over my head

With eight seconds left in overtime She's on your mind. the fray — over my head.

Холод пустых трибун тяжестью скатывается по спине, стекает по лопаткам, рукам и лбу. Она перекатывает под пальцами напульсник, расправляя на запястье — короткими ногтями по светлой коже. Там, где ложатся сети вен, проступает неровный загар — напоминание о тренировочном летнем лагере. Там, где бьётся сердце, в такт дышит крепкая упругая грудь. Она научилась чувствовать это, когда чёткие удары под майкой стали неудобством в игре. Куроко не понимает, что меняется, если в физиологии всё остаётся неотвратимо тем же, разве что кажется, как уменьшается рост — а такого и быть не может. Кагами-кун — большая кошка — вваливается в раздевалку, совсем не заботясь о том, что может застать здесь других девочек её команды. Смотрит исподлобья, хмурит свои смешные двойные брови — и как испытывает. Потом не выдерживает. — Не пойдёшь, что ли? Куроко выжидательно молчит, крест-накрест перевязывая шнурки на ноге. — Серьёзно, Куроко, прекращай! Наклоняется ниже и молчит еще выжидательней. На самом деле, Кагами-кун проницательный и удивительно чуткий. А ещё — способный забывать о личном пространстве, настрое, неуверенности и прочих чуждых ему вещах — вещах, о которых Кагами не думает. Куроко это веселит. Она с минуту сидит неподвижно, сгорбившись. Когда распрямляется, на Кагами не смотрит. — Почему не пойду? Только шнурки завяжу. Голос у Куроко обычный — вежливый, тихий и со смешинкой. Она немного жалеет, что не умеет смущаться — Кагами всегда говорил, что было бы интересно взглянуть на красные пятна по белым щекам. Ему было бы интересно. — Это потому что ты говоришь глупые вещи, Кагами-кун. У неё подрагивают колени, остро ноет под лопаткой — это клубные нагрузки въедаются накрепко, выводят из сил ещё до начала матча. У неё из рук на пол скользит ошнуровка — это потеют ладони, которым столько нужно успеть сделать. У неё — уверенность в каком-никаком, но стаже игрока основы, и неуверенность в собственной эффективности, помощи и цели — вещах, о которых Кагами предпочитает не говорить. Когда Кагами-кун опускается перед ней на колено, Куроко осторожно придвигается ближе. Всё, что она вспомнит потом — кислый запах женской раздевалки и стерильно-белый бинт на его перетруженной правой ноге. Нити от кроссовок струятся по лодыжкам, опоясывая и перетягивая. Куроко не позволяет левой ступне стучать в такт сердечному ритму, потому как Кагами-кун — необыкновенно неуклюжий Кагами-кун — с нелепой аккуратностью в два счета расправляется со шнурками и выглядит довольным своей мелкой работой. — Тогда это, — смеётся он, поднимая большой мозолистый палец вверх, — потому что ты слишком медленная. Они состарятся, пока перевяжешь, как надо. Не волнуйся: теперь все крепко. Он очень любит говорить это своё «не волнуйся». — Семпаи сильно уважают Рико-сан, — говорит Куроко невпопад, но честно, — всех вас. Юи-сан нравится Хьюга-сан. Она говорит, что хотела бы стать таким же хорошим капитаном. Кагами неловко чешет красный затылок — вспоминает, как когда-то в перерыве тренировки у дверей спортзала наткнулся на девчонку, смиренно сидящую в позе сэйдза. Он тогда сказал о ней капитану, а она, в свою очередь, спокойно рассказала, что наблюдает за ними около часа и что это затея Юи-сан — капитана женской команды, которой импонировали тактические расстановки парней. Куроко Тецуя — она представилась, не вставая с колен, — была послана смотреть, анализировать и записывать, как первогодка. Первогодка — и девочка, замеченная только спустя час. — Нормальная она, — отмахивается Кагами. Он никогда не умел делать комплименты. Годы в Америке научили его шутить на грани фола, но глядя в голубые немигающие глаза, этого делать не хочется. — Я им приветы передам. Кагами живо представляет, как команда радуется «пламенным поцелуям и жарким объятьям» от той самой девочки-призрака. — Ну, тогда точно пока, — криво улыбается он. И зачем-то добавляет: — Жаль, ты не парень. Для тех, у кого голова забита гамбургерами и баскетболом, наверное, действительно жаль. Куроко думает о командных — тогда всё ещё командных — матчах в Тейко, где ей довелось играть, где кто-то мог кем-то восхищаться, водить за собой толпу фанатов, открыто смеяться над соперником, зная, что заведомо сильней. Где никто никогда не завязывал друг другу шнурки. Не давал ей подзатыльников, от которых трещала голова. Её звали по имени — властным, растянутым «Тецу-уя» — и того ей хватало сполна. — Кроссовок не потеряй, Золушка! Кагами хлопает дверью, громко возвещая об уходе. У Куроко хорошее зрение и реакция, но она не может сосредоточиться и вспомнить, когда Кагами-кун будто бы небрежно подкинул вверх конфету в ярко-синей обёртке. Когда она упала на её колени. Когда осталась на них лежать. Куроко не понимает, что меняется, что изменилось, что появилось у неё — то, чего раньше не было. Она расправляет плечи — маленькая, тонкая Золушка с завязанными шнурками. Прохлада заполняющихся трибун постепенно сменяется жаром. В толпе Юи-сан находит её с первого раза. Успокоение приходит с привычной тяжестью меча под ладонями. Кагами-кун не зовёт её по имени, и это, наверное, к лучшему. Ногу, к которой он прикоснулся, жжёт огнем.