Золото

Её волосы — золото, расплавленное солнцем — разметались по подушке, и Влад едва касается их пальцами в нерешительной ласке, не чувствуя за собой права на прикосновение к ней. К лучшей женщине этого мира, к… — Она не та, — голос Мастера звучит едва слышно, ему не нужно повышать голос, достаточно просто звучать, чтобы его не только слышали, но и слушали. Его нет здесь, Влад уверен в этом, его здесь просто не может быть… во плоти. И всё же он тут, он говорит и его слова подобны яду его крови — отравляют, пропитывают насквозь: плоть, кровь, кость. Невозможно не слушать. Нельзя не услышать. Влад хотел бы, не желающий больше видеть его Бог тому свидетель, хотел, но был не в силах заглушить этот голос, горячим воском втекающий в уши, заглушающий любые другие звуки мира. — Твоя жена умерла, мой мальчик. И эта девочка — не она. Никогда не была и никогда не станет ею, какие бы стихи не читала в унисон с тобой. Не она рисковала будущим своих детей, вкладывая свою ладонь в твои пальцы. Не ради неё ты начал войну и пожертвовал своей душой. Не её ты не смог у… — Уходи! — мольба (когда-то он умел молиться) и приказ (когда-то он умел приказывать) мешаются в его голосе со смирением (он знал и помнил, что власть теперь не у него), но Мастер тихо смеётся и исчезает, растворяется в ночных сумерках и злых гудках автомобилей, оставляя Влада в одиночестве. Наедине с его собственным, сгоревшим под солнце, сгнившим во тьме, сердцем, медленно и фальшиво бьющимся в груди. Тонкий шёлк волос жёг его пальцы, и Владу не нужен был чужой, вкрадчивый, как рокот приближающегося обвала, голос, чтобы помнить: он никогда не сомневался в своем праве касаться Мирены с того самого момента, как она ответила ему "да". Даже став чудовищем, проклятым и отринутым небесами, — ни на миг не усомнился в этом праве. Возможно, от того, что он всегда был чудовищем для неё, и она всегда видела в нём человека, не смотря на его прошлое, имя, репутацию. Увидела бы эта девочка в нём человека, доведись ей узнать, кто он такой? Влад держит её в объятиях, пока она спит, согревая своим тихим дыханием его ключицы, и слышит мерный стук её сердца. Такого юного, наивного, не знающего боли и страха, того древнего, живущего под кожей страха, родом из их с Миреной юности. — Ты чувствуешь в ней тепло родного дома? — в голосе Мастера любопытства столько же, сколько уверенности, и Влад хочет сжать её сильнее, защищая от этих вопросов, от ядовитых снов, от разъедающего волю — иллюзию, мираж, веру — голоса. — Думаешь, что смог, наконец, вернуться? Древний сидит — сидел бы, будь он здесь во плоти — в кресле и постукивает по колену бледными пальцами с тёмными, бритвенно-острыми когтями. Воплощение хищной лени и скучающей неги. Нет, он не давит голосом или силой, не заставляет отравленную проклятием кровь закипать в жилах, требуя ответа — подчинения — но Влад всё равно чувствует, как тянет глубоко внутри в ожидании… Чужая власть кажется призраком: не осязаемым и не изгоняемым никаким экзорцизмом. Если уж божий свет не помог, к кому ещё обращаться? Его людей взяли, но он, знавший и понимавший, что делает с самого начала, в здравом уме и трезвой памяти, был отринут испепеляющей, очищающей всё силой. И поделом ему. — Скажи, мальчик, ты правда веришь, что это — твоя жена, которая вернулась к тебе из небытия? — Она… — У неё те же прекрасные и чистые, как родниковая вода, глаза. Те же замечательные золотые кудри, сияющие ярче монет в твоей казне, и ты веришь, что это она? — Я… Лёгкое колыхание воздуха, и Влад чувствует, как Мастер встаёт и подходит к нему. Как медленно наклоняется и шепчет, не касаясь холодом своего дыхания его обманчиво тёплой, согретой чужим сном, щеки: — Она погасла тогда, как тонкий луч, мальчик, потому что ты слишком сильно боялся тьмы. В следующий миг Влад остаётся один, с всё так же мерно бьющимся в его объятиях сердцем, с дыханием, ложащимся ему на кожу. Она ничего не почувствовала. Ни древнего зла, касавшегося их своим дыханием, ни его страха и беспокойства, ни собственной уязвимости. Она просто не знала, как жесток и безжалостен бывает этот мир. Откуда бы ей? Он сидит на парапете крыши, подогнув под себя одну ногу, и смотрит на город с задумчивым интересом гурмана перед накрытым столом. Влад останавливается рядом, рассматривая профиль, слабо высвеченный ночными огнями, и пытается вспомнить, что же он хотел сказать, когда шёл сюда. — Ты оставил свою принцессу? — Нет. Не свою. Не принцессу. Он даже не может точно объяснить, к чему относится его "нет", но точно не к "оставил". Только пояснений, кажется, и не требуется. Для него всё с самого начала было очевидно. И, вероятно, забавно. А, возможно, Влад переоценивает заинтересованность древнего зла, вновь обретшего свободу и так ничего и не сделавшего с этим миром. — А зачем? — отзывается на его мысли Мастер. — Люди прекрасно справляются сами, верно? Беспамятные, неблагодарные, слабые… ты ведь видел их? — Не все таковы. — Другие погибли. Почему-то сильные люди так часто погибают по вине слабых, да, мальчик? Влад подходит к нему и садится на крышу, опершись спиной о парапет. Нет — вот, что он хотел ответить, но ответ застревает в горле. Не потому что он не верит в него, только потому, что он не хочет спорить с голосом, отравляющим его вернее проклятой тёмной крови. Не хочет или не может, он уже сам не может определить. Слишком давно — века назад — это стало одним и тем же. И в ответ на это молчание его макушки касается холодная — одобряющая — ладонь. Так касаются смышленого ученика, пса, выполнившего команду, служки, которому жаль доплатить лишнюю монету в награду, когда можно обойтись мимолётным вниманием. Он помнит, как сам касался так, помнит насколько велика была пропасть между ним и теми, к кому он так прикасался, помнит и молчит, недвижимо принимает тяжесть чужой ладони на своих волосах. Соглашается с неравенством. — Пей. Влад смотрит на протянутое ему запястье с тонкой, просвечивающейся кожей, под которой вились тёмные вены, полные древней злой силы, тьмы, что он принял когда-то, в надежде исправить ошибку, которую совершил. Когда не отдал сына брату? Когда посмел пожелать о семье, которой будет дорожить? Или ещё раньше, когда задержал взгляд на чистом, сияющем, бесценном золоте её волос, положив начало пути, на котором она нашла свою смерть? — Я не хочу. Ответом ему было молчание, в котором он слышит и "я знаю", и "мне всё равно", и "что с того?". Слышит, как этот голос беззвучно отвечает ему: я не предлагаю, мальчик. Он ведь уже согласился, верно? Давно и на всё.