Итак отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал Меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня. Сказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет. (Евангелие от Иоана, 11:41-44)
***
У МакКоя дрожали руки. Непривычно, но очевидно и понятно. Комок нервов, связанный лишь тонкой нитью крови, сочащейся из вен. Доктор никогда не относился к слабакам, которые способны лишь на жалость к себе, и всегда считал смерть своей подругой. Безжалостной, но в тоже время дарящей утешение, примиряющей с болью, с жизнью, в конце концов. И сейчас, тонкие полоски у него на запястьях - это вовсе не попытка бегства, нет. Это лишь способ приструнить рассудок. Боль душевную можно заглушить болью физической, но разум доктора сейчас слишком ценен, чтобы топить его в алкоголе и том химическом дерьме, что ученые назвали лекарствами. Ведь... Ведь он собирается сотворить чудо. Он намерен спасти Джима, вырвать из рук Смерти, что уже крепко вцепилась в молодого капитана своими холодными пальцами, что уже оставила на его лице следы-засосы жгучих поцелуев радиации. У МакКоя дрожало сердце, выплескивая кровь раз за разом, заставляя лихорадочно метаться по лазарету в поисках невидимого счастья, хрупкой надежды, заключенной где-то между чудодейственной кровью Кхана, пуррканьем ожившего триббла и застывшим метаболизмом Джима Кирка. Его дед, благодаря которому Леонард ступил на тропу медицины, говорил, что именно здесь, в белковых связях, в крохотных межатомных структурах и кроется Душа, в которую он верил. Леонард тоже верил в это, верил в пресловутого жестокого бога, который отнял у него отца, в бога, который заставляет всех страдать, что бы искупить вину, о которой говорят уже тысячи лет, и позволил умереть собственному сыну, что бы искупить эту вину. Но Леонард больше не верит: с тех пор, когда на его руках, в реанимации, умерло крохотное дитя, а наркоман-педофил остался жив, Леонард перестал верить в Бога и Истину, пусть и повторяя по привычке "пути Господни неисповедимы". Ему было тогда двадцать лет, и единственное, что у него осталось - непоколебимая вера в свою любовь к Мириам. Которая тоже рухнула, как карточный дом. И тогда его принял звёздный флот, а точнее, его новое божество - Джеймс Тиберий Кирк. И вот, ещё час назад МакКой стоял над прозекторским столом, разглядывая тело своего друга. Точнее то, что когда-то было его другом, его жизнью, которую он только обрёл. Боунз дрожит, не то от страха, не то от слез, которые немилосердно срываются с его ресниц и водопадом хлещут по щекам, и ощутимо задыхается от боли. Он знал, что люди смертны, как знает это каждый врач. Он знал, что Джим не умрёт от старости, как знает это хороший друг, что не раз вытаскивал этого неугомонного паренька из передряг. Но он не знал, что это все случится вот так. Внезапно. Адски больно. И чертовски глупо. По-геройски глупо. "Господи, Джим, ну зачем же ты туда полез..." - глотая слёзы, бормочет Леонард, лишь бы не молчать. Потому что, если он замолчит, то его друг умрёт навсегда. И МакКой будет говорить с ним, пока это тело, когда-то настолько красивое, что Леонарду стоило большого труда оторвать взгляд от сглаженных, таких изумительных линий и изгибов под гладкой, загорелой кожей, не рассыпется в пыль облаком кремации. Потому что так хотел Джим, его Джим, ещё когда они были на Земле, в маленьком баре на задворках Лос-Анджелеса, этого города Ангелов, чтобы потом вернуться в треклятый Сан-Франциско. Но Кирк молчит, и его губы уже обветриваются. И Леонард где-то на грани сознания отмечает этот факт как один из признаков смерти. И ему становится страшно даже от такой крохотной мысли. Пусть даже он и знает, что, зачем и почему, и как сделал Джим. И даже то, что Джим не мог иначе. Никогда бы не смог. "Проклятье", - шипит Боунз, сжимая пальцы до белизны, до боли в костяшках и скрежета собственных зубов. Триббл на столе равнодушно пурркает. Как триумф жизни. Как чудовищная насмешка. "Смотри, я живой! Я жив! А твой друг - мёртв!" И как Великая Надежда. Та, что обещал когда-то безжалостный бог. "Смотри! Я воскрес! Я есмь воскресение и жизнь! Верующий в меня, если и умрёт, оживет!" Леонард падает в собственное кресло, закрывая глаза на миг. Жадно вслушиваясь в то, что говорит ему триббл. Триббл, которого уже весь экипаж прозвал Лазарем. И триббл шепчет ему о Надежде, за которую цепляется душа Леонарда. И МакКой больше не хочет сдаваться. Больше не намерен дарить жизни дорогих людей Смерти, хватит с него расплаты за отца. Резкий щелчок тумблера звучит слишком громко, оглушающе громко в тишине лазарета. МакКой запустил новый цикл сыворотки для Джима, которую теперь от него все ждут. Но сыворотка не срабатывает. И даже жалкий клон Лазаря не может протянуть эту глупую песенку. Пурр-пурр-пурр. Мы все умрем. Мы смертны, Леонард. Даже Лазарь. Смирись. "Кто ходит днём, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего; а кто ходит ночью, спотыкается, потому что нет света с ним". (Евангелие от Иоанна 11:9-10). Но как увидеть свет ночью, когда свет очей померк навсегда? Джим спит, и свет его небесных глаз затопила тьма. Тьма, что стала так привычна лишь одному на этом чертовом корабле. На этой развалине, милостью Скотти, повисшей на орбите. И после очередного провала, МакКой, вне себя, несётся по отсекам, едва не сбивая все на своём пути. Люди, ожидающие от него чуда, сторонятся, расступаясь перед доктором. Перед вестником смерти. Перед тем, чье лицо ещё не было таким хмурым никогда прежде. И, если они потеряли всего лишь капитана, своего лидера, своего командира, то Боунз МакКой потерял своего друга, свою жизнь. Ту, которую ему сотворил Кирк. Люди расступаются, но МакКой не видит ничего, пока его взгляд темно-карих глаз не упирается в чёрное пятно выточенной, словно из обсидиана, груди Джона Харрисона. Раны, нанесенные взбешенным Споком уже давно затянулись, не оставив и следа. Это бледное, противоестественно бледное лицо с холодными глазами северного волка безжалостно, но в тоже время... Пусто. На нем нет эмоций. Лишь спокойное созерцание. Такие глаза смотрят насквозь, в самую душу. И МакКой мог бы поклясться, что у Змия из Эдема был точно такой же взгляд. Спроси - и он все тебе ответит. Предложи хорошую цену, и он одарит тебя хорошей сделкой. Но МакКою нечего предложить Кхану. У него ничего нет. Он все потерял. Опять. Взгляд, полный гнева, полный отчаянья, полный ужаса и какого-то первобытного чувства страха и ожидания чуда, ощупывает всю фигуру сверхчеловека насквозь, дюйм за дюймом, в поисках подсказки, в поисках того самого решения, которого ему так не достаёт. Это взгляд первобытного человека, который поклоняется грому и молнии, с мольбой о каре, но и об оживлении. Спаси моего сына, и забери меня. Убей меня, но сделай так, что бы он жил. Но, если ты не сделаешь это, я тебя убью. Леонард хватает ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Его ладони взмокли, как старые медузы. И перед лицом все расплывается от новой соленой пелены, застилащей глаза. - Ещё крови, доктор? - за тем же спокойным выражением лица и чудовищной покорностью, за чуть приподнятым вверх подбородком и лёгким подрагиванием ресниц, окаймляющих такие наивные глаза, Боунз чувствует ехидную насмешку. Настолько безжалостную и болезненную, словно ему сейчас проткнули грудь бензопилой и решили вырезать сердце, прямо во время самого жёсткого эпиприпадка. Губы Леонарда беззвучно искривляются в молчаливой ярости. И он уже после, по боли в костяшках, понимает, что не сдержался и набил морду этому чудовищу. Густая струя крови окрасила его темно-синюю форменку в чёрные пятна, а опухший нос сверхчеловека так по-мужицки налился лиловым, округляясь в 'khartoshku' как сказал бы Чехов. Все та же струя, оставляя жгучую, стыдливую боль на кистях, разделила подбородок Кхана на две ровных половины. Ядовитый язык слишком похотливо стянул набежавшую каплю вглубь этих блядских губ. - Доктор, - в слишком спокойном голосе Кхана звучит лёгкая укоризна. Даже за это его хочется придушить, прямо здесь, на этой чертовой койке в изоляторе. - Вы теряете драгоценное время, - говорит Кхан, и МакКой вздрагивает, отвлекаясь от мыслей, которые осудил бы Гиппократ, но совершено бы точно понял Джим. Эту склизкую тварь хочется убить. Придушить собственными же руками. Но эта змея, такая чёрная и слишком скользая, чертовски права. МакКой теряет драгоценное время. Закрыв глаза и медленно выдыхая воздух из лёгких, МакКой скребет ногтями по собственному запястью, вновь заставляя сочиться кровь из порезов. Отрезвляя себя этой болью, словно щелкая выключателем лампочки. Ему нужно сосредоточиться. - Триббл опять умер. Только один триббл остался жив из всей серии. - Признаётся он. И это звучит одновременно как обвинение. Но и как исповедь. Леонард открывает глаза и, повинуясь собственному сердцу, садится на койку рядом с Кханом. Боунз смотрит перед собой, но вместо серой стены изолятора камеры видит цветущие сады академии в Сан-Франциско. И рядом с ним вовсе не Кхан, а его друг, безбашенный Кирк. Его блондинка, которая ничерта не смыслит в медицине и на первом курсе пытался зашить себе брюхо обычной швейной иглой, насмотревшись какого-то дурного фильма. Но именно ему Боунз привык выплескивать свои неудачи и сомнения. Потому что с другом надо делиться всем: и радостями, и горестями, и, даже если Джим нихера не поймёт во всей этой тарабарщине, мысли Леонарда сами разложатся по полочкам, улягутся в простые формулы и такие понятные схемы, что ответ будет лежать на виду. На блюдечке с синей каемочкой. "Самый первый?" - нет, это не Кхан. Это голос Джима, что засел в голове Боунза, слишком растянутый и уверенный. Но все ещё живой. Пока Лео говорит с ним, все в порядке, Кирк жив. Харрисон же смотрит на доктора с лёгким прищуром, едва повернув голову в сторону, всего на каких-то пять градусов, не больше. - Самый первый, - повторяет Кхан мысли Джима. Мысли Леонарда, облаченные в голос Джима. Но это уже не вопрос. Это уже определённый факт. И Боунз понимает, что Кхан что-то знает, знает то самое важное, что ищет МакКой. Но искуситель не скажет ни слова, даже если его начнут пытать, не скажет ни слова, даже если его убьют. МакКой теряется от этой неожиданности и слишком часто моргает. Пелена перед глазами начинает дрожать, вырисовывая все тот же однообразный серый узор, и слезы новым потоком стекают по его щекам. Боунз растерянно кивает и совершенно по-детски всхлипывает, тут же стыдясь себя и зажимая рот рукой. На губах вспыхивает солью привкус крови Кхана, совершенно иной, слишком соленой и слишком сладкой одновременно. Такую кровь можно пить как воду, и никогда не напиться. Она пьянит, как алкоголь, даже лучше. Боунз отворачивается в сторону, закрываясь плечом, и давит в себе всхлипы. Безуспешно. Кхан спокойно наблюдает, скосив глаза в бок. Но его лицо вновь повернуто к стене, словно у застывшей статуи. Кхан ждёт. Время течёт сквозь пальцы, смешиваясь со слезами, тонет в жалких всхлипах. Но, даже если востроухий засранец не смог сдержаться, то и для МакКоя нет ничего постыдного. "Я жду тебя, Боунз. Я уже весь извелся, тебя ожидая..." - вновь голос Кирка, и МакКой шепчет, почти умоляя. "Джим..." Это даёт ему сил опомниться. Лео выдыхает, рукавом форменки размазывая слезы по лицу. - Да, да, самый, будь ты проклят, первый, черт тебя дери, я не знаю, почему они все подыхают, дьявольские твари, что ж им не живется, ни с того ни с сего рушатся все связи, ДНК разлетается к чертям как старый свитер, проеденный молью. Кхан меделнно моргает, размышляя. Видел ли когда-нибудь Леонард Горацио МакКой тех чешуекрылых, о которых сейчас говорит, или же его последняя фраза осталась лишь пустым набором букв, повисшим в словесности как дань прошлому? Губы Кхана подрагивают, приподнимая уголки в легкой улыбке. - Что? Ублюдок, какого хера ты лыбишься, мерзкая скотина, да я тебя по стенке размажу, мне уже все равно нечего терять! - вновь вспыхивает Леонард. Его нервы в конец расстроены, и лицо покрыто пятнами, а руки дрожат еще больше. Он не говорит это, а сипит. Кхан улыбается еще заметнее, что окончательно выводит МакКоя из себя. Тот безжалостно хватается за грудки черной водолазки, и ткань трещит под его пальцами. Занесенная для удара рука застывает за миг до столкновения. И МакКой чувствует, как у него подкашиааются ноги. Словно они стали безвесным облаком. Потому что в одном слове, так небрежно, но все с тем же ехидством, брошенным Кханом, звучит та самая Надежда. И Леонард хватается за нее. За это спасение, которое он мечтает добыть для Кирка, любой ценой. Чего бы ему это не стоило. - Разве? "Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего Ты попросшь у Бога, даст тебе Бог" (Евангелие от Иоана: 11: 21-22). Когда МакКой требует освободить Кхана и перевести его в лазарет, Спок сопротивляется. Кхан слишком опасен, его нужно держать взаперти. Все, что необходимо доктору МакКою, Леонард может взять и в изоляторе. Стоит только заикнуться, и Леонарду достанут что угодно, лишь бы Джим остался жив. И МакКой даже не замечает, что несмотря на внешнее сопротивление, они становятся близки в своём горе, и Спок позволяет себе называть доктора по имени, что не позволял даже в общении с Ухурой. Боунз же так увлечен своим спором, парированием аргументов Спока, что даже не замечает этого. Боже правый, да Леонард бы не заметил, что у него пылает спина, пока не добился бы разрешения на перевод Кхана Нуньен Сингха в лазарет. Потому что это было одним из условий их договора. Его маленькой платы за жизнь Джеймса Тиберия Кирка. Когда в очередной раз вся серия трибблов подыхает, издав пронзительный визг на весь лазарет, Боунз швыряет все штакетники со стола на пол, разбивая многочисленные колбы и пробирки с реагентами, с ярким, словно клоунским камуфляжем госпожи Смерти. Пушистые клубки отравленного мяса расползаются клоками шерсти, и лишь все так же жалобно стонет Лазарь. Он выжил. Он воскрес. Но только лишь он. Джим все так же молчит за толстым стеклом криокамеры. И его губы мертвенно бледны. Харрисон медленно бродит по лазарету, так тихо, словно дикая кошка. Его острый взгляд вылавливает из пространства мелкие детали, собирая их словно паззл. Элегантные пальцы ловят дрожащую кисть Леонарда буквально на лету, крепко перехватывая запястье. Другая рука мягко стаскивает со стола регенератор, зажимая его меж пальцев подобно смычку. Джон Харрисон должен играть на скрипке. Просто обязан уметь играть на этой чертовой скрипке. Так должна была задумать Вселенная. Потому что то, как Джон Харрисон прикасается к запястью Леонарда, как прижимает пульсирующую артерию к лучевой кости, слишком похоже на игру на скрипке или виолончели. И, если бы не отчаянье и боль, которые горят новым приступом неудачи в темно-карих глазах МакКоя, он бы чувствовал себя музыкальным инструментом. Всего за эти несколько дней МакКой исхудал, и теперь сухожилия обтекают его фигуру намного красочней, и прозвище, подаренное Кирком, слишком хорошо себя оправдывает. Кхан мягко опускается на край стола, прислоняясь своей шикарной задницей к рабочему столу доктора. В каждом его движении - грациозность и изящество, настолько захватывающие, что Боунз все же начинает ощущать себя этой чертовой виолончелью. Он чувствует, как Кхан играет на его теле, на его нервах. Словно обволакивая собой, своим естеством, своей аурой непоколебимой уверенности. Сила и бережность. Аккуратно, Кхан притягивает ближе к себе напряженную кисть доктора, мягко, почти любовно рассматривая пораненные пальцы. Кровь вновь сочится из ран Леонарда, а в подушечках пальцев поблескивают осколки стёкла. Харрисон вновь мягко перехватывает кисть и мастерски, почти безболезненно, вынимает осколок из руки Леонарда, после чего не торопится с регенератором. - Вы слишком напряжены, доктор. Вам нужно успокоиться, - шепчет Джон. И МакКой вспыхивает, словно его сейчас оскорбили до глубины души. Он крепко сжимает свои пальцы, тщетно пытаясь выдернуть кисть из рук сверхчеловека. Но это подобно попытке выдернуть кисть из-под колеса древнего самосвала. Харрисон перехватывает пальцами кисть, зажимая запястье подобно грифу, и распрямляя фаланги доктора, словно это расстроенные колки. Кровь измазывает пальцы Кхана алым, что вызывает лишь легкую улыбку. Боунз вздрагивает всем телом. Он знает, что произойдёт дальше. Он уже знает. И смотрит на Кхана, словно завороженный кролик на свою змею. И чувствует себя точно так же гадко. И точно так же гадко послушен. Аккуратный язык сверхчеловека касается ладони доктора, медленно, неспешно слизывая набежавшую алую лужицу. Скользит слишком уверенно по линии жизни, где скопились в морщинках остатки крови, едва касаясь, только кончиком языка. Боунз чувствует, как бедро Кхана упирается в его бедро, мягко, не настойчиво, словно случайность. Но Боунз знает: у Кхана не бывает случайностей. И вот, сейчас, легкая боль в подушечках пальцев - это не результат случайного прикуса. Харрисон сдавил пальцы Боунза зубами намеренно. Да, пусть и мягко, но Боунзу совершенно не нравилось подобное "общение". И он терпел, терпел только ради Джима. Тягучая слюна колом встала в горле в попытке сглотнуть. Кхан продолжает, бережно, настолько нежно, что с губ доктора слетает тихий вздох. Его тело уже подчинено этому искусителю, оно слушается его, оно принадлежит ему, оно, чёрт возьми поёт, отзываясь на эти уже далеко не лёгкие прикосновения. И от осознания этого МакКою становится ещё омерзительней. Он прикрывает глаза, пытаясь представить, что ЭТО делает с ним его бывшая жена, о которой теперь он стал вспоминать намного чаще. Но он прекрасно знает, что Мириам ТАК не умеет. Фантазия сменяется Джимом, и, кажется, становится чуточку легче. Джим уж наверняка сумел бы играть с его телом, как с флейтой. Аккуратно. Губами. "Боунз, Боунз..." Голос Кирка, с укоризной и дружеской насмешкой разбивает к чертям эту жалкую фантазию. И она осыпается блестящей россыпью осколков. Кхан прекрасно знает это, вновь выгибая кисть доктора, резким движением, заставляя выгнуть локоть и распахнуть глаза. Серое серебро Иуды, окрашивающее радужку сверхчеловека, смотрит на него все с тем же интересом, изучая. Ярко очерченные губы растянуты в довольной улыбке. Слюна Кхана даже эффективнее, чем регенератор. Бесполезное барахло, которое так и не может спасти Кирка. Но Кхан может сделать это. Этот монстр с улыбкой дракона, который теперь склонился над плечом доктора и дышит ему ровно в сонную артерию. Чуть ниже уха. Маккой скрипит зубами. Оттого, что так ему в шею дышал Джим. В край измотанный, немного пьяный и довольный до чертиков Джим. Воспоминания, тысячи воспоминаний накрывают МакКоя с головой, это похоже на сумасшествие. Тысячи автобусных остановок, потому что они оба пьяны, отмечая очередную сессию или чей-то день рождения, "Пятница, Боунз, чем не праздник!", и Кирк напевает какую-нибудь дурацкую песенку вроде "Row, row, row your boat", абсолютно не попадая ни в такт, ни в ноты, осипшим после попойки голосом. Зачастую Кирк хрипит, потому что какой-то ублюдок вмазал ему локтем по горлу, но Джиму даже это смешно. Улыбчивый засранец. Который сейчас мёртв. Там, за их спинами, в тесной камере криозаморозки, больше похожей на гроб, чем на капсулу жизни. И этот монстр, этот ублюдок Кхан сейчас дышит ему в горло, за миллиметр до прикосновения, играя на нервах. И доктору в пору бы вцепиться в горло этого сверхчеловека, подобно старому верному бульдогу, защищая то, что ему так дорого. Но этот чертов Кхан, этот дьявол во плоти - это его последняя надежда. И Боунз сделает все, что бы Кирк жил. "Я тебя ненавижу", - рычит Боунз от безысходности, чувствуя, как воздух щекочет его шею толчками: Кхан посмеивается. Он уже переплел их пальцы в крепкий замок, словно в единое целое и тянет руку назад, за спину, не позволяя доктору отклониться от себя ещё больше. О, нет, теперь Леонард в его власти. Весь. Полностью. Всем телом. И даже душой. "Сделай уже что-нибудь и мы, чёрт возьми, продолжим", - раздраженно рычит МакКой, дергаясь. Бедро Кхана скользит вдоль его бедра, и это его пугает. Но не так сильно, как мысль потерять Кирка. - Ааа.. - Кхан вздрагивает ресницами, наигранно округляя глаза, словно только сейчас его посетила какая-то совершенно вероятная, но такая очевидная догадка. Губы его вновь смыкаются хитрую улыбку, он прищуривает взгляд, как кот, и хитро смотрит на Боунза, который вновь дрожит. Не то от ярости, не то от возбуждения, не то и вовсе от отвращения. - Чего... Нибудь... - Кхан цедит слова с истинно английским акцентом, словно насаживает жемчужины на нить. - Так... Так... Так... Леонард смотрит на него таким тяжелым взглядом, что будь здесь треклятое варп-ядро, и оно бы потухло. - Да трахни уже меня и отъебись, чудовище, - изрыгает МакКой, отворачиваясь в сторону. Запах крови сдавдивает лёгкие. Сбивчивое дыхание все никак не может восстановиться. А его мучитель вновь лишь расплывается в едкой, кислотной улыбке, тихо, беззвучно хохоча. - Нет, это было бы слишком просто, Леонард. - Отвечает он, высвобождая кисть доктора и отступая. Чёрный демон ночи с мертвенно-бледным лицом. Многовековой вампир, с наслаждением потягивающий его кровь, подобно сладкому вину. Скрестив руки на груди, Кхан любуется доктором, склонив голову чуть на бок. МакКой сопит. Лен. Это краткое слово разрывает пространство, подобно атомной бомбе. Всего три каких-то жалких звука, но МакКой подрывается, вздрагивает всем телом. Лен. Так звал его Джим. Только Джим. Ни жена, ни Джоанна, исключительно только Джим. И в карих глазах доктора Кхан читает мольбу. «Пожалуйста, прекрати меня мучить! Пожалуйста, ты уже столько всего натворил, остановись. Ты уничтожил все, что мне дорого. Ты убил моего друга, мою жизнь… И я весь твой, и все, что у меня есть, принадлежит тебе. Я сделаю все, что захочешь. Только исполни то, что обещал. Услышь меня». Но Кхан как никогда холоден, его взгляд безучастно рассматривает пространство. Это чудовище медленно вытягивает стройную руку, испещренную изящным узором голубых венок. - Тебе достаточно всего лишь попросить меня… - Глухой голос отзывается в голове Леонарда, и он не уверен, слышит ли он это, или это лишь мираж, потому что он измотан и готов сойти с ума. Если уже не сошел. Пальцы Кхана расправляются, подобно расцветающим лепесткам лилии, раскрывая пустой гипошприц. МакКой скрипит зубами. Он чувствует, как его тело вновь дрожит и пальцы непослушно гнутся. Это чертовское déjà vu повторяется раз за разом. МакКой берет очередную унцию крови, с отупением наблюдая, как густая жижа заполняет пустую ампулу. Что в ней, черт возьми такого чудодейственного, что он никак не может разгадать? Двери лазарета с шипением раскрываются. И этот звук так знаком, что похож на грохот летящей по ржавым рельсам вагонетки, неминуемо стремящейся к своему обрыву. И Леонард чувствует, что так летит его жизнь. Что его ждет обрыв. Но готов потерять все, лишь бы Джеймс Кирк остался жив. МакКою не надо поворачивать голову, что бы убедиться, кто пришел. Он и так знал, что это будет Спок. Руки старпома скрещены за спиной, и МакКой слышит, как хрустят сжатые в замок пальцы. Потому что даже вулканцу необходимо все его самообладание, чтобы сдержаться, чтобы не вцепиться в глотку этому чудовищу, что сейчас так мастерски изображает из себя статую античного бога. - Доктор МакКой, - тихий, вежливый голос Спока неощутимо дрожит от волнения. Спок косится на Кхана и вновь обращает свои темно-карие глаза к доктору. И МакКою становится еще больнее, еще совестнее за те слова, что он сейчас скажет. - Чего тебе надо, упырь востроухий? Неужели не видишь, черт возьми, я работаю! – С раздражением, МакКой не смотрит на Спока, намеренно выбирая самые грубые слова. Не позволяя Споку вмешиваться в происходящее, ведь, когда все закончится, кто-то же должен быть с Джимом, рядом с ним, оберегать его. Если бы рядом с ним был МакКой, не умер бы друг его. Если бы рядом с Джимом был Спок, не умер бы Кирк. И МакКой понимает, что он хотел бы, что бы рядом с его Джимом был Спок. - Я мог бы… помочь вам… с расчетами, доктор МакКой… - все так же учтиво вежливо тянет старпом. Он смотрит на Леонарда ошарашенным воробьем, очеивдно не понимая, чем заслужил такое поганое отношение. - Уже дохера помог, выродок зеленожопый, - шипит МакКой, на что Спок открывает рот, собираясь протестовать. Но слова так и смешиваются с тихим выдохом, потому что Леонард не сдерживается и бросает взгляд на Спока, полный чудовищной боли, такой, что даже вулканец захлебывается в ней. - Но… - Спок делает осторожный шаг вперед, вновь бросая косой взгляд на Кхана, и решает заменить «Джима» более официальным эпитетом, - капитан Кирк тоже мой… друг… И я имею права… - Капитан Кирк, - выплевывает МакКой, и это звучит как самое чудовищное оскорбление. Леонард стискивает гипо в своем кулаке, после отчаянно ревя. - Пошел нахер, вулканское отродье! Не смей, просто, черт возьми, не смей! Спок медленно моргает, и понимает, что лучший сейчас выход – действительно уйти. Своими распрями они не помогут Джиму, а лишь тратят в пустую время. А это до чертиков не логично. Когда двери за спиной Спока беззвучно захлопываются, Кхан сгибает руку в локте. - Капитан Кирк, - тянет он своим сверхчеловеческим голосом. И Боунз слышит в этом очередную насмешку, которая ранит подобно удару копья под самое сердце. "Тогда Иудеи говорили: смотри, как Он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер? (Евангелие от Иоана, 11: 36-37). Вся Энтерпрайз шептала. От разбитого корпуса до блестящих гондол, от мостика до инженерной, сквозь все коридоры и отсеки, миллионами слов, сотнями голосов на все лады корабль шептал. Весь экипаж молился, посылая одни и те же слова, одну и ту же просьбу. И, когда у МакКоя заканчивались реактивы, и очередная коробка пустых ампул, колб и пробирок разбивалась вдребезги, когда заканчивались все клоны трибблов в лазаретном виварии, Леонард шел по коридорам и слышал эти голоса. Люди боялись идти ему навстречу, просить его об этом, но все равно шептали за его спиной, молили глазами и прикрытыми губами, провожающими взглядами, молили лишь об одном. Сделай так, что бы и этот не умер. Сделай так, чтобы Джим жил. Он слышал эти голоса повсюду: и они верили в него, как в бога, верили ему. Потому что МакКой запретил Споку говорить правду: Джеймс Тиберий Кирк, их капитан, самый молодой капитан звездного флота, Золотой Мальчик, жив, не умер. Ведь не зря же МакКой заперся с ним в лазарете, ведь не зря же Леонард постоянно говорит с ним. Ведь Джим жив. Он все знает, он все слышит, он слышит каждый ваш вздох, каждую вашу просьбу. И только лишь те, кто видел его смерть, знали, что это все ложь. Но все так же верили в Леонарда, как в какого-то бога, который подарил им Надежду. Они смотрели на него, и неслышно молили. Сделай так, что бы этот не умер. Что бы Джим жил. Ты же любишь его. И даже Спок, сидя на мостике, и читая очередной отчет, молился ему, Леонарду. Сделай так, что бы он воскрес. А МакКой смотрел так на своего монстра, на своего Демона, на этого вечно ухмыляющегося Кхана, что мучил его. Сделай так, как обещал. Услышь же мою просьбу. Услышь же меня. У Леонарда дрожали руки. И, когда лазарет пронзила великая песнь, триумф жизни, и, когда маленький клочок шерсти внезапно решил протянуть свою песню, МакКой не поверил своим ушам. Он прижался лицом, обливаясь слезами, к этому комку любви и нежности ко всему миру, чувствуя лишь мягкое подрагивание жизни под своими щеками. И он расхохотался, совсем обезумевши, не веря себе, и в то же время обретая веру. Уверенность. Лазарь жив. Лазарь воскрес! Теперь на его столе уже два Лазаря, и это самая прекрасная песня, которую он когда-либо слышал. И теперь он знал, что в его огромном и таком жестоком мире есть лишь еще одна песня, которая прекраснее этой. Которая скоро зазвучит. Мерное биение сердца Джима Кирка. Живого Джима Кирка. Но Кхан тут же запросил плату за это крохотное счастье, за этот клочок жизни, что с таким трепетом Боунз прижимал к себе. И едкие губы Харрисона впились в губы Леонарда, в жестоком поцелуе, так по-хозяйски, самозабвенно. И вновь разум доктора разлетелся на мелкие осколки. Потому что его тело отзывалось на эти жаркие прикосновения, дрожало и терепетало под сильными, властными пальцами того, кого он так сильно ненавидел. Чьей смерти желал больше всего на свете, и чья жизнь была так же важна, как и жизнь Джима. И кому он готов был отдать все, абсолютно все, заплатить любую цену, лишь бы Кхан услышал его просьбу. И исполнил ее. И тогда Кхан оторвался от его истерзанных губ, довольно улыбаясь. «Лен. Мой Лен. Мой и только мой», - прошептал сверхчеловек. - Да пош… - Истерзанный рык был бесцеремонно заткнут губами в еще жарком поцелуе, но Боунз уже не сопротивлялся. Он отдаст все, он сделает все, что угодно, лишь бы это чудовище было довольно, и лишь бы было исполнено данное им обещание. «Сказав это, говорит им потом: Лазарь, друг наш, уснул; но Я иду разбудить его. Ученики Его сказали: Господи! если уснул, то выздоровеет. Иисус говорил о смерти его, а они думали, что Он говорит о сне обыкновенном. Тогда Иисус сказал им прямо: Лазарь умер» (Евангелие от Иоанна: 11:11-14) Когда последние испытания были закончены и МакКой получил достоверный ответ, мостик уже полностью погряз во тьме. Отчаянье было таким сильным, что становилось уже физически ощутимо, оно сгущало воздух, оно срывалось во всхлипах, в бесполезных блужданиях по коридорам отсека. Кхан по-хозяйски обнимал своего Лена, бесцеремонно лаская кожу, и Боунз, отупленый, уже не сопротивлялся, лишь сильнее изгибаясь, позволяя телу получить удовольствие. Потому что тонкая линия на одном-единственном мониторе, бежала аккуратной точкой, очерчивая саму Жизнь. МакКой щелкнул тумблером, налаживая связь с мостиком. - Лазарет вызывает мостик. Мистер Спок, вам следует спуститься. – Усталый от отчаянья, голос был прерван жалобным, горьким всхлипыванием Ухуры, кольнувшим в самое сердце. Но МакКой так измотан и так устал, что у него нет сил на радость. - Нийота, Скотти, вам тоже следует зайти. – Оброняет доктор прежде, чем отключить связь. Кхан впивается ему в ключицу и прижимает к себе толчками, сквозь одежду, и шепчет в самое ухо, заставляя доктора дрожать только от одной мысли. "Мы не закончили, Лен". А затем - вновь в его мире появляется эта холодная, равнодушная статуя античного бога. Которая сидит на койке в соседнем боксе лазарета и созерцает пространство перед своим носом. Равнодушная ко всему и такая же безжалостная. Которая сдержала свое обещание. Когда Спок врывается в лазарет, а он буквально разрывает так медленно раскрывающиеся двери, наплевав на все свои дурацкие правила и инстинкты, его дыхание становится до одури громким, настолько, что слова, сказанные МакКоем он понимает лишь по шевелению губ. Темно-карие глаза скользят по замерзшему, бледно-серому телу, покрытому тонкими волокнами савана разморозки, и не видят ничего. Кроме слабой, слишком слабой пульсации на груди. Замерзшие, слипшиеся ресницы едва подрагивают. И Спок боится дышать. Боится выдохнуть то слово, что только что произнес МакКой. Живой. Когда с топотом в лазарет прилетают Скотти и Ухура, Спок ощущает незримое deja vu. Нийота вновь прижимает кулак ко рту, давя в себе рыдание. И, наконец, Спок, ошарашенный, не верящий, позволяет себе выдохнуть вместе с Леонардом, одновременно. Живой. И эта весть разносится по всему кораблю, подобно мольбе, искрами счастья, потоком слез, облегченным вдохом. Живой. И будет жить. Скотти едва успевает поймать оседающего в изнеможении Леонарда, прежде, чем тот столкнется своей головой с полом Энтерпрайз. И он невольно удивляется, насколько осунулся доктор, насколько выступают его кости под кожей, так неприглядно скрытой форменкой. Джеймс Тиберий Кирк живой. И Энтерпрайз вновь жива. И они спускаются на нижнюю орбиту, возвращаясь на землю. И могут уже спокойно, но терпеливо ждать, когда Капитан наберется сил. Что бы увидеть этот мир. Кхана сдают в специальную тюрьму. И по иронии судьбы упаковывают в тот же самый гроб, где некогда лежал Кирк. Его кожа все так же бледна, губы искривлены в еле заметной улыбке. МакКой забывает все, что произошло. И Спок даже чувствует, что Леонард относится к нему намного мягче, будто извиняясь за свое поведение. Будто замаливая свои грехи. Они потеряли многих, но Джеймс Тиберий Кирк остается жив. И он говорит свою речь на плацу Академии звездного флота. И МакКой счастливо улыбается, счастливее всех, гордясь своим другом. И все идет своим чередом. Лазарь воскрес, воскрес и Джим. А потом, перед началом новой миссии. Когда уже Сулу дернул за рычаг, и Энтерпрайз так красиво взлетела в варп, оставляя свой сверкающий след, Кирк растерянно оглядывается на мостике, в поисках своего друга, сияя своей светлой улыбкой на счастливом лице. - А где Боунз? Вот, прощелыга, уже небось открыл бурбон, - смеется Джим, оборачиваясь к Споку. Но тот лишь вскидывает бровь. - Доктора МакКоя нет на борту, капитан. И он просил передать вам вот это. Из внутреннего нагрудного кармана Спок достает бумажный, такой архаичный конверт. И протягивает его Джиму. Кирк смущен и приятно удивлен. Бумажный конверт! Да целое письмо! Джим любит такие вещи. Какой приятный сюрприз. Разрывая зубами конверт, Джим, хрустя дорогой бумагой раскрывает сложенный листок. И, пожалуй, впервые видит почерк Боунза, тот самый, что заставляет чернила бежать каллиграфическим рядом длинных, вытянутых строчек с широкими росчерками. «Дорогой Джим! Если ты читаешь эти строки, значит, я самый счастливый человек во всей вселенной. Потому что только живые умеют читать. А это значит, что ты жив. Жив. И это самое великое чудо из всех, что я когда-то успел сотворить. Не знаю, помнишь ли ты тот вечер в Академии, когда мы были еще немного пьяны, и обсуждали древние религии. Пережитки прошлого. И сначала ты долго не верил мне, когда я нарекал тебя Амон-Ра, этим древнеегипетским богом солнца. Но ты действительно похож на солнце, которое освещало мою жизнь эти недолгие годы, что мы были вместе. Самые счастливые годы в моей жизни. А потом мы перешли к Христианству. И у нас был ожесточенный спор. Про чудо воскресения Лазаря. Я не мог понять, чем это чудо отличается от чуда воскресения Христа, в то время как ты был прав. Но теперь, мой дорогой друг, я понял это. Потому что ты был моим Лазарем. Чудом, которое я не мог сотворить, потому что я не Господь Бог. Я продал свою душу и тело Дьяволу. Но я ни о чем не жалею. Я оставил рядом с тобой друга, который был верен тебе до конца, даже верней, чем я. Надеюсь, Спок приглядит за тобой в этот раз намного лучше, поскольку я уже не могу больше быть рядом. Но я люблю тебя, как только может любить человек другого человека. Люблю твою улыбку, и успел насладиться твоим смехом еще раз. Так вот. Дорогой Джим. Встань и иди. Туда, куда не ступала еще нога человека. Навсегда твой, и только твой Лен». И Спок, как и обещал Леонарду, не стал передавать Джиму данные вулканской разведки о том, что криокамера Кхана опустела. МакКой обещал позаботиться о том, что бы Кхан и Джим больше не встречались. И оба сдержали свои обещания, данные перед самым пробуждением их общего друга. Потому что не бывает второго Лазаря, и уровень чудес в жизни МакКоя давно уже исчерпан. И он лишь позволяет своему телу петь, как будто бы это был Джим. Как будто он - самая счастливая в мире флейта.