Это не объясняет

От твоей маски поплохело бы даже закалённому войной бойцу. Это не объясняет, почему не плохеет мне. Тебя зовут Саймон Райли — или звали, наверняка звали в той мирной гражданской жизни, которой давно не видели мы оба; здесь, под обстрелами, в вечной спешке от миссии к миссии, тебя зовут Гоуст. Я полагаю, не только за то, что ты прячешь лицо. Тебе есть чем похвастаться, а, лейтенант? Расскажи мне. Расскажи мне о каждом, кто перешёл тебе дорогу; о каждом, кого ты заставил себя бояться; о каждом, кому ты снёс башку. Расскажи, правдивы ли слухи о твоём прошлом, которые я иногда улавливаю краем уха. В конце концов, мне нужно знать, кому набить морду. — Джонни, — говоришь ты хриплым голосом чертовски уставшего человека, — отъебись. — Что это за имя такое дурацкое, Гоуст? — передразниваю я, чтобы сказать хоть что-то, и зарабатываю мрачный взгляд. У тебя абсолютно белые ресницы. Раньше я частенько думал о том, какого цвета волосы на твоём теле: в подмышках и в паху. Однажды я так нажрался, что чуть не спросил тебя об этом, но сил хватило только на то, чтобы нелепо схватиться за твоё колено, когда я споткнулся и едва не пропахал носом землю. Ты не разговаривал со мной неделю. Я чуть не откинулся со скуки и перестрелял половину вражеского отряда с, как выразился ты, «подозрительно страстной самоотдачей». Мне стоило ответить тебе, откуда она взялась и куда её следует направить. Но ты умеешь уничтожать одними глазами — я так и не решился. Только застрял взглядом на имитации черепа где-то в районе твоих губ, спрятанных за плотной тканью. От твоей маски поплохело бы даже закалённому войной бойцу. Это не объясняет, почему у меня так на тебя стоит. Что бы ты сделал, скажи я тебе об этом, а, ЭлТи? Что бы ты сделал, если бы я вывалил на тебя сотню безумных мыслей, которые вертятся в моей голове прямо сейчас, в эту самую секунду, когда мы сидим в окопе и вроде как готовимся брать здание штурмом? Тронь меня за плечо, опусти руку мне на грудь, прислони винтовку к бедру, позови по имени, которым в части меня не зовёт больше никто. Я хочу почувствовать, какой ты тяжёлый и жёсткий, как много в тебе силы и ярости. Покажи мне, что ты всё-таки способен что-то чувствовать; а я постараюсь помочь тебе почувствовать всё. — Не спи, сержант, — бросаешь ты, протискиваясь мимо, и я прихожу в себя. У тебя широкая спина и узкие бёдра с поджарыми ягодицами. В мешковатой форме этого не понять, но, когда вы днюете и ночуете вместе где придётся в ожидании нового приказа, личные границы стираются, и проходится делить надвое все интимные подробности. Я видел, как ты раздеваешься. Наблюдал за тем, как ты накладываешь самому себе шину, молча, быстро и чётко, как будто боль — какая-то нелепая шутка. Вслушивался в твоё тяжёлое загнанное дыхание той тихой беззвёздной ночью, притворяясь спящим и не решаясь даже пошевелиться. Уверен, ЭлТи, будь на месте твоей руки мой рот, тебе понравилось бы больше. — Твой рот, — хмыкаешь ты, когда я вбрасываю двусмысленную шуточку на этот счёт, — нравится мне закрытым. — Ты просто не оценил всего его потенциала, — не соглашаюсь я. Должно быть, там, под шлемом, ты насмешливо вскидываешь брови. Я знаю, как с тобой общаются остальные. Знаю, что они считают меня сумасшедшим, непочтительным и нелепым с этим моим панибратством. Вообрази, каким они сочли бы меня, узнай они, что в те моменты, когда ты опускаешь винтовку, только что разрядив обойму в несколько вражеских рож, мне хочется опуститься на колени и отсосать тебе, быстро и грязно, так же, как ты убиваешь. — Что. Ты. Делаешь? Моё лицо — в аккурат на уровне твоих бёдер. Дуло твоей пушки упирается мне в подбородок. Палец предупреждающе подрагивает в дюйме от курка. — Не очень-то вежливо, — сиплю я. — Вставай, — холодно говоришь ты. — Или что? — я на пробу дотрагиваюсь кончиками пальцев до твоих бёдер; ты дёргаешься и шипишь: — Или останешься без башки. — Звучит не слишком впечатляюще, — не удивляйся моей наглости, я копил её в себе несколько дней. — Мне и так от тебя голову сносит. Ты моргаешь. Я, пожалуй, единственный, кто может заставить тебя растеряться. — Какого хера, сержант? — наконец спрашиваешь ты. Я не отвечаю — я занят вознёй с твоей ширинкой. Ткань армейских штанов плотная, а язычок замка крошечный и скользкий, и я не успеваю расправиться с ним, прежде чем ты сжимаешь моё запястье. Больно вообще-то. Но, если тебе нравятся такие игры… Это не тот комментарий, который мне следовало отпускать. Ты мрачнеешь, отталкиваешь меня, вдавливаешь дуло теперь мне в грудь, чуть ниже ключиц. Мне приходится обеспечить себе дополнительные точки опоры, чтобы не упасть, и руки холодит осенняя земля. — Спрашиваю в последний раз, — резко, выплёвывая слова, точно серию выстрелов, цедишь ты. — Что. Ты. Творишь? Каждый слог — болезненный толчок в грудь. Я улыбаюсь. Мне тоже нравится каждый раз разыгрывать эту маленькую сцену — оскорблённый до глубины души натурал, к которому подкатил яйца его безбашенный подчинённый. Как думаешь, на нас уже сделали ставки? Я перехватываю ствол винтовки. Я тяну его на себя. Я пробегаюсь по нему пальцами — гладкий и прохладный, с привкусом пороха и войны. Этот привкус остаётся у меня во рту, когда я прижимаюсь к дулу губами и языком. Твоя рука напрягается, а после — расслабляется. Винтовка всё ещё направлена мне в лицо, когда ты спрашиваешь совершенно другим тоном: — Джонни, что ты задумал? Мне нравится, когда ты говоришь таким голосом: вкрадчивым и опасным, предупреждающим и угрожающим. У меня от него яйца звенят, хочешь проверить? — Налаживаю продуктивное взаимодействие с напарником, — отзываюсь я заученной фразой из армейского мануала. Твои глаза сужаются. — Мы следим за передвижением вражеского отряда, — раздражённо сообщаешь мне ты. Я обхватываю дуло губами. Твоё дыхание тяжелеет. Мгновение спустя ты отставляешь винтовку в сторону, прислонив её к насыпи из камней, и хватаешь меня за волосы. Дёргаешь. Вынуждаешь запрокинуть голову и вытянуться в струнку на коленях. — Если мы упустим их, — в твоём тоне много, много гнева, но ещё — предвкушения, — я лично спущу с тебя шкуру. — Первый грузовик прибудет не раньше чем через девять минут, — не моргнув и глазом, отвечаю я. — Вам хватит, лейтенант, сэр. Целую секунду ты смотришь на меня так, будто порываешься мне врезать. Признаться, я не против; когда я полез к тебе впервые, ещё только прощупывая границы, дело закончилось именно этим. Мы славно друг другу наваляли, а потом… О, не сомневаюсь, ты тоже думаешь сейчас именно об этом. О том, как мы рычали задыхающиеся проклятия друг другу в окровавленные губы, как руки елозили по плечам, животам, бёдрам, как мы неуклюже, неловко, в высшей степени горячо притирались друг к другу, пока чья-то из ладоней не обхватила оба члена. Твои пальцы в моих волосах сжимаются с такой силой, что ещё немного, и ты мне скальп снимешь. — Грёбаный ты ублюдок, Джонни, — говоришь ты, когда я вжимаюсь голодным ищущим ртом в твой живот и прослеживаю мокрую дорожку по линии ширинки прямо через ткань. — Грёбаный. Ты. Убл… У тебя стоит. Каждый раз это открытие почти заставляет меня кончить. — Ага, — бормочу я невпопад, опуская ладони на твои бёдра и шумно выдыхая через нос. Молния поддаётся мне на третью попытку. — Ненавижу тебя, — цедишь ты, когда я прохожусь грубоватой лаской кольца пальцев по горячему члену, взвешиваю тяжёлые яйца, растираю по головке выступившую каплю — да ты течёшь для меня, ЭлТи. Я знаю, как ты меня ненавидишь. Я чувствую каждый дюйм твоей ненависти, когда беру в рот, сперва неглубоко, позволяя члену ткнуться в изнанку щеки. Я чувствую твоё бешенство и, разумеется, твоё отвращение, когда ты хватаешь меня за волосы и тянешь на себя, вынуждая практически уткнуться носом в твой живот. Я чувствую, как тебе всё это не нравится, когда я сглатываю и пропускаю член глубже, а ты сдавленно рычишь там, сверху, и начинаешь двигаться. Резко. Размашисто. Грубо. Так грубо, что каждый раз мне приходится бороться с рвотным рефлексом и желанием закашляться; так грубо, что ещё немного, и я не смогу дышать; так грубо, что у меня член упирается в ширинку, и я рискую захватывать террористов в мокрых штанах. — Ты просто… сумасшедший, — выговариваешь мне ты, вколачиваясь в моё горло. — Сумасшедший, м-мать твою, сер-ржант. На «сержант» ты срываешься на глухой утробный рык, а несколько отрывистых движений спустя отстраняешься. Ты тоже на вкус как война, лейтенант. Как война, как порох, как кровь, как звук выстрела, как перезарядка обоймы. Я небрежно вытираю рот запястьем и поднимаюсь на ноги, пока ты застёгиваешь штаны. А в следующее мгновение меня впечатывает спиной в насыпь — больно, до сдавленного шипения, которое ты глушишь ладонью в плотной перчатке. Тебя разом становится много, слишком, слишком много. Ты — прерывистое дыхание мне в ухо; ладонь у меня на губах; рука у меня в брюках — грубые мозолистые пальцы, торопливые движения, насухую, почти до воя. И я вою, но выходит только сдавленное мычание. Слышишь, как у меня колотится сердце, ЭлТи? Ещё не оглох? — Почему. Это. Должно. Происходить. Каждую. Чёртову. Миссию? — каждое твоё слово — несколько рваных движений по моему члену, мой ломающийся стон, мои дёргающиеся навстречу твоей безжалостной ласке бёдра. — Объясни мне, сержант. Что тебе объяснить, лейтенант? Что, если ты сейчас не остановишься, я, блядь… Ты впечатываешься лицом в мою шею. Ты загнанно, с присвистом дышишь. Ты пытаешься то ли поцеловать, то ли укусить меня через маску, не знаю, что из этого, я согласился бы на всё; твои пальцы ускоряются и сжимаются — до невозможного. Ты хочешь уничтожить меня. Ты можешь меня уничтожить. Я впиваюсь зубами в твои пальцы до привкуса крови во рту — прокусил их или собственный язык? — и спускаю тебе в кулак. Несколько заполошных ударов сердца ничего не происходит. А потом ты отстраняешься, вытираешь ладонь об один из камней, за громадой которых мы укрылись. Мне хочется отпустить мерзкую шутку о том, что часть меня навсегда останется увековечена здесь; и ещё — о том, что ты всё же оценил мой рот по достоинству; а может, и о том, что ты издаёшь совершенно животный звук, когда кончаешь. Ты поправляешь маску. Ты поднимаешь винтовку. Ты смотришь в прицел. — Вижу их, — говоришь ты сухим командирским тоном, в котором ещё можно различить отголоски дрожи. — На час от тебя. Ликвидируй водителя. Я улыбаюсь. Я пристраиваю винтовку на плече. Я бросаю взгляд украдкой на тебя такого — собранного и напряжённого, готового к новой битве. От твоей маски поплохело бы даже закалённому войной бойцу. Это не объясняет, почему мне так хочется её с тебя снять.