Их день

      Короткий вздох растворяется белым облачком в холодном, осеннем воздухе. Перед переездом загорается красный глаз светофора, привлекающий внимание на короткое мгновение, а затем, размеренно стуча колёсами, проносится пассажирский поезд. Чимин ёжится из-за резкого ледяного порыва ветра и сильнее кутается в ничуть не спасающую джинсовку. Осенние дни всегда обманчивы — утром балуют своим тягучим как мёд теплом, а ночью пробирают морозом до самых костей. Последний вагон исчезает из виду, и преграждающий пешеходам дорогу шлагбаум поднимается. Чимин начинает идти, глядя на носки своих пыльных кед и пряча продрогшие руки в карманы. Свернув через несколько метров в относительно безлюдный переулок, он тормозит, беспомощно поднимая лицо к тёмному небу. Звёзды сверкают своим холодным блеском, отражающимся теперь в стоящих в тёмно-карих глазах слезах. Пухлая губа прикушена от досады, и Чимин усмехается про себя — ему ещё ножкой топнуть и точно будет как обиженный малыш.              А всё потому, что Чонгук забыл. Такой день. Их день. Глупый Чонгук.              Чимин вытирает рукавом сияющие в свете одинокого фонаря дорожки от слёз на щеках, тихо шмыгая носом, и продолжает идти. До дома остаётся всего ничего, но он намеренно медлит, неуверенный, что сможет сдержаться, если Чонгук и дальше продолжит делать вид, что сегодня самый обычный день.              Однако вот уже показывается их пожелтевшая лужайка, небольшой, но невероятно уютный дом, и Чимин чувствует, как с каждым шагом на целый пуд тяжелеют его ноги. Горло по-прежнему дерёт противный ком, в носу щиплет опасно. Нет, он сейчас войдёт, сделает вид, что очень устал, и отправится спать на диван, возможно, позволяя себе разделить скребущую грудь обиду с подушкой.              Дом встречает его лёгким полумраком. Измученное за весь день сердце пропускает удар, глаза увлажняются против воли. Чимин подносит наполовину скрытую рукавом джинсовки ладошку ко рту, опасаясь, что просто не сможет сдержать своего голоса.              Не забыл. Определённо, не забыл.              Чимин смотрит на дорожку из белых лепестков и плоских свечек, ведущих куда-то за угол, и едва сознание от облегчения не теряет. Как он вообще мог сомневаться в Чонгуке? В его Кукки.              Скинув куртку прямо на пол и наспех разувшись, он спешит по оставленной для него цветочно-огненной дорожке, непонимающе хмурясь, когда та заканчивается прямо перед дверью, ведущей на задний двор. Внутри снова что-то противно скребётся, но он спешно отгоняет противное чувство и, задержав на секунду дыхание, открывает дверь. Весь воздух так и застревает в груди, а давно прирученные, казалось, бабочки хаотично начинают носиться по животу и грудной клетке.              Посреди дворика стоит деревянный столик из беседки, а рядом Чонгук зажигает декоративные фонарики, что-то воодушевлённо напевая себе под нос. По его ореховым волосам струится серебряными мазками лунный свет. Кожаная куртка подчёркивает широкий разворот плеч и тонкую талию: Чимин всегда был уверен, что у этого везунчика пропорции греческого бога. Их маленький прудик рядом с дорожкой, на которой стоит Чонгук, похож на упавший сверху кусок ночного неба, мигающий звёздами, больше не кажущими равнодушно-холодными. Из колонки, найти взглядом которую не представляется возможным, льётся до дрожи знакомая мелодия, и Чимину кажется, что он снова семнадцатилетний мальчишка, ничего не знающий об окружающем его мире. Словно опять во всей Вселенной их становится только двое: он и его симпатичный пятнадцатилетний преследователь, в нерушимой своей уверенности напоминающий больше боевитого воробья или скорее зелёного ещё совсем крольчонка, нежели серьёзного ухажёра. Чимин не сдерживает сорвавшегося с губ смешка, тихого совсем, но у Чонгука чуткий, музыкальный слух — он замечает и поворачивается, улыбаясь широко и заразительно, роняя до невозможного нежное «Чиминни». Старший готов разреветься снова, только уже из-за заполнившей грудь до краёв радости, от искрящегося в глазах-полумесяцах счастья, но вместо этого бежит нетерпеливо навстречу, тут же попадая в самые крепкие на свете объятия. Его пробивает лёгкая дрожь, и не понятно становится: от холода или самого любимого на свете запаха родного тела, обнимающего со всех сторон как наитеплейший плед. Короткие пальчики, зарывающиеся в шёлковые волосы на затылке, едва заметно подрагивают, но Чонгук чувствует и чуть отстраняет прижавшееся тело от себя, заглядывая прямо в широко раскрытые глаза.              — Ты подумал, что я забыл, — с полуулыбкой констатирует он, большим пальцем нежно проводя прямо по высохшей уже дорожке слёз на розовой щеке.              — Ничего я не подумал, — неубедительно отвечает Чимин, тут же пряча лицо на плече у Чонгука. Тот улыбается нежно, перемещая руку на светлую макушку, нежно поглаживая, каждым своим прикосновением убирая из головы все ненужные мысли. Чимин жмётся ещё ближе, шепча едва слышное «спасибо».              Они стоят так, кажется, целую вечность, пока выученный наизусть мотив не начинает играть снова.              — Потанцуем? — шёпотом, чтобы не разрушить волшебство момента, предлагает Чонгук. Он разрывает ненадолго объятия для того, чтобы снять куртку с себя и, не слушая никаких возражений, надеть на Чимина. Широкие ладони после сразу же скользят по бокам, смыкаясь за спиной, из-за чего старший буквально утыкается носом в острую челюсть и, пользуясь своим положением, оставляет лёгкий поцелуй там, улыбаясь самому себе и закидывая руки на чужие широкие плечи.              — Ты же знаешь, я не очень хорош в медленных танцах, — также тихо отвечает Чимин, подаваясь лёгким чонгуковским покачиваниям. Он смеётся тихо, а глаза его начинают блестеть взрывающимися сверхновыми, всеми существующими галактиками и их скоплениями, а ещё Чонгук видит в них своё будущее, их будущее.              — Я буду вести, — дразнится, на что Чимин легко толкает его в плечо.              — Как будто у нас бывает по-другому.              — Бывает, — низко произносит Чонгук тем самым голосом, который явно даёт понять, что речь идёт не только о танцах. Чимин поднимает на него восхищённый взгляд и привстаёт на носочки, коротко целуя в улыбающиеся губы.              — Хватит болтать. Лучше спой мне, — он становится обратно на всю ступню и ерошит орехового цвета волосы, ведя после пальчиком по ушной раковине, по линии челюсти к подбородку, а оттуда к нижней губе, касается её, слегка надавливая. Чонгук перехватывает его руку, целуя по одному короткие пальчики и согревая их горячим дыханием.              — А ты споёшь со мной? –очередной шёпот, утыкается своим лбом в чиминовский и смотрит преданно-преданно, потому что видит сомнение в глазах напротив и тут же стирает его обезоруживающей своей улыбкой, — ради сегодняшнего дня.              Чимин сдаётся. У него, на самом деле, изначально не было ни шанса, поэтому он чуть неуверенно кивает и произносит:              — Только начинаешь ты.              — Как скажешь, — Чонгук целует коротко в висок, прижимает ближе, покачиваясь из стороны в сторону уже чуть сильнее, и подстраивается под мелодию, начиная петь. Голос его поначалу слегка хрипловатый, но Чимину нравится. Пение младшего — самое прекрасное, что он когда-либо слышал. Тогда, пять лет назад, и представить-то невозможно было, что задиристый паренёк с первого года, вечно шатающийся с синяками и царапинами и бывающий в кабинете директора чаще, чем в кабинете математики, окажется таким застенчивым и романтичным. Чимин был сражён тогда, изумлён и сейчас, что под видом невероятно крутого парня скрывается самая нежная и чуткая душа, которая только может существовать в этом мире. Стоит заглянуть в большие, вечно блестящие глаза, как понимаешь, что такое только навсегда, с головой, без вариантов; что ярче и прекраснее этой улыбки, только собственные ладони в широких, держащих крепко и уверенно; что сильнее того чувства в груди, пузырящегося и лопающегося об острые кинжалы рёбер, только тоска от невозможности быть рядом двадцать четыре на семь; что роднее нет никого, потому что когда-то полностью незнакомый тебе человек вдруг так идеально вписывается в твою жизнь, подходя каждым своим углом и изгибом в пустующее, стылое место в районе солнечного сплетения. И осознание невероятного своего везения, что так рано смог найти кого-то настолько бесценного, кружит голову.              Чонгук прижимает к себе так бережно и осторожно, что невольно короткие волоски на предплечьях встают дыбом, а по груди приторной патокой расползается то самое чувство, которым наполнено каждое их утро, которым заканчивается каждый день. В свете звёзд всё кажется чуть волшебней, и Чимин чувствует себя героем одного из диснеевских мультфильмов, в которых всё всегда заканчивается хорошо, а лучше — не заканчивается вообще. За неловким танцем, похожим скорее на неуверенное топтание на месте, из-за облаков украдкой наблюдает луна. Чонгуку с каждой секундой всё больше начинает казаться, что в руках у него не обычный человек, а невероятное, сказочное существо, потому что бледная кожа и светлые волосы, отражая холодный свет, льющийся с неба, кажется, начинают и сами сиять.              — Потому что мы были детьми, когда влюбились друг в друга, — со срывающей голос нежностью пропевает Чонгук в порозовевшее от холода ушко, немного согревая его своим дыханием. Чимин втягивает шумно воздух через нос и, боясь испортить момент, произносит невероятно тихо:              — Чонгук-а, ноги замёрзли, — Чонгук непонимающе смотрит вниз, продолжая подпевать мелодии и, наткнувшись взглядом на ноги старшего, скрытые лишь не особо толстыми носками, едва не закатывает глаза, снисходительно улыбаясь. Хватка на талии усиливается и тренированные руки подтягивают маленького хёна ближе, слегка приподнимая над землёй. Чимин смеётся расслабленно, стоя обеими ногами теперь на чужих. Он сильнее жмётся своей грудью к твёрдой чонгуковской, выдыхая белые облачка пара прямо в нос младшего и крепко обнимая за шею.              — Так ты не сможешь мне ноги оттаптывать, — шутливо заявляет Чонгук, переставая петь. Их лица теперь на одном уровне, из-за чего контакт глаза в глаза кажется волшебнее, особеннее, интимнее. — Твоя очередь петь, — горячий шёпот, ложащийся прямо на искусанные губы, и мелькнувшая в самом животе искра.              — Хорошо, я… — начинает Чимин, но не может подобрать слов, забывая вообще, о чём хотел сказать, когда одна из ладоней скользит по его спине вниз к ягодицам и дальше на бедро. Чонгук приподнимает его ногу, закидывая её себе за пояс и вырывая у своего парня судорожный вздох. — Мы всё ещё дети, но по-прежнему невероятно влюблены и готовы сражаться за свою любовь.              Чонгук так давно не слышал, как поёт Чимин, что замер поражённо, вслушиваясь в каждый звук, рождаемый любимым, слегка волнующимся парнем. Внутри всё теплеет разом, словно в его руках не человек, а маленькая печечка. Голос у старшего невероятный: то глубокий, низкий, проникающий под кожу и срастающийся с каждой клеточкой, то мягкий, проникновенный, звучащий всё звонче и переливистее с каждой секундой. Кажется, что звёзды срываются с неба и зависают в воздухе вокруг них и что время останавливается или во всяком случае очень сильно замедляет свой ход. Чимин всё поёт и поёт, разнеженный горячими объятиями и магией момента.              — Нет, я не заслуживаю тебя. Сегодняшним вечером ты выглядишь идеально, — Чонгук осознаёт вдруг, что песня закончилась, и, улыбаясь совсем счастливо и безумно, подаётся вперёд, целуя самые сладкие губы на свете. Чиминов стон вибрирует в его судорожном выдохе, остывающем на чужой верхней губе, и сам он, не в силах больше сопротивляться, закидывает и вторую ногу на талию младшего, расслабляясь.              — Спасибо за самые прекрасные пять лет в моей жизни, — на выдохе произносит Чонгук, и старший совершенно точно пропустил бы эти едва прозвучавшие в ночном воздухе слова, если бы не почувствовал их сладкий привкус на собственном языке.              — Я люблю тебя, Чон Чонгук, — серьёзно говорит он, двумя ладошками зажав щёки младшего и даря ему невероятно милый, столько всего выражающий эскимосский поцелуйчик.              — А я люблю тебя, Пак Чимин, — с улыбкой отвечает Чонгук и немного подкидывает Чимина, чтобы ухватить поудобнее. — А теперь давай вернёмся в дом, и я попытаюсь тебя согреть.              Осенний ветер, шуршащий опавшей листвой, подхватывает звонкий смех и уносит его под самые небеса.                            Чимин, лежащий голой спиной на холодных простынях, ёжится немного, глядя на нависающего над ним Чонгука из-под дрожащих, полуопущенных ресниц. Его холодные пальчики, дразняще скользящие по напряжённым плечам вверх к шее, посылают колючие мурашки по всему телу. Прикосновения такие нежные и неуверенные, словно это первый раз, когда он изучает чужое тело, словно и не было всех тех лет, проведённых бок о бок. Чимин подаётся особенности момента, и глаза его начинают блестеть в полумраке комнаты. Чонгук приподнимается на локтях, позволяя прохладному воздуху скользнуть между их обнажёнными телами, и целует поочерёдно щёки, нос, острые скулы, сморщенный лоб, морщинку между бровей и, наконец, приоткрытые в ожидании губы. Чимин жмурится и крепче сжимает бёдрами бока младшего, наверняка оставляя на них заметные синяки.              — Чонгук-и, — откровенно тянет он, когда мокрыми поцелуями покрывается его шея, сантиметр за сантиметром. Чонгук старается очень, чтобы не пропустить ни кусочка шёлковой кожи и ведёт ладонью вверх по животу, мимо солнечного сплетения к месту, где лихорадочно колотится живое, любимое до чёртиков сердце. Он улыбается успокаивающе и наклоняется ниже, целуя сначала ямку между ключицами, а затем совершенно внезапно захватывая мягкими губами возбуждённо сжавшийся сосок. Чимин стонет невероятно тихо, но чувственно, выгибая спину, чтобы продлить контакт, и Чонгук не решается ему перечить, облизывая и всасывая твёрдый комочек сильнее. Вскоре на затылок, поглаживая, ложится небольшая по сравнению с его ладонь и гладит благодарно всё ещё слегка влажную кожу у корней волос.              — Н-не дразни… т-ты меня в душе достаточно… под-ах-подготовил, — недовольный Чимин смотрится невероятно мило с этими своими сведёнными бровями, обиженно надутыми губами и совершенно поплывшим взглядом. Чонгук останавливается, полностью поднимаясь с через раз вздрагивающего тела старшего. Ноги того сразу же смыкаются за его спиной, толкая обратно, и руки тянут за шею, прижимая как можно ближе. — Н-не надо. Я просто хо-о-о… ах! — Чимин не договаривает, потому что горячая, твёрдая плоть проезжается по его паху, где с душа ещё всё очень стоит и требует к себе внимания. Он жуёт собственные губы, пытаясь заглушить стоны, и Чонгук тянет руку к его лицу, приставляя самые кончики пальцев к плотно сжатому рту.              — Перестань сдерживать свой голос, и я не буду дразнить тебя, — обещает он, преданно заглядывая в глаза и утыкаясь своим лбом в чиминовский. Старший кивает нерешительно и приоткрывает губы, на что получает невероятно довольную улыбку. — Умничка.              Мозолистая, сухая рука вдруг накрывает Чиминов член, и вот тут старший совершенно несдержанно стонет, вжимаясь головой в подушку и вскидывая бёдра.              — Пожалуйста, Кукки… — задушено просит Чимин, Чонгук смотрит наигранно-удивлённо.              — Пожалуйста что? — делает вид, что не понимает, а сам, сплюнув на руку, крепким кольцом обхватывает чужое, дёрнувшееся от долгожданного контакта возбуждение, ведёт издевательски медленно чуть вверх, а затем вниз, сдвигая крайнюю плоть с покрасневшей головки. — Хочешь, чтобы я что-то сделал?              Чимин кивает быстро-быстро, то сжимая, то широко разводя ноги.              — Так попроси — выполню любое желание своего малыша.              Кажется, Чонгук только что загнал последний гвоздь в Чиминов гроб. То, каким растерянным и неуверенным он выглядит, с закушенной губой и немой борьбой с самим собой, проглядывающейся в широко раскрытых глазах, кажется невероятно трогательным, и Чонгук решает ему немного помочь.              — Хочешь, чтобы я сделал тебе хорошо своим ртом или пальцами? Или тем и другим? — бесстыдно спрашивает младший и едва не пищит от восторга, замечая расползающиеся по щекам и шее красные пятна смущения.              — Чон Чонгук, — предупреждающе начинает Чимин, но что-то бесовское во взгляде младшего его останавливает, и он просто замолкает, наблюдая с затаённым дыханием за тем, что произойдёт дальше. Орехового цвета макушка вдруг склоняется над его животом, и в районе пупка чувствуется нежный поцелуй, а за ним лёгкий укус. Чимин никогда не признается, что втайне (втайне!) обожает то, как играется с ним Чонгук, заставляя озвучивать свои желания, смущая и дразня.              Внезапно в паху становится горячо не только от возбуждения, но ещё и от опаляющего дыхания младшего. Оно невесомо почти скользит по всей длине дёрнувшегося члена старшего и останавливается у головки, а затем упругое кольцо губ смыкается на ней, кончик языка обводит по кругу и скользит в дырочку уретры, пробуя на вкус выступившую солоноватую каплю. Чимин скулит и сжимает до побелевших костяшек простыни рядом с собой, нетерпеливо толкаясь навстречу долгожданному теплу. Чонгук хмыкает, усмехнувшись, и насаживается дальше, не оставляя ни сантиметра без внимания жадного языка. Одной рукой он тянется к себе под подбородок и нащупывает шёлковую кожицу мошонки, надавливает в самых правильных местах, невесомо поглаживая, а вторую руку кладёт на чужой бок, большим пальцем поглаживая выступающую тазовую косточку.              Чонгуку так хорошо от того, как громче и несдержаннее становятся стоны Чимина, как дрожащие бёдра едва ли не душат его шею своей крепкой хваткой, как пухлые, грешные губы нескончаемой мантрой шепчут его имя. По лёгким расползается тепло от осознания, что это чудо, загнанно дышащее, лежащее на смятых простынях их общей кровати, в их доме, на пятую годовщину их отношений принадлежит целиком и полностью ему одному.              Ощущение, что нет больше Чонгука и Чимина — есть один задыхающийся в чувствах с вечно ускоряющимся сердцем и бабочками в животе организм, слаженный, подогнанный под каждый угол и неровность, существующий, пока в нём тесно переплетены обе его неотъемлемые части.              Чонгук так увлекается своими восхищениями старшим, что почти пропускает момент, когда стоны Чимина начинают звучать совсем разбито, а низ живота каменеет от напряжения. С пошлым чмоком он отрывается от возбуждённой плоти и снова выпрямляется. Видит, что старший, несмотря на своё состояние, пытается возмутиться, и, широко улыбаясь своей фирменной улыбкой, поднимает вдруг обе его ноги в воздух, скрещивая. Чимин моргает пару раз удивлённо, приподнимаясь на локте, но падает обратно, как только до него доходит, что младший собирается делать, прячет краснеющее лицо в ладонях и сокрушенно стонет.              — Ну конечно, по-нормальному же скучно, — ворчит он, но тут же оказывается заткнут хитрым Чонгуком, в этот самый момент приставившим его собственный член между чиминовских бёдер.              — Не ворчи, тебе понравится. Сожми лучше ноги посильнее… м-м-м, да, вот так.              Чимин отказывается верить в происходящее, но любопытство пересиливает, поэтому он расслабленно валится обратно на кровать, доверяясь очередной гениальной идее младшего. Возмущений становится чуть меньше, когда сильные чоновские бёдра делают первый толчок, а его плоть скользит по чиминовской, ещё меньше, когда крупная головка соскальзывает и проезжается с силой по местечку между судорожно сжимающимся колечком мышц и яичками. Старший стонет на одной ноте, зарываясь пальцами в собственные волосы и чуть дёргая. Приловчившийся Чонгук увеличивает темп, и, боже, с ума сойти можно от того, как громко он шлёпает своими бёдрами о паковские ягодицы.              Внизу живота снова затягивается та самая спираль подбирающегося волнами наслаждения, мышцы, напряжённые до лёгкой боли, каменеют.              — Я так люблю твои бёдра, хён, — вдруг делится хриплым голосом Чонгук, прижимаясь взмокшим виском к худой лодыжке старшего и оставляя чуть выше смазанный поцелуй. — И голос твой люблю. Н-не только когда ты стонешь подо мной или берёшь меня, но и когда поёшь, готовя нам завтрак, и-или по утрам желаешь удачного дня, — Чимин хочет заткнуть себе уши, потому что голос младшего звучит так искренне и проникновенно, что вместе с разливающимся лавой по низу живота кипятку удовольствия начинает бешено заходиться счастливое сердце. — И твою привычку зачёсывать волосы рукой назад люблю. У тебя иногда такое сексуальное выражение на лице появляется, что я умереть готов.              — Ч-чонгук-и, пожа-а-ах… пожалуйста…              — Да и как ты умоляешь меня, я тоже люблю, — совсем охрипшим голосом добавляет Чонгук и, опуская обратно на кровать чужие ноги, устраиваясь между ними и беря оба их члена в свою руку, ложится сверху, начиная быстрее двигать кулаком. — Давай же, хён, помоги мне. Коснись нас своими маленькими ладошками.              Чимин смотрит в глаза Чонгуку, и это главная его ошибка — то, что творится на дне чужого зрачка, вдруг безжалостно съедает и его самого, обрубает связь с мозгом и заставляет молча повиноваться. По позвоночнику тянутся волны удовольствия, и собственная рука, которую тут же накрыла чоновская, буквально швыряет за край, и Чимин, выгнувшись над простынями, пачкает свой живот и немного грудь младшего.              Чонгук делает ещё несколько мощных толчков в их сцепленные руки и, укусив подставленное солёное плечо старшего, кончает с утробным рыком.              Они так и лежат какое-то время, пытаясь прийти в себя, пока Чонгук, наконец, не скатывается чуть в бок, вытирая ладони о простыни рядом с собой. Он поворачивает голову и замирает: профиль Чимина — это настоящее искусство. Правда, он часами может рассматривать этот невысокий лоб, небольшой нос с горбинкой, а особенно чувственные, красные и опухшие от поцелуев губы. Не удержавшись, он приподнимается и оставляет на них долгий с привкусом остывающего удовольствия поцелуй.              Уже после того, как они каким-то образом умудрились дотащить свои тела до душа и наскоро смыть с себя всё, вернуться в комнату и даже сменить постельное бельё, Чимин, засыпая, лежит удобно на широкой чоновской груди, пока тот задумчиво перебирает пряди его светлых волос. Вдруг, краем глаза в окне напротив он замечает упавшую звезду и улыбается про себя.              — Чиминни?              — М-м-м?              — Звезда упала.              — М-г-м.              — Знаешь, почему она упала?              — Потому что ей надоело слушать твою болтовню?              — Потому что она никогда не сможет сиять так же ярко, как ты.              — Дурак… — пауза, — самый любимый на свете дурак!