***
Прощальная пьянка утратила свой смысл через сорок минут от начала. Акула процедил сквозь зубы «наилучшие пожелания», Гомер и Ящер подарили на память какое-то древнее фото, сделанное в учительской, и тут же забыли о нём, навалившись на выпивку. И только Шериф даже пустил слезу, пожимая ему руку и говоря, что он правильно всё решил и ловить здесь нормальному мужику нечего. Женщины-воспитатели игнорировали его с того момента, как узнали об увольнении. Ральф, не таясь, ушёл из комнаты отдыха, спустился на первый этаж и вышел во двор. Темнело уже рано, призрачно-белые расчёсочные ряды зажгли многочисленные глазницы и теперь бездумно пялились в небо. Дом от спального микрорайона отделял пустырь — нейтральная полоса, санитарная зона между повседневностью и аномалией, здравомыслием и безумием. Воздух вкусно горчил запахом умирающей листвы и остро пах близкими заморозками. Ральф дошёл до скамейки под дубом и взобрался на неё с ногами, сев на спинку, как бесшабашный подросток, собираясь покурить, балансируя на жёрдочке. Старый дуб ронял высохшие листья, с тихими щелчками осыпались жёлуди, стуча по утрамбованной земле. Дом тоже зажёг вечерние огни, не считая первого этажа, окна спален на втором и третьем светились ярко. Дом смотрел и дышал на него, кричал бряцающей металлом музыкой из Второй, тянул лианы из окон Третьей, смотрел с укоризной замерзшими глазами Слепого и смеялся хриплым гавканьем из открытой форточки у Псов. Завтра все кончится, продержаться чуть меньше суток — и конец. — Что тебе надо от меня? — запах ацетона, разбавленный землистым гераниевым духом, безошибочно позволял определить нарушителя единоличного прощания. Стервятник подошел, не таясь, тоже залез на скамейку с ногами, но не на спинку, а на сидение, и теперь сидел, прислонившись боком и глядя на Ральфа снизу вверх. — Вы попрощались со всеми, кроме нас. Ральф кинул окурок, и тот, упав в траву, теперь светился там, как глаз крохотного чудовища, вылезшего из подземной норы. — Прощай, Стервятник, — отстранёно и холодно сказал Ральф. Он не хотел, чтобы между ними протянулась очередная странная нить, тонкая, но отчего-то очень прочная. Первая ниточка была пришита где-то лет в тринадцать, ещё был жив Макс. Ральф поймал Рекса за попыткой вскрыть кабинет Акулы и несколько дней таскал за собой недовольного пацана, выдумывая ему разные задания и смеясь про себя над лупоглазым упрямцем. Сиамец угрюмо выполнял все указания, но сообщника Ральфу не сдал, хотя он и так знал, кто это был. Вторая нить, острая, как гитарная струна, натянулась и вибрировала между ними с ночи, в которую умер Тень. А третья, неожиданная и болезненная, возникла после тех нелепых объятий в больничной палате. — Что вы… будете… делать… после? — Стервятник говорил со странными паузами, как будто ему было трудно произносить слова. — Нашли другую работу? — Уезжаю в другой город, — Ральф соврал, он никуда не собирался ехать. А найти работу с его стажем и рекомендациями было несложно, в трёх местах его были рады принять в любое время. Зачем он солгал? Чтобы никто и не подумал искать его, хотя, можно подумать, будут желающие. Просто ему так будет легче, спокойнее и даже, наверное, безопаснее. Они замолчали, Дом тоже притих; словно отдалившись в пространстве, он был похож на корабль. Атлантический лайнер, плывущий по одному только ему ведомому курсу. На воспитательском этаже по одному гасли окна, только окно дежурного тускло светило ночником. Скорее всего, дежурит Крёстная — странная женщина, которую Ральф так и не понял. Она единственная смотрела на него с непонятным сожалением в глазах после того, как стало известно о его уходе. Странно, они никогда с ней не были приятелями; он уважал её за профессионализм, она всегда была корректна и подчёркнуто вежлива. Ничего личного: ни дружбы, ни неприязни — только работа. — Ты идёшь или остаёшься? — Ральф спрыгнул со скамейки, он бы ещё посидел и покурил, но сигарета была последней. Стервятник медленно, по одной, спустил ноги, встал, повернулся лицом к Ральфу. — Вас будет не хватать здесь. Ральф неопределенно пожал плечами. Его тяготило присутствие Стервятника, всегда казалось, что он чего-то недоговаривает или утаивает, стоит слишком близко, говорит слишком тихо, вынуждая наклоняться к нему, и от этого начинаешь нервничать и злиться-злиться-злиться. Постоянная провокация, проверка терпимости, измерение пределов допустимого и границ возможного. А Ральф всегда уступал, не намеренно, а как-то так получалось само собой. Шаг вперёд и два шага назад. Два шага в пользу Большой Птицы. Топ-топ, топ-топ на месте, танец круга. — … на прощание, — Стервятник подобрался к нему бесшумно, при других обстоятельствах он бы счёл это опасным. — Пожалуйста. Глядя в расширенные тёмные колодца зрачков с тонкой, с едва видимой золотой каёмкой радужки, Ральф знал, о чем его просят. Иногда он сам ловил себя на таком желании, таком неуместном и невозможном. Но теперь-то какая разница? Он уже не принадлежит Дому, а может, это очередное издевательство, очередная проверка? Ральф сжал зубы так, что стало больно, в эту минуту он ненавидел Стервятника и очень хотел его ударить. Разбить лицо в кровь, дать пощёчину. Наотмашь, чтобы голова мотнулась в сторону и волосами укрыло это безумное вожделение, воронками кружащееся в воспаленных зрачках. А Птице было всё равно, он уже воткнул когти-крючья в вязку свитера, уже прилепился, как гриб-паразит, приникнув всем, удивительно горячим, телом к неподвижному Ральфу. — Ну же, — прошептал Стервятник, царапая ему грудь. Ральф собрал в кулак жидкий измочаленный хвост на затылке вожака Птиц и, сжав пальцы, дёрнул. Сильно. Больно. Зло. Стервятник застонал, подчиняясь и запрокидывая голову. «Ненавижу, — думал Ральф, мечась взглядом от выступающих ключиц в вырезе рубашки к тонким губам, которые сейчас были приглашающе приоткрыты, а не презрительно изогнуты в вечной скорбной полуулыбке или издевательском приветствии. — Как же я тебя ненавижу». Поцелуй — месть. Поцелуй — разочарование. Поцелуй, как удар. Ральф целовал Стервятника, не выпуская волос, не давая тому отстраниться или перевести дух. Он его наказывал, казнил, ранил за все свои страхи, боязни, неудачи, бессонные ночи и вечный привкус холодного пепла во рту со дня последнего выпуска, за свою трусость и бессилие. Ральф отшвырнул от себя обмякшего Стервятника, который в его руках, казалось, утратил всю свою костлявую угловатость, и быстро пошёл к крыльцу, сутулясь от страха услышать окрик в спину.***
Окна на втором этаже выходили на небольшой сквер, и он часто останавливался у них, чтобы отдохнуть взглядом на кронах деревьев. Почему-то он думал о старом дубе, об этой нелепой надписи — просьбе, вырезанной на коре: «Когда я умру, разведите костёр из моих сучьев». Отчего-то именно это воззвание закрепилось в его мыслях и отдавало болью в сердце. Спилили тот огромный дуб во дворе Дома? Наверняка он мешал строителям. Дерево было жаль. После увольнения он сразу устроился работать в детский дом-интернат на другом конце города. И торчал там практически безвылазно, без выходных и праздников, чтобы на лето взять себе максимальный отпуск и уехать, избежав соблазна узнать или случайно услышать про Выпуск Серого Дома. Он был уверен, что что-то должно случиться, что-то плохое. Может, и не кровавая баня, которую устроили Череп с Мавром в прошлый раз, но то, что жертвы будут неизбежны, он был уверен. Когда он вышел из отпуска, он с ужасом ждал, что кто-нибудь из новых коллег с азартно блестящими глазами сообщит ему: «А вы знаете, какой кошмар приключился там? На вашем прежнем месте работы?» Но все молчали, из чего он сделал вывод, что ничего катастрофического не произошло. Зимой он встретил Ящера, но, сославшись на занятость, быстро пожал руку и поспешно сбежал, увиливая от разговоров и воспоминаний. Ещё через год он напоролся на Шерифа в одном из пабов, куда пришёл попить пива и подцепить кого-нибудь на одну ночь. Крыса — это не кличка, это образ жизни. Вот и Шериф был такой же, как и два года назад: клетчатая рубаха с засаленным воротом, пучки волос из ноздрей, ботинки с тупыми носами и мятыми задниками, и прокуренный бас. Шериф его и просветил о последних днях Дома. Оказалось, что всё прошло так банально и буднично, что Акула, до последнего подозревавший подвох, даже на встречах с родителями норовил обыскать карманы выпускников. — Большинство родаки забрали, у сироток социальное жильё, ну а совсем плохие поехали в пожизненные лечебки и дурки. Так что, старик, может, зря ты ушёл тогда, а может, и не зря. Шериф сдул пышную пену с кружки и закинул в рот горсть чипсов. — Я вот ждал-ждал, когда этот дурдом кончится, а теперь всё прошло и, знаешь, даже скучаю. И Крысята уже мои не кажутся такими дебилами, и Табаки не такой уж шумный уродец, да и остальные, в общем, нормальные ребята были. Со странностями, конечно, но я вот, блять, второй год живу без нашего Дома, и мне всё кажется, что здесь вокруг уродов побольше, чем там было. Ральф молчал и глотал безвкусное пиво. Шериф говорил о том, что он сам чувствовал и знал с момента, когда ушёл. Он добровольно, без принуждения отверг Дом. Во рту стало кисло. Он был жесток, неоправданная жестокость, неизлечимая злоба. — А знаешь, какой финт-то был в конце, — неожиданно хохотнул Шериф, махая руками официантке, требуя повторить пиво и закуску. — Наша Крёстная оказалась родной бабкой твоему Стервятнику, прикинь? Ох, что был за кипиш! У них там какая-то засада по имуществу вышла, вроде как Стервятник единственный наследник оказался по завещанию, а бабуля без всего осталась. Ральф слышал через слово, упуская смысл за оглушительными ударами сердца. — И чем всё закончилось? — Да вроде договорились, вроде отдал он бабке дом, а она ему какую-то жилплощадь взамен организовала. Я особо не вникал, у меня мой крысотряд такое начал вытворять под конец, что только держись, но странным он был после твоего отъезда ещё больше, это да. — Странным? — у Ральфа внезапно заболело горло. — Да, когда ты ушёл, там у Птиц какая-то ругань с Четвёртой вышла, а потом этого твоего Стервятника нашли вскрытого, ещё и колёс каких-то наглотался, чтоб наверняка… «Не моего, — хотелось крикнуть Ральфу. — Он никогда не был моим, я отказался от него!» — …ну и, короче, не знаю, что там Янус с ним делал и что обещал Акуле, потому что тот собирался вышвырнуть парня к дурикам, но в итоге оставили на месте, только он переехал жить в твой кабинет. Крестная организовала мед экспертизу, хотела признать внучка недееспособным, но оказалось, что тогда у неё вообще никаких шансов получить домишко. Ральф чувствовал, как у него начинает гореть лицо и уши, как желудочный сок, разбавленный пивом, а от того ещё более ядовитый, подкатывает к горлу. — В итоге оставили его на индивидуальной программе под слово Януса. Номинально числился вожаком, а делами там Дракон рулил у Птиц этих. Он так и сидел в твоих хоромах до самого выпуска, с ним, по-моему, только Сфинкс и Рыжий общались нормально. Остальные шарахались, как от прокаженного, но он и выглядел дерьмово. — Ты бы всё равно ничего не смог изменить, — утешительно бормотал его внутренний адвокат в безуспешной попытке успокоить. — Ты бы не дал ему резать руки и лишать его наследства, — бесстрастно обрушила обвинение совесть. — А Гомер с Овцой вроде как жениться собираются, кто бы мог подумать, да? — Шериф хлебал уже четвёртую кружку, лицо его раскраснелось, и теперь казалось, что из пор сочится мутная серая жидкость. Ральф посидел минут двадцать, а потом ушёл, не попрощавшись и пообещав себе больше никогда не ходить в этот бар. Целую неделю потом он боролся с совестливыми атаками и желанием навести справки о своих стаях. Это было бы несложно, но в итоге он сумел договориться с самим собой, и просто затыкал внутренний голос каждый раз, когда тот напоминал ему о собственных промахах. В том, как договариваться с внутренними упрёками, ему не было равных. У него за плечами был не один год тренировок. Тяжелее всего было осенью, каждый увядающий лист, окрашенный в предсмертное золото, перед тем, как умереть, напоминал ему, укорял и спрашивал: помнишь? Он всегда лгал, что не помнит, и удивлялся собственному спокойствию. — …вас ждут в приёмной. Вы слышите? Он обернулся, на него в замешательстве смотрела одна из учительниц этого места. Удивительно, он так ненавидел кличку, выданную Серым Домом, а теперь с трудом реагировал на собственное имя, мысленно всё так же называя себя Чёрным Ральфом.