Catharsis

      Хотя в гардеробе Грелля хватало красивых и со вкусом подобранных вещей, он каждое утро в течение вот уже нескольких недель неизменно натягивал тот самый алый плащ, даже не задумываясь над тем, чтобы надеть что-то другое. Пусть он был мал ему в плечах, уже порядком изношен и изуродован грубым, неумелым швом, который шрамом тянулся вдоль спины, — Грелль всё равно носил его так, словно это был самый лучший его наряд.       Уильям, которого это раздражало, поначалу часто грозился покромсать «эту чёртову тряпку» на мелкие кусочки, но Грелль напускал на себя невинный вид и восклицал с картинной обидой в голосе:       — Уилли, ну разве ты не видишь, что он смотрится на мне просто идеально?!       Он никогда не признавался Уильяму, что даже и не думал бы носить этот плащ, не будь это память о ней. Да что там, Грелль вообще практически ничего не рассказывал ему о мадам. Единственный раз они говорили об этом сразу после того, как завершилась история с Джеком Потрошителем. Впрочем, это сложно было назвать беседой. Разъярённый Уильям кричал и требовал объяснений, как он докатился до того, что начал резать шлюх вместе с какой-то сумасшедшей. Грелль отвечал скупо и односложно. В конце этого «допроса» Уилл, истощённый собственным же гневом, с горькой усталостью внезапно спросил:       — Для чего ты делал это? Ты любил её?       Грелль тогда на мгновение опешил, но уже через секунду улыбнулся:       — О, Уилл… Ну что ты! Люблю я тебя. А это… совсем другое. Просто я… немного увлёкся.       Будь на то его воля, Грелль бы предпочёл, чтобы Уильям вообще не знал, что мадам Рэд была в его жизни, но, увы, их с Анжелиной игра была слишком дерзкой и опасной, чтобы её утаить. Рано или поздно всё бы раскрылось, и Грелль это понимал.       И, раз так, он, возможно, мог бы рассказать, что значит «совсем другое». Объяснил бы разницу между любовью к нему, Уиллу, — постоянной, незыблемой, неизменной, как тысячелетняя скала, — и той короткой, непрочной, заведомо обречённой на драматичный исход страстью, что вспыхнула неверным пламенем между ним и мадам. Поведал бы, какой странной и удивительной была эта связь: то кроваво-безумной, то надрывно-горькой, то щемяще-нежной — но всегда необыкновенной и дурманящей разум. Рассказал бы, почему не смог пройти мимо этой женщины и почему почти с самого начала знал, как всё должно закончиться.       Но Уильям бы не понял. В его мире, подчинённом строгим правилам и регламентам, не могут соседствовать столько противоречивых оттенков чувств. А Грелль и не хотел об этом говорить. Мадам Рэд принадлежала только ему. Она стала его слишком личной и сокровенной тайной, чтобы кого-то в неё посвящать.       К тому же… есть тайны, которые никогда не стоит рассказывать.       …Комната, озарённая светом лишь одной-единственной свечи, тонет в приятном бархатистом полумраке. Желтоватые отблески пляшут на стенах, лоснятся на шёлковых простынях и обволакивают обнажённую фигуру мадам. При таком освещении её кожа выглядит идеально ровной, почти что восковой, и неистово-горячей. Так и хочется коснуться, ощутить её гладкость, но сейчас Грелль может только смотреть. Его руки подняты над головой и привязаны к спинке кровати, поэтому ему остаётся лишь раздосадовано ёрзать и ждать милости своей госпожи.       Но скоро Грелль забывает, как дышать. Её прикосновения то мучительно-нежные, тающие, ласковые, то невыносимо обжигающие. Он выгибается навстречу её рукам, захлёбывается стоном и отчаянно просит большего.       Словно извиняясь за дальнейшее, мадам целует его в раскрасневшиеся губы, после чего берёт горящую свечу, и Грелль не сдерживает болезненного вскрика, когда расплавленный воск капает на кожу. Но боль быстро перерастает в жгучее, извращённое удовольствие. «Ещё», — умоляет он, и мадам исполняет его просьбу. Грелль дрожит и тяжело дышит, у него кружится голова от этой огненной пытки, от смеси боли и наслаждения, и, кажется, он не сможет долго терпеть и дойдёт до высшей точки от одного лишь этого контраста. Но мадам умело оттягивает этот момент.       Ночь обещает быть долгой и до невозможного жаркой…       Но потом Греллю стало казаться, что лучше бы этой тайны не существовало вовсе. Уильям больше не задавал ему вопросов и не стремился ничего узнать. Единственным напоминанием, что он отказывался мириться со случившимся, было недовольство по поводу плаща, но потом и оно сошло на нет. На его место пришло пугающее ледяное равнодушие.       Неужели он сделал неверный выбор, оступился и пламя, которое должно было ярко разгореться, а затем быстро и легко погаснуть, превратилось в пожар и нанесло непоправимый ущерб скале? Грелль всё явственнее ощущал, что это не он не может отпустить мадам — это она, его госпожа, властвует над ним даже после смерти.       Уильям незаметно отдалялся от него, а он чувствовал себя ничтожным, беспомощным, попавшим в ловушку, которую сам же для себя сотворил, и не представлял, что ему сделать.       Эта тёмная страсть расплавилась в его крови и проникла слишком глубоко, чтобы исчезнуть бесследно.

* * *

      Существование «Джека Потрошителя» прекратилось чуть меньше трёх месяцев назад.       На первый взгляд, всё обошлось и теперь жизнь возвращалась на круги своя, но Уильям всё чаще чувствовал… нет, уже не злость, не досаду, не раздражение — а холодную, неотвратимую пустоту.       Сатклифф не мог забыть ту женщину — Уильям это видел даже безо всяких слов и объяснений. Совершенно безрассудная, глупая, опасная игра, в которую тот ввязался, вдруг обернулась чем-то куда более серьёзным. За десятилетия, что они провели бок о бок, Грелль совершал много сумасшедших, опрометчивых поступков, но теперь он зашёл слишком далеко.       «Я люблю тебя, а это совсем другое», — говорил Сатклифф.       «Разве ты не слышишь сам, как это абсурдно?» — хотелось ему ответить, но Уильям не желал лезть в это глубже и вытаскивать на свет ещё более отталкивающие подробности. Достаточно того, что он уже знал.       Уильям отказывался понимать подобное.       Ровно до тех пор, пока в злополучном цирке рок снова не столкнул его с тем демоном.       Мерзкое создание, скрывающее свою насквозь чёрную сущность за мягкой, лукавой улыбкой. Уильям ненавидел его до дрожи, до жгучего, застилающего глаза отвращения. Но в тот раз он — дьявольски идеальный, образцово-элегантный, безупречно вежливый и насмешливо-спокойный — оказался чересчур близко, и Уильям упустил тот момент, когда выдержка, не изменяющая ему годами, дала сбой и эта тьма неслышно подобралась и плавно вонзила коготки в его душу.       Ненависть незаметно начала граничить с извращённым любопытством и бесконтрольным желанием подойти ещё ближе, прикоснуться, позволить хоть на секунду искушению одержать верх. Где-то глубоко в нём зашевелилась тяга — такая человеческая! — к чему-то постыдному, грязному, непристойному, которая оказывается сильнее отвращения.       Работа под прикрытием в цирке с самого начала не была приятной, но после появления Фантомхайва с его слугой превратилась в изощрённую пытку. Уильям ужасался тому, что с ним творится, и яростно сопротивлялся собственным мыслям и чувствам. Должно быть, он выглядел глупо, пытаясь разделить территорию палатки до дюйма и не подпустить демона к себе, но он не знал, что ещё сделать, чтобы адский монстр не учуял его слабость, а сам он не совершил того, о чём будет жалеть всё своё посмертие.       Однако все усилия пошли прахом в одну ночь, которая стала его самой позорной и омерзительной тайной.       Пронизывающий февральский воздух проникает в палатку, которая плохо защищает от ночной стылости, но оцепеневший Уильям не чувствует ничего, кроме опасной близости демона. Он, кажется, даже забывает, зачем держит в руках косу, и склонившемуся над ним Себастьяну ничего не стоит мягко и ненавязчиво забрать её и положить на пол.       В темноте его глаза горят неестественно алым холодным огнём.       — Мне прелесть сна, увы, недоступна, а тебе, как я вижу, не спится, — раздаётся вкрадчивый шёпот почти у самого уха. — Так эта ночь будет тянуться слишком долго. Давай поможем друг другу её скоротать…       Уильям исступлённо бормочет что-то о ненависти, скверне и о том, что ни за что ему не поддастся, но в ответ слышит только тихий смешок:       — Ты уже поддался, — и понимает, что проиграл.       У Себастьяна мраморно-холодные пальцы, и тело Уильяма прошивает ледяная дрожь, когда тот расстёгивает пижаму и невесомо проводит по груди и животу, вырисовывая на коже невидимые узоры. С губ лёгким облачком пара срывается резкий выдох.       — Расслабься… — не перестаёт шептать он. — Нет ничего дурного в том, чтобы ненадолго отдаться наслаждению.       И Уильям начинает верить. Из глубин его существа поднимается грубое, примитивное, развратное желание. В конце концов, это только единственный раз. В конце концов, он не позволяет себе таких убийственных безумств, как Сатклифф.       — Тогда не разочаруй меня, демон, — еле слышно отзывается он.       Себастьян улыбается и устраивается у его ног, и скоро Уильям не думает ни о чём вообще, кроме ласкающих его прохладных рук. Осторожных касаний уже не хватает. И он подаётся вперёд, желая большего, изгибается на старой застиранной простыне, комкает колючее одеяло. Уильям не просит, но тело делает это за него, и он бесстыдно разводит ноги, позволяя демону делать что угодно, лишь бы это не заканчивалось как можно дольше.       Острое удовольствие захлёстывает с головой. Перед глазами пляшут разноцветные круги, мёрзлый воздух царапает горло, и Уильям, кончая, прикусывает собственную ладонь, чтобы не сорваться на крик.       Себастьян не перестаёт улыбаться.       С инспекции в цирке Уильям вернулся измученным, разбитым и издёрганным, словно всё это время работал на износ.       Меньше всего ему хотелось сталкиваться с Сатклиффом, но тот, возбуждённый долгожданным возвращением к работе, обрушил на него всё своё внимание и, как назло, оказался обо всём осведомлённым.       — Уилли, я слышал, что Себастьянчик тоже был в цирке и вы с ним делили на двоих одну палатку. Какая жалость, что там не было меня!       «Тебе бы точно не понравилось увиденное», — мрачно пронеслось в голове.       Сказать же вслух на это было решительно нечего, и Уильям огрызнулся гораздо грубее и резче обычного и прервал разговор, оставив Грелля в отчаянном недоумении.       Мимолётное сладострастие обернулось разрушительным ядом, намертво въевшимся под кожу, — не отмыть, не избавиться, как ни старайся. Он чувствовал себя униженным, грязным, опустошённым и совершенно беспомощным, потому что понимал: тяжесть произошедшего разделить невозможно ни с кем.       Эта тайна леденящим свинцовым комом застыла внутри.

* * *

      На потолке покачивались тени от ветвей деревьев, и Уильям следил за ними бессмысленным взглядом. Сон не шёл, как он ни старался, хотя чувствовал себя вымотанно и паршиво. Сатклифф лежал рядом, отвернувшись и укрывшись одеялом, но Уильям знал, что он тоже не спит.       Губы тронула горькая улыбка. Теперь, кажется, он его понимал. Ведь по своей сути его связь с демоном мало чем отличалась от истории Грелля с баронессой Барнетт. Та же тёмная, порочная страсть, то же наваждение, поначалу обманчиво выглядевшее дерзкой, но безобидной игрой, а оказавшееся чёрным затягивающим омутом.       Главный минус вечного посмертия — однообразие, и рано или поздно становится слишком велик соблазн добавить риска в это серое существование. В угнетающей рутине смерти так легко оступиться и сорваться в пропасть...       Видимо, они оба «просто немного увлеклись».       Жалеет ли Грелль в глубине души о случившемся или же это совсем не мешает ему жить, далёкому от рамок, условностей и правил?       А впрочем... это даже не важно.       Всё-таки у посмертия есть и один огромный плюс — встреча с Сатклиффом и возможность делить с ним вечность, и сейчас Уильям осознавал это с отчаянной ясностью. Он нужен ему, очень нужен.       «Ты — совершенное безумие. А ещё — моё спасение в этой бесконечной жизни, знай это».       Уильям поддался всколыхнувшемуся в душе порыву нежности и обнял его со спины, уткнулся носом в алые волосы, вдохнул едва уловимый аромат духов. Грелль, явно не ожидавший этого, чуть вздрогнул и повернул к нему голову.       — Уилл… Что это с тобой?       — Нет, ничего… — пару секунд он помедлил, а потом добавил: — Я люблю тебя, Грелль.       В глазах Сатклиффа отразилось счастливое удивление, словно эти слова были сказаны в первый раз.       — Как же я скучал по тебе такому, Уилли…       Он расплылся в улыбке и потянулся за поцелуем, и Уильям с лёгким вздохом коснулся тёплых губ, чтобы уже через несколько мгновений целовать ещё безудержнее, прижимать его к себе ещё крепче и не отпускать, растворяться в страсти — горячей, яркой, свободной, после которой ощущаешь себя не разбитым, а собранным воедино и по-настоящему живым, — и знать, что он чувствует то же.

* * *

      Когда утром Грелль просыпается в обнимку с Уиллом и с замиранием сердца ловит каждую крупицу своего огромного невыразимого счастья, он далеко не сразу вспоминает, что хотел сделать что-то важное. И только перед выходом из дома он комком засовывает плащ мадам Рэд подальше в шкаф и под удивлённым взглядом Уильяма надевает алый тренч.       — Леди стоит немного освежить свой образ, как ты думаешь? — улыбается Грелль.       То, что умерло, должно умереть окончательно — вместе с уже не имеющими никакой силы тайнами.