства с ремнем. И с тех пор послушно проходил мимо поредевшей банды, отворачиваясь и ускоряя шаг, если слышал в спину ленивое: – Эээй, ты! – Разве это не мелкий брат близнецов? Как там его? ... – Хаим, – представился я Кларе. Давно заметил ее в академии, но подойти не решался: она была на курс старше и редко появлялась без шумных подружек. А тут вдруг мы одни в библиотеке. Очень тихо. Искрами порхают пылинки. Ее голубое платье похоже на осколок неба. Шанс на миллион. Я не придумал ничего лучше, чем подойти и сказать: Хаим. Она подняла лучистые глаза от книги и переспросила: – Что? – Хаим, – повторил я. – Хаим! – смеялась Клара годами позже, держась за округлившийся живот. – Что это такое?! – Ромашки, – я рассматриваю подсыхающие рисунки на стене: почему она хохочет? Я, конечно, не художник, но бывшую мамину спальню теперь не узнать – синий фон, белые с желтым цветы. Стало просторней и светлее. Идеально для детской. Жена вытирает набежавшие слезы: – Я... яичница! Летающая яичница! – Ч-то?! Да нет же, вот лепестки! – но после и маленький Аарон фыркает: – Яйца. Но это ничего. Я люблю яйца, – в подтверждение, отправляет кусочек омлета в рот и довольно жмурится. Болтает ногами, пиная стоящий под стулом школьный ранец. Оборачивается на скрип оконной рамы. С улицы опять тянет горьким дымом, ветер доносит невнятные выкрики и звон стекла. Подростки больше не собираются у Бочки, теперь пустырь перешел во владения бродяг. Клара поджимает губы и идет закрывать форточку. Вечером она снова заговорит о переезде, а сейчас я вдруг замечаю, как Аарон, которому недавно исполнилось семь, тянет носом и прищуривается. На бледных щеках дрожат солнечные блики – будто глаза... – У него глаза светятся, – ночью шепчет Клара в подушку. – Ты тоже видел. Не говори, что мне показалось. – Не буду, – отвечаю в потолок. – А эти его монстры... – Просто выдумка, – в темноте легко лгать. – Разве ты хоть одного видела? – Нет, – я тоже. Слышал. Чувствовал – холодом в затылке, липким потом между лопаток. Вязкими кошмарами, в которых ночь ощеривается тысячей лиц. Но жена их не ощущает. Значит, ей и не стоит знать. Мать не должна бояться собственного ребенка: – Тогда забудь про них, а со временем и Аарон забудет. Перерастет. – Или нет! Ты не знаешь, что происходит. Его глаза...! Не смей убеждать меня, что волноваться не о чем! Я вновь соглашаюсь: – Не буду. Прости. После Аарон часто повторял: не буду. Больше не буду. Извините. Я не хотел. Но он хотел – и его злость обжигала обидчиков до белесых волдырей. От нее темнели, поджариваясь, обои в гостиной, когда я пытался поговорить: – Ты должен контролировать себя. Иначе ранишь кого-нибудь. – Но они сами лезут! – четырнадцатилетний Аарон сжимает кулаки. – Я никогда не начинаю первым. Верно. Но есть кое-что еще: – После стычек ты спишь как убитый, – лицо сына каменеет. Он давно не говорит о монстрах в стенах, особенно при матери, но они никуда не делись: тени присутствия залегли под его светлыми глазами. Слишком светлыми. В воздухе пахнет огнем. – Закройте окно! – кричит Клара с кухни, но окно закрыто. – Тише, – прошу я. – Не расстраивай маму. Она не знает. Она и половины твоих фокусов не знает. Если ты... – Или я, или они, – шипит Аарон. – Кто-то должен пострадать, чтобы тени ушли! И с меня хватит! Я кашляю, горло дерет жаром. В комнате жарко, словно в печи. – Нас тоже им скормишь? – отшатывается. Ваза на столе лопается водой и цветами. – Нет... нет, – выбегает из комнаты, хлопает входной дверью. Я зажмуриваюсь до черных пятен и стискиваю виски. Давно стоило вспомнить мамины уроки. Выпороть. Выбить – пламя и темноту, способность ранить. Или потребность? Но Клара бы заметила следы. Она бы не простила. Я сумел оградить ее от монстров, и от настоящего Аарона тоже. Теперь поздно открывать правду. – Что случилось? – жена застывает на пороге. Воспоминания путаются, и она выглядит одновременно юной, хрупкой – как в первую встречу, – и округлившейся до мягких изгибов, с морщинками у рта и нитями седины в каштановых локонах. Я аккуратно складываю письмо: – Аарон написал. – Дай сюда! – рвет бумажку из рук. Даже не письмо – записка. – Почему не сказал по телефону? Зачем писа... «Я нашел людей с похожей проблемой. Они помогут мне. Со мной все хорошо. Не волнуйтесь. Не звоните. Как смогу, приеду домой». – Что за проблема? Что за знак в конце? Что значит – не звоните?! – она тут же позвонила в часть. – Переведен? Куда переведен? ... Как это – не можете сказать?! Где мой сын?! – а я рассматривал переплетение линий в уголке листка: острые грани слагаются в щит. Близнец ему выведен на обложке дневника, который я нашел в чулане через семь месяцев после смерти жены. В тонкой тетрадке на желтоватых страницах в сотнях строчек повторяется: – Университет. Призрак Аарона сидит на диване, наклонившись вперед, будто хочет уйти. Но он только пришел – спустя полгода с письма. Полгода молчания. Ему уже двадцать шесть. Кажется гораздо старше. Война постаралась? Обнимаю притихшую Клару. От нее кисло пахнет лекарствами и солью. Всхлипывает в платок, жадно разглядывая сына. Просит: – Подожди, не говори. Я отойду за водой. – Огонь и... чудовища в стенах, – выдыхает Аарон, когда она скрывается за дверью. Чуть кривится. – Результат стихийных выбросов силы. В Университете меня учат управлять ею. – Зачем? – В смысле? – криво, незнакомо улыбается и ерошит коротко стриженные волосы. – Чтобы я никого не ранил. Разве ты сам не говорил мне, что я должен... Обрываю: – Не юли. Зачем это – им? Что взамен? Аарон встает и отходит к этажерке, где на полках выстроилось Кларино фарфоровое войско. Цепляет фигурку, вертит в нервных пальцах. Рассеянно отвечает: – Моя сила редкая. Они... Ученые исследуют возможности ее использования, – ангел со стуком возвращается на место. – Проводят разные тесты. Ничего особенного. – Где этот твой университет? Чему там учат? – возвращается с вопросами Клара. – Почему ты не мог даже позвонить? Ты хоть представляешь... – она уже говорила подобное, а Аарон извинялся. Он будет извиняться и врать еще долго, да только Кларино слабое сердце не умело прощать обид. Я тоже спрашивал, где именно он пропадал: – Я не могу сказать. Мне придется стереть тебе память, – смеется, хоть и не шутит. Прозрачные глаза напоминают осколки давнишней вазы, и я вдруг думаю: что, если из-за моих слов тогда он и сбежал? Сначала на войну, где поджигать нестрашно, а после – дальше, чем я способен представить? – Эй, теперь все будет хорошо. Я буду часто бывать дома... – А жить где? – Клара выдыхает, прижимая руку к груди. Аарон торопится подать ей пузырек с таблетками. – Там, – неопределенно отмахивается. – Общежитие. У меня отличный сосед по комнате, я вас как- нибудь познакомлю. Он мой друг. Он привел меня в Университет. – Разве тебе потом не придется стереть нам память? – Клара не понимает. Сын хмыкает. А в следующий раз сдерживает обещание: – Это Дани. – Даниель Эрлах, – друг Аарона высокий и загорелый, с военной выправкой. Но не стрижкой – длинные медные волосы перехвачены резинкой в небрежный хвост. Клара потом похвалила выглаженную рубашку и брюки: – Не то, что Аарон. Вечно джинсы да футболки, берцы эти ужасные. Я его со времен выпускного в приличном виде не... – Они разные, – и дело не в одежде. Жена поднимает брови. – Даниель не такой, как Аарон. Он не поджигает воздух в гневе. Отчего-то я знаю абсолютно точно. – Он назвал Аарона Висией, – она пробует на вкус обороненное Эрлахом имя. – Кличка? Странная. – Да уж, – отхожу к окну. На другой стороне улицы в алом смрадном зареве двигаются горбатые тени. Мои братья тоже имели клички. Козодой и Гермес – черт знает, почему. Я никогда не спрашивал. Я был хорошим мальчиком, и не лез – к ним и в неприятности. А теперь Натан и Леви мертвы, и мне никогда не узнать, чем они жили. Я едва могу вспомнить их лица. – Почему Висия? – спрашиваю Аарона. Хмурится. Приходит субботними вечерами, остается на ночь. Утром воскресенья торопливо проглатывает свою любимую яичницу и сбегает – от моих вопросов в том числе. Мы не должны говорить об Университете. Но я не должен был приближаться к Бочке. Аарон... Висия размешивает в чашке давно растаявший сахар. Его движения – багряный жар углей. Его молчание – расколотые стены. – Там много таких, как ты? Ты сказал, твоя сила редкая. И я вижу, что Даниель другой, – вздрагивает. Обжигает взглядом: – Видишь? – Вижу. И хочу знать: Даниель участвует в тех исследованиях? Его силу тоже... – Перестань! – негромко рявкает. – Хватит! Хватит задавать вопросы! Я не могу ответить. А я больше не мог не знать: – Чего ты боишься? – Как они узнают, о чем мы разговариваем? – Почему твои чудовища больше не приходят? – что ты делаешь, чтобы прогнать их? Кто страдает теперь? Аарон медленно отставляет чашку. Выталкивает сквозь зубы: – Мне пора. – Мать расстроится, если не останешься на ночь. – Передай ей, что мне жаль. Я приду через неделю, – скрежещет отодвигаемый стул. Иду следом, провожая до двери. Он не смотрит в сторону спальни, где отдыхает Клара. Бросает: – Попрощайся за меня. – Нет. Я слишком многое делал за тебя. Она даже не представляет, что ты за человек, – я тоже. Он отворачивается. Лишь в сизой от вечерних теней парадной чуть расслабляет плечи, но сразу каменеет, когда я спрашиваю: – Я был хорошим отцом? Лестница вниз теряется во мраке. Ступенька за ступенькой, и Аарон исчезает. Скрипит старое дерево. Шаги смолкают на секунду: – Ты научил меня всегда поступать правильно. – И это – хорошо? Ты сейчас счастлив? – он долго молчит. – Нет. – Нет, – говорю Кларе. – Мы не ругались. Просто сегодня ему нужно уйти пораньше. Я стою у окна в ее комнате. На улице еще не зажгли фонари. Свет ночника у постели отражается в зеркале стекла. Прижимаюсь лбом к холодной поверхности. Возле Бочки застыл одинокий силуэт. Поднимает руку. Дергано разжимает кулак – рыжий всполох освещает искаженные злостью черты Аарона... Висии. Отхожу прочь, пока он не поднял глаза. – Он придет еще? – тихий голос жены заставляет вздрогнуть. – Да... да, конечно, – а мой звучит по-старчески ломко. – В следующую субботу. – Хорошо... я хочу поговорить с ним, – Клара бледна. Узловатые пальцы дрожат, когда жена тянется за облаткой таблеток. – Принесу воды, – сбегаю на кухню. Она не дожила до новой встречи. Аарон не пришел ни через неделю, ни через две. Клара умерла во сне между субботами, и я потерял счет времени. Похороны растянулись в вечность, вместе с вереницей одетых в черное друзей. Они хотели поддержать, но лучше бы оставили в покое: каждый звонок в дверь обещал мне сына, и я с трудом скрывал разочарование при виде других лиц. Вскоре перестал открывать. Крался на цыпочках к глазку и неслышно отступал. Никого нет дома. Уходите. Телефон в гостиной разрывался трелью, но это не мог быть он: Висия не звонил с тех пор, как попал в Университет. Даниель Эрлах тоже не звонил. Постучал. Тяжелые глухие удары сказали яснее всяких слов: что-то случилось. – С моим сыном что-то случилось, – медноволосый только кивает. Протягивает рюкзак – Ааронов армейский рюкзак. Я прислоняюсь к косяку. – Он... – Даниель кусает губы. – Только не ври мне. Если не можешь сказать правду, не говори ничего. Мужчина оглядывается. Лампочка над его головой мигает, и Эрлах зло щурится. Сжимает кулаки. Роняет куда-то в пол: – Он сгорел. Сжег других и себя. Я впервые остро чувствую пустоту. Коридор за спиной дышит затхлым теплом. Там никого нет: – От них веяло холодом. Смертью, – Даниель поднимает взгляд. – Чудища в стенах. Он называл их чудищами в стенах. Теперь-то они давно ушли, но когда Аарон был маленьким, в его комнате всегда было прохладно. Они вынуждали его поджигать. Из-за них он уме... – Нет! – лицо Эрлаха искажается. Лампочка трещит. – Нет. Не из-за тварей. Он умер из-за людей. Он не... – переводит дыхание. Говорит громко, будто не для меня: – Висия виноват во многих смертях, но у него не было выбора. Никогда не было. – Никогда... – слово горчит во рту. Мой сын был обречен сгореть с самого рождения. И я... – Я всегда знал, что так будет. Но всегда надеялся, что ошибаюсь. – В вас тоже есть сила, – мужчина цепляется за перила лестницы. – Поэтому вы видели его суть. – Но ничего не мог сделать, – мне нужно, чтобы он подтвердил. И Эрлах отвечает: – Да. – Забери это, – прошу, не в силах прикоснуться к рюкзаку. – Сожги тоже. Там, на улице. Бочка. Пусть заберет... – вещи Аарона, как забрала моих братьев. Мою свободу. Запертую страхом злость. Даниель хмурится, не понимая, но подхватывает тяжелую ношу. – Мне жаль, – вместо прощания. – Даниель Эрлах тоже ничего не смог поделать, – шепчу дневнику на коленях. Аарон считал иначе. В убористых строчках сквозит восхищение, пунктиром, молитвой проходит фраза: – Он особенный. Однажды Эрлах станет Советником. Возглавит Университет. Он изменит все. Изменит все. Тонкая тетрадка спорхнула под ноги, когда я, расчищая чулан, снимал с полок пыльные коробки. Раскрылась на середине, где сразу признание: «Я начал забывать». Поэтому и писал. Я прочел оттуда и до конца, а после вернулся к началу. Армия. Первые бои. Первые убийства. Тени отступают, наевшись чужого страха. Пытки им понравились больше всего. Аарону тоже: ставшие неровными абзацы сочатся удовлетворением. Я пролистываю, читая по диагонали. – Он не виноват, – повторяю слова Даниеля. – Не виноват. Но его ярость сжигает улицы. Аарона находят. Обещают помочь. Дают новое имя. Через несколько недель уже Висия И. Фредерик рвано пишет: «Вранье все вранье. Они ни черта не понимают даже не пытаются им нужны только твари. Хотят знать из чего они сделаны. Как управлять. Я хочу знать как их прогнать». – Ты и так знал, – но искал иной путь. Без жертв. Оказывается, без жертв не бывает. Исследования забирают память, ничего не давая взамен. Имена других носителей огня встречаются тем чаще, чем явнее их распад: Мантикора, Илай, Джокер, Янни. Мантикора жирно подчеркнут: «Из его памяти выходят Высшие твари. Почему? Как сделать Высшую?» После этой записи даты переключаются на субботнюю регулярность: перенес дневник сюда. Спрятал от людей из Университета. Между текстом – страницы узорчатых формул с подписями: страх, сомнение, потеря, радость, нежность, злость, спокойствие... в сердце каждой – разрыв. Одна измята и закапана кровью. Бурый отпечаток пальца заполняет пустоту середины. Я читаю: «Сон без кошмаров». А дальше: «Высшая прорвет защитный контур. Ей хватит сил. Убьет всех в лаборатории. Выбрать момент когда Хайме приведет Гофолию. Если тот умрет освободится место в Совете изберут Эрлаха больше некого. Он станет Главой по праву крови. Прекратит это. Я перестану забывать». Недели коротких заметок о людях, которых я не знаю, и событиях, мне непонятных. Почерк плывет и путается вместе с его мыслями, но в конце буквы обретают колючую жесткость: «Мантикора сказал мне. Повторил слова твари. Я идиот я знал это с самого начала. Не верил. Очень глупо и слишком просто. Смешно. Она ведь не использовалась нигде. Все искали куда ее применить. Думали некуда. Что слишком наивно. Может быть. Я рассказал Янни пусть попробует. Мантикора больше не может ему конец. Мне страшно». «Если у Янни выйдет я тоже. И если нет то». «Дани не знает. Он не поймет. Узнает когда станет Советником. Еще немного». Записи упираются в край страницы. Последнее слово почти выцарапано на задней обложке. Я закрываю тетрадь. Закрываю глаза. Как многого я не замечал. Не удивлялся частому молчанию и рассеянной забывчивости: видел и раньше, что война меняет людей. А он терял память. – Даниель должен узнать. Иначе остальные четверо сгорят, и все, кто будет после них, – но как найти его? В дневнике нет ничего о расположении Университета. Они сами нашли Аарона по следу из огня и крови. – Найдут и меня, – расхаживая кругами по гостиной, убеждаю сам себя. Клара злилась на эту привычку, а то, что я сделаю, ее бы убило. На улице зажигаются фонари. Я повторяю слова сына: – Еще немного, – пусть все уснут. У дымящей мраком Бочки уже собрались бездомные тени. Подобно Аароновым чудищам, они приходят с холодами – только твари сами несут в себе мороз. – Скоро напьются. Примерно в час ночи кто-нибудь начнет драку. До трех провозятся, успокаиваясь. К четырем уснут, – я знаю ежевечерний сценарий наизусть, лучше любой своей лекции. Рисунок с кровавой помаркой лежит на подоконнике. Я испытал «Сон без кошмаров», и теперь понимаю, как работает волшебство. – Проще простого, – с другим, отчетливо огненным, будет сложнее, но дневник подсказал мне способ справиться. Оставляю тетрадь на столе, вырвав нужный лист и заложив вместо него фотографию: мы трое в искусственном саду фотоателье. Аарону лет десять. Уже напуган чудищами, но еще никому не причинил боли. Клара улыбается чуть шире и радостней, чем положено на подобных снимках, а я выгляжу счастливым и будто слегка потрясенным, что это – моя семья. Часовая стрелка замирает на четырех. За окном пустырь вокруг Бочки размечен пунктиром спящих тел. Пора. Звуки старого дома кажутся острыми, когда я спускаюсь по лестнице и открываю дверь парадного. Ночной ветер пахнет гарью, палой листвой, собирающимся дождем. Ныряет под кофту и дергает зажатую в руке бумажку. Не давая себе времени передумать, пересекаю дорогу. Рукоять ножа скользит во влажных пальцах. – Ничего, ничего страшного, – шепчу, обходя людей по кругу. За мной тянется вспоротая борозда. Лезвие с шорохом выворачивает мелкие камушки. Спина возмущенно ноет, подгибаются колени. На середине пути спотыкаюсь о торчащий из земли штырь и падаю, больно ударяясь бедром. Рядом ворочается в постели из тряпок бродяга. Стон застревает в горле, когда он открывает глаза и смотрит прямо на меня. Но не видит. Мутный от выпивки взгляд поднимается выше, туда, где в черном небе сверкают холодные звезды. – Мне жаль, – выдыхаю паром – слова Эрлаха, не мои. Я же продолжаю линию, пока оба ее конца не оказываются рядом. Разглаживаю страницу с рисунком: формула с двух сторон кончается разорванными дугами. – Замкнуть цепь, – черта к черте. Пустое пространство в центре знака ждет моего прикосновения. «Ярость» – кривые буквы в уголке рисунка. Что ж, ярость так ярость. Впереди высится Бочка. Над ней короной мерцает зарево умирающего света. Кажется, она горела всегда. Каждую секунду моей жизни. Даже когда я был далеко от дома, даже когда считал домом совершенно иные места – алые угли ждали под сизой вуалью пепла. Готовые вспыхнуть. Железный идол пережил моих братьев. Мою мать. Жену и сына. Пока я прятался за стеклами окон от дымного зова, другие кормили огонь и меняли изъеденный ржавчиной каркас на новый. Но суть – суть не менялась. Место – не менялось. Никогда, ни на сантиметр: – Ось вселенной, – хороводы теней поколение за поколением приходили сюда со своим прошлым и надеждой на будущее. Приносили горючие дары, как Эрлах принес рюкзак. Как я принес знак и последнее слово из дневника – знание более важное чем все, что натворил мой сын в поисках свободы: «Их исследования чушь. Забавно они ведь догадались: чтобы подчинить тварей нужно их понять. Но понять чудовищ может только чудовище. Ха». «Я понял». – ... но все равно не справился со своими монстрами, – узор формулы дрожит вместе с пальцами. – Сгорел... пропал. Значит, не такое уж ты и чудовище, сынок. Был. Его больше нет, хотя я закрывал чертовы окна и уводил гулять по светлым, широким улицам, где воздух пах свежестью, а тени были прозрачны и послушны. – Почему же ты не запомнил ничего из этого?! – почему видел только плохое?! Потревоженные моим криком, шевелятся люди. Под ладонями горячо и колко краснеют линии, переплавляясь в камень. Одергиваю руки – подхваченный ветром опустевший листок вспархивает в ночь, наполняется движением кольцо взрезанной земли. Я отползаю прочь, пока ярость обретает форму. Не отворачиваюсь. Хватит. Я должен смотреть. Как они неуклюже поднимаются. Жарко? Воздух прогрелся даже за пределами формулы. Шатаясь, бегут прочь от Бочки. Бьются о невидимую стену. Не понимают. Пытаются кричать, но золотой вихрь разом глотает голоса и искаженные ужасом лица, взвивается спирально вверх, обрушивается ливнем искр. Волна жара опаляет горло. Продолжаю ползти. Кожа горит, мышцы воют от боли. Запах настигает на середине дороги, пропитывая насквозь. Быстрее. Выше – взметаются языки. От рева пламени закладывает уши. Отражая взрыв, мой дом сияет окнами. Поднимаюсь на ноги и ковыляю к подъезду. Падаю в заросли кустов, зарываюсь глубже в не облетевшую листву. Свет простреливает жухлую зелень тысячами лучей – не скрыться, но выбегающие из парадного люди смотрят только на пронзающий небо огненный кинжал. Тени внутри уже успокоились. – Успокойся, – сердце тяжело колотится в груди. Ветки царапаются и рвут одежду, что-то втыкается в ладонь. Тише. Успокойся. Тебе нужно одолеть эту ночь. Дождаться человека, в которого верил Аарон. Отдать ему слово. Иначе все зря. Иначе... – Иначе было нельзя, – говорю силуэту в углу. Как он вошел? Как давно здесь? Кажется, я заснул: соскользнувшая с колен тетрадь лежит на полу, очки сползли на кончик носа. Поясница ноет и хрустит, когда я выпрямляюсь. Чуть движется ржавое пятно в рассветной полутьме: Эрлах качает головой. – Всегда можно иначе. – Висия не мог, – ты сам сказал. – Но ты не он! – вмиг оказавшись рядом, рявкает мужчина. Лицо перекошено злостью и непониманием. Совсем не похож на того выглаженного Даниеля, что приходил сюда раньше. Я смеюсь: в тебе тоже полно – пусть не огня, но ярости. Поэтому Аарон выбрал тебя своим другом. – Зачем?! – сжимает кулаки. Ударит? Старика? Вглядываюсь в темные глаза. Ищу блуждающий блеск в провалах зрачков – какой прятал за завесой ресниц мой сын. Покажи мне себя настоящего. Я должен знать, что ты справишься. Эрлах щурится, до желваков стискивает зубы. Выдыхает: – Я сам могу узнать ответ, но тебе не понравится, – смеюсь. Ударит, если придется. Хорошо. – Теперь ты не боишься говорить? – голос звучит хрипло и незнакомо тягуче. – Нет. Я позаботился об этом, – отходит и скрещивает руки на груди. – Лучше бы тебе было, что сказать. – Не мне. Аарону, – поднимаю тетрадь. Разглаживаю замявшиеся листы. Нахожу нужные строки. – Вот. Читай до конца. Выхватив дневник, отходит к окну. За пыльными стеклами розовеет новый день, мешаются звуки: полиция, зеваки. На лестнице то и дело грохочут шаги. Хлопают двери. Вопрос времени, когда постучат в мою. Разглядываю иссадненные ладони: виновен. Впрочем, они вряд ли поймут. – Он... – Эрлах прижимает кулак к губам. – У него получилось? – Даниель хмурится до глубоких морщин на переносице. – Убить того человека? – Нет. – Ты убьешь его? – я должен спросить: где ты был, когда они медленно, по кусочкам, убивали моего сына? Почему не заметил, не помог? Но я сам не заметил и не помог. Возможно, Даниелю Эрлаху плевать – и на Висию, и на тех четырех. На тайну скрывающихся во тьме чудовищ. Но мне больше некому доверить выцарапанный на тетрадной обложке секрет. Друг Аарона молчит. – Ты спросил, почему я убил их, – смотрит на меня. – Причин много. Из злости: они живы, а Аарон и подобные ему должны умирать. Хотя чем они заслужили? Любое отребье находит себе место в этом мире. Пусть даже у Бочки. Но для Аарона... для Висии места не нашлось, – мужчина отворачивается. – Я сжег их, чтобы ты пришел. И потому, что боялся слишком долго. И еще – я надеюсь, что так можно что-то исправить. – Убивая?! – шипит. Жалобно шуршат сминаемые листы, выскальзывает прямоугольник фотографии. – Да. Ты дочитал? – ты ведь знаешь лучше меня. Что сила рождается из чувств. Чувства – из памяти. Замешанные на воспоминаниях эмоции поджигают формулы. И создают чудовищ. Тварей, как их называют в Университете. Те надписи – ключи к волшебству: страх, сомнение, потеря, радость, нежность, злость, спокойствие... и снова страх. Монстры выходят из страха. И бесконечные исследования дальше страха не идут. Я хмыкаю: боятся. Рождение каждой твари отнимает у носителя огня кусочек памяти. Личности. Жизни. Но ученым плевать – им нужны не люди, а порождения тьмы. Постоянно. Я не понял многого. Например, чем Высшие твари отличаются от прочих, и почему именно они необходимы таинственному Совету, но это неважно: – Все неважно, когда видишь суть, – за любым чувством стоит желание жить. Иногда по-детски солнечное. Иногда злое, полное криков и гудящего пламени. Но всегда кристально честное. Надежда. Слово, которое мой сын никогда не произносил вслух. Но однажды написал: – Надежда вмещает в себя и плохое, и хорошее. Принимает даже смерть. – Искупает грехи? – глухо фыркает Эрлах. – Грехи искупают люди. Если ты не в силах, отдай дневник тому, кто сможет. Кому нужно. Мантикора. Илай. Джокер. Янни. Колени протестующе ноют, когда я встаю с дивана. Каждый шаг болит в позвоночнике, а стоит наклониться за снимком – поясницу словно иглами пронзает. – И это тоже отдай, – с карточки тускло улыбается Клара. Лицо, где замялся глянец, пересекает морщина. – Ты ведь сотрешь мне память, верно? Я забуду, каким он стал. А ты не знаешь, каким он был. – Плохое и хорошее, – тихо повторяет Даниель. – Единое целое. Без одного не бывает другого, жизни не бывает, – даже той, что обитает в стенах и гонит детей на войну. – Картинки мало, но... Эрлах качает головой. Запускает пальцы в ржавые пряди: – Ты сделал достаточно, – моя одежда еще пахнет дымной смертью. Знобит – кутаюсь в кофту. Он вкладывает фотографию в тетрадь. – Надеюсь, – протягивает грязный камешек в целлофановой обертке. Леденец? Вот, как я забуду? Отводит взгляд. Говорит зачем-то: – Я не убийца, – конфета пахнет полынью и царапает язык. Вытравляет холод из костей. Я не сразу понимаю, о чем он. Кто-то хотел убить Советника. Кажется, иначе не захватить власть... Где? Пожимаю плечами: ты ошибаешься. За травянисто-лимонным вкусом раскрывается смородиновая сладость. Волна покалывания смывает боль в спине. Я расправляю плечи, позволяя химической истоме свободно течь по телу: – Ты разве ни черта не понял? Ты можешь быть кем угодно.