Штатский

Рыжик был солнечным. В те, довоенные времена от него, казалось, исходило разбрасывающее золотистые искорки уютное тепло. Особенно когда он улыбался — так, как улыбаются мирные люди. Командир хорошо знал эту улыбку, но воспоминания о ней были затёртыми и старыми, как трофейная кинохроника. Когда Рыжик так улыбался в последний раз? А вот тогда он смеялся звонко, колокольчиковым частым смехом. Наверное, поэтому командир позже дал ему позывной “Лилия”. “Паннн. Гулллл. Готт.” А ещё он, Рыжик, был с лилиями одного цвета. Штатские, конечно, всегда светлее, чем солдаты, но Кымсэги даже из них выделялся. Палевый был, с золотинкой. Ха, “Кымсэги”. В те времена его даже по полному имени редко звали. И командир, глядя на Рыжика, не мог сердиться. Не выходило. Места, в которых они жили, никогда не были спокойными, и на командующем лежало столько ответственности, что на передышку времени не оставалось. Постоянные тренировки, строевая подготовка, новобранцы — он не спит ночами, сверяя сведения от разведки и пытаясь предугадать события. А Рыжик при встрече обнимал душу спокойным, мягким теплом. Просто тем, что говорил и делал. А делал Рыжик немало. Ответственность за продовольствие, за запасы и за организацию жизни в деревне лежала на нём, улыбчивом председателе Кымсэги. Но весь этот труд был мирным. А в воздухе отчётливо пахло войной. И когда с другого берега реки потянулись донесения об ужасах сожжёной дотла деревни, командир не смог убедить Кымсэги в необходимости бросить все силы на оборону. Рыжик не был беспечным, он был по-своему прав. Немного помедлишь — и урожай пропадёт, и тогда всем — в том числе армии — грозит голод. Кымсэги хотел лишь небольшой отсрочки. Теперь у них и правда есть склад с провизией, но стоило ли оно того? Тогда это приводило к тому, что они много ругались. То есть, ругался, скорее, командир, а Рыжик со свойственной ему мягкостью только пытался успокоить, вежливо возражал и старался помирить всех вокруг. И от этого казался ещё меньше, тёплее и уютнее. Его хотелось защищать. И когда Кымсэги стал тренироваться вместе с его бойцами, командир не раз ловил себя на мысли, что тот никогда не станет солдатом до конца. Он будет просто штатским с ружьём. Может быть, храбрым, но со смешными мирными привычками. Вроде той, что заставляла Рыжика размахивать руками при разговоре. Командир нечасто ошибался, но в этом оказался неправ. Дни и тренировки словно обтачивали Кымсэги в что-то твёрдое, жёсткое. Он стал собраннее и настороженнее, научился хорошо стрелять и разучился улыбаться. Глядя на то, как лучистый когда-то Рыжик превращается в бойца, офицер ощущал нечто странное. Словно что-то шло не так, что-то было не так как должно быть. Рыжик неизбежно становился черствее, и командиру отчего-то было грустно. Сначала он не замечал этих чувств, но они говорили в нём всё настойчивее. Это отвлекало, и в присутствии Кымсэги из пальцев командира неловко выпадали ручки и документы, в чтение карты вкрадывались ошибки, а мысли путались между собой, словно мышиные норы. От этого он нервничал ещё больше, и сердце почему-то стучало часто-часто, дробным стуком отдаваясь в висках. Это никуда не годится. Голова того, кто отдаёт приказы, всегда должна быть холодной. Командир сух и строг, а на тренировках с Рыжика спрашивает больше, чем с остальных. Судьба Цветочного Холма решается, и некогда думать о маленьком будущем разведчике. От своего настроения офицер сбегает в работу, и это даже помогает — вплоть до того дня, когда курс подготовки бойцов подходит к концу. Рыжик, подгоняемый командиром, в итоге прошёл его гораздо раньше остальных. На полигоне, глядя на то, как Кымсэги метко кидает ножи в мишень, командующий, наконец, понимает, в чём дело. Нет больше того Рыжика, и того, что в Рыжике было раньше, тоже нет. Есть только "Пангулготт", а того мягкого света, той расслабленной доброты не осталось, её сточило, выветрило. Словно Цветочный Холм, который командир так хотел защитить, вдруг превратился в острые голые скалы. В ту, последнюю ночь он долго сидел один, наблюдая, как в светильнике трепетал маленький огонёк. Командир не понимал себя. То, что происходит с Кымсэги, было самым правильным и логичным на свете. Нельзя победить врага, будучи расслабленным и мягким. Командир должен радоваться, но ему почти что больно. Что "погасило" Рыжика? Вступление в армию? Или сама война? Кто может остаться добрым и беспечным, из-за своей ошибки потеряв половину родни? Ещё и отдав дом на растерзание захватчикам в придачу. Как командиру хочется, чтобы этой войны просто не было! Чтобы Рыжику никогда не приходилось превращаться в "связного Кымсэги", черстветь и сражаться. Чтобы он бегал на свои собрания, организовывал посевную и просто был счастлив. Чтобы он, командир, мог один его от всего защитить. Офицер резко выпрямляется — так, что толкает стол, и маленький огонёк в светильнике гаснет. Что за дурацкие мысли? Почему он совсем раскис? Кымсэги делает то, что должен делать каждый, и, кажется, проявляет в этом даже большую твёрдость, чем сам командир. Ему должно быть стыдно. С таким настроем войну никогда не выиграть, нельзя себя жалеть! Он гонит себя в постель. Завтра первая миссия тех, кто закончил обучение. Холодное летнее утро не принесло командиру покоя. Не всегда получается провожать разведчиков лично, но он старается. Попрощаться, на всякий случай, и тепло заглянуть в глаза. Сколько раз приходилось ему посылать, не глядя, тех, кто потом не вернулся? В этот раз он точно не смог бы этого сделать. Рыжик… Нет, товарищ Кымсэги стоит перед ним, вытянув руки по швам, и слушает инструктаж. Командир максимально сосредоточен, сейчас нельзя допустить ошибки. Но страх за Кымсэги непривычно давит грудь, и иногда приходится даже брать паузу, чтобы незаметно отдышаться. И руки дрожат. Легонько совсем. Незаметно. Что, если попадётся? Что, если не готов? Как не хочется посылать его сейчас, как не хочется вообще когда-либо его посылать! Командир замирает, глядя в глаза Кымсэги чуть дольше, чем нужно. Странные, беспорядочные чувства шумят в голове, мешая видеть. Если он потеряет Кымсэги, это будет очень, очень больно. Слишком больно — насколько так вообще можно говорить о смерти. Почему? Потому что… Потому что… Потому что он его любит. Командир лихорадочно пытается найти другой ответ, но участившийся пульс и щемящее сердце не дают лгать самому себе. Он застывает, глядя в пространство, ошарашенный и оглушённый, окончательно запутавшийся. Из забытья командира выводит шорох двери, закрывшейся за идущим на задание Кымсэги.