Третий день в сознании ничем не лучше первого.
Ладно, Алистер утрирует, у него уже не так адски сильно болит рука, поэтому он даже начинает выпрашивать у Главы Совета альбом и карандаш, а, получив их, вырубается без сил с первого же наброска. Но, в любом случае, день выходит прескверный. Кхаротта едва ли назовешь разговорчивым собеседником, а после невероятной откровенности вечером второго дня из него в принципе и слова не вытянешь, но Алистера тот разговор успокоил и утешил, поэтому вытягивать он пытается очень старательно. Ну, насколько это возможно, когда перед тобой буквально Божество.
Стоит ему открыть глаза после прерывистого тяжелого сна, он цепляется взглядом за узкую полоску окна под самым потолком и пытается определить время по тому, как оттуда падает узкая полоса желтого света.
— Я проспал весь день? — охрипшим тоном интересуется он и заходится в кашле. В палате ужасно сухо, и несмотря на то, что Кхаротт носит ему по стакану воды чуть ли не каждый час, стоит ему поспать, он чувствует, как состояние резко ухудшается.
Кхаротт не отрывается от очередной пролистываемой им рукописи.
— День — почти, вечер — еще нет.
— Проклятье! — стонет Алистер, пытаясь сесть на постели. Голова кружится сразу же, а от головокружения его почему-то отчаянно тошнит, но он уже может сидеть, не опираясь о подушку, поэтому не пользоваться прогрессом ну просто не может.
— Ты же с утра так активно уверял меня, что ты уже-почти-ну-совсем-здоров. Где же твоя энергичность? — уточняет Кхаротт, все еще не поднимая взгляд, Алистер смотрит на него и трет лицо ладонью. Не знает, какая проблема актуальнее — то, что его сейчас стошнит, или то, что он хочет пить. После сна почему-то хуже, чем до.
— Я думал, боги милостивы и не так злорадны, — трагично вздыхает чародей и тянется к тумбочке за стаканом и горстью оставленных на салфетке таблеток.
Кхаротт наконец-то смотрит на него — и взгляд у него ужасно уставший, но спокойный.
— Считай это своей капитуляцией, я просто ее утвердил. Пока ты спал, я встретился с твоим братом. Завтра, если тебе не станет хуже, я пущу его и группу врачей для осмотра.
Одна эта перспектива заставляет Алистера подавиться водой. Он душераздирающе кашляет до тех пор, пока перед глазами не расплываются цветные звезды, и отставляет стакан. Только когда он снова может дышать полной грудью, он восклицает в неверии.
— Правда? Так быстро?!
— Он утверждает, что после контакта с радоновым божеством твоей регенерации предстоит перебороть огромную нагрузку, с которой ты не справишься, если тебе не помочь медикаментами. Я склонен ему верить — несмотря на визуальное отсутствие повреждений, есть факторы… Которые меня напрягают в твоем состоянии, — обтекаемо говорить Кхаротт. Алистер снова слышит это — как сквозняк из-за тяжелого занавеса в театре. Точно знаешь, что тебе что-то не сказали, но не спрашиваешь — раз говорят рано, значит, рано. — Поэтому тебя обследуют наши медики и Астерия под моим наблюдением.
Именно это и заставляет Алистера все-таки решиться на вопрос.
— Почему вместо врачей за мной присматривает Глава Совета?
Кхаротт, казалось, этого вопроса ждал. Смотрит прямо, неожиданно твердым тоном говорит, и сразу ясно — здесь уже обращается не к сыну погибшего друга, здесь говорит с офицером Цитадели под своим командованием.
— Ты и твой брат нарушили свод законов Цитадели и обязаны находиться под стражей до самого суда. Судебный процесс невозможно запустить, пока ты в таком состоянии. Я пошел вам обоим навстречу, более того, пока ты находишься на реабилитации, я намерен собрать больше материалов к произошедшему, поэтому ты должен понимать, что находишься не на курорте.
Но ни тон, ни суть слов, ни посыл «не лезь» Алистера не останавливают. Он откидывает с лица волосы, неловко чешет спутавшийся на затылке клубок — как только станет полегче, придется попросить Кхаротта принести расческу или, в крайнем случае, ножницы. Мысли о том, что рано или поздно полегче все-таки станет, сил придают.
— Я понимаю. Но это все еще не ответ на мой вопрос. Почему за мной не смотрит кто-то из офицеров, или же я, в принципе, не сижу здесь запертый в одиночестве? Я понимаю, что по правилам несу потенциальную опасность для медиков, но… Зачем здесь Ваше присутствие, мой бог?
— «Твое», — утомленно поправляет Кхаротт, глядящий на него с максимально серьезным выражением лица. Губы его так сильно сжаты в тонкую нить, что кажутся такими же белыми, как глаза, брови или волосы. Он держит взгляд несколько долгих десятков секунд, а потом все-таки отвечает. — Не только "по правилам".
И до того, как Алистер спрашивает, он продолжает.
— Ты несешь опасность не только по правилам Цитадели. При первом осмотре ты напал на медбрата. И оказал… весьма серьезное сопротивление офицеру Цитадели. Я смог задержать тебя — но не могу гарантировать, что сможет кто-то из офицеров. А членов Совета я пока что привлекать не хочу. Ни к расследованию, ни к твоей реабилитации, ни к суду.
Он встречается с чистым, концентрированным ужасом в глазах Алистера. Впервые видит такое — и даже удивлен. На секунду кажется, что вот она, закономерная истерика, но вместо этого Алистер, сначала до боли закусив щеку изнутри, а после, нервно заломив пальцы рук, спрашивает.
— Тот целитель… в порядке? Я никого серьезно не ранил? Что значит «весьма серьезное сопротивление»? — спрашивает он. В сознании — полная тишина, ни одной картинки воспоминаний, как он ни пытается до них прорваться. Только голова болеть начинает — резко и неумолимо.
Кхаротт хмурится, откладывает книгу, всматривается в его лицо. Поход в своем отчаянном беспокойстве за других настолько похож на подход его отца, что это осознание почти под дых бьет.
Глаза не голубые. Глаза не голубые, карие, как коньяк в бокале, как дерево стола в зале суда, как заржавевший металл. Не тот цвет.
— Целитель в порядке, — наконец, говорит божество. Потом кивает на руку Алистера. — Я задержал тебя до того, как… все станет совсем плохо. Больше таких срывов не было, но я буду наблюдать за тобой до того момента, пока не найду возможность снять проклятие или взять его под контроль. Возможно, тебя спровоцировали магические печати или капельница, поэтому сейчас ты принимаешь минимальное количество медикаментов. Мне нужно больше времени, чтобы сделать выводы.
Алистер выглядит ужасно расстроенным, но, кажется, новость о том, что целитель в порядке, его успокоила. Никому не навредил. Но все еще опасен.
— Может, Астерия что-нибудь сможет понять… — с тоской и надеждой одновременно вздыхает Алистер, прежде чем осторожно лечь обратно. Силы кончались пока что даже после недолгого разговора.
Кхаротт задумчиво кивает, продолжает рассматривать уже лежащего, но Алистер этого не видит.
***
У Астерии вид настолько паршивый, что Алистер его и не узнал бы с первого взгляда, если бы не громкое «Ну наконец-то», сказанное его голосом еще до того, как брат войдет в палату.
Кхаротт встречает Астерию и целителей, стоя близко-близко к постели, и Алистер практически спиной чувствует — одно движение, и его прихлопнут, размажут по полу как насекомое, и сила Кхаротта струится дымом по палате, и сам он — всевидящее око, наблюдающее за каждым вдохом и выдохом чародея.
Честно сказать, Алистер был бы в ужасе, но встреча с братом настолько радует его, что он просто не в силах сосредоточиться на чем-то другом.
— Астерия! — восклицает он, стоит тому широкими шагами оказаться рядом. Пальцы старшего тут же ложатся на подбородок, заставляют запрокинуть голову, и от этого она сразу же кругом идет. Потом в глаз настойчиво светит острый луч фонарика. Алистер расфокусировано пытается рассмотреть за ним лицо Астерии.
— Они бы еще дольше меня не пускали. Головокружение? Головные боли? Тошнота? — спрашивает, но Алистер даже ответить не успевает, Астерия сразу же переходит к Кхаротту, так и стоящему по другую сторону больничной койки. — Его рвало? Давление ему мерили? С постели вставал?
— Все сразу. Рвало в первый день, сейчас от еды отказывается, часто теряет сознание посреди разговора. Начал понемногу садиться, до этого только лежал, разумеется, никуда не вставал, — вместо него перечисляет Кхаротт, и у Алистера глаза на лоб лезут, в смысле, почему он тогда половины этого не помнил?-...
Потом — напротив, умирает от обжигающего стыда, выходит, со всем этим Кхаротт возился?
Боже Праведный.
— Да нормально все, не так плохо, — вяло пытается влезть Алистер, но руки Астерии вынуждают его замолчать, потому что, обхватив лицо обеими ладонями, он вынуждает младшего открыть рот. Алистер не в восторге — но не противится.
— Язв нет, — отмечает Астерия, потом, наконец-то отпустив Алистера, все-таки переводит на него взгляд. Приказывает вдруг. — Раздевайся.
— Что-…
— Задери больничный халат свой, говорю, мне надо тебя осмотреть-… Ты бы ему хоть хвост сделал, — презрительно бросает Астерия, бесцеремонно коснувшись головы, вынуждая повернуть ее на девяносто градусов. Все кости ломит, голова кружится и болит тут же. Алистер думает о том, что надо бы сказать это. Но не успевает — пальцы Астерии зарываются в волосы, дергают несколько раз за спутавшийся клубок.
— Ай! — шипит Алистер и пытается уйти от прикосновения. На плечо ложится чужая ладонь.
— Без лишнего, офицер Шатто. Как закончите, я займусь этим, а пока сосредоточьтесь на более актуальной проблеме.
Четко ощущающий себя неразумным ребенком, чьи родители в разводе, и чье мнение не учитывается, Алистер только и может, что сдаться на милость брату.
***
Когда всевозможные унизительные осмотры закончены, из него взят, по ощущениям, литр крови, плазмы, костного мозга и других материалов для обследования, к нему ведут две трубки капельниц, а сам он полусидит-полулежит в постели с видом умирающего, Алистер ощущает, что действительно предпочел бы сейчас умереть, чем продолжать как-то жить эту жизнь. Усталость берет свое, голова раскалывается, кружится и звенит одновременно, а перед глазами все плывет даже в очках. Брат, получивший простор для исследования и подручных-целителей в придачу, снисходительно треплет его по голове, от чего боль только усиливается.
— Мы поставим тебя на ноги. Проследи, чтобы он начал хоть что-то есть, — бросает пренебрежительно Астерия Кхаротту, и то, как именно он разговаривает с Главой Совета, все еще вводит Алистера в сердитый ужас, но сейчас ему уже настолько плохо, что плевать абсолютно, пусть хоть подерутся прямо тут.
Однако, снимая перчатки, Астерия добавляет что-то, что моментально заставляет повиснуть гробовую тишину в палате.
— Я понимаю, что сожранный заживо офицер был весомым ужином, но ему нужно начать питаться не только через капельницу.
Алистер вцепляется в одеяло, силится сесть прямо, тяжелая рука Кхаротта прижимает его было к постели, но он отталкивает ее, и Астерия тоже делает к нему шаг.
— Что?
К достоинству Астерии, тот соображает моментально, потому что вцепляется взглядом в Главу Совета и шипит.
— Ты ему не сказал?
Кхаротт недоволен — и злость его звенит сталью в голосе.
— Офицер Шатто, немедленно за дверь.
Алистеру вдвойне плевать на их распри.
— Что значит «сожранный заживо офицер»? Ты же сказал, никто не пострадал. Ты же сказал, что остановил меня, — хрипит Алистер, садясь, упирается, не давая ни одному, ни второму уложить себя.
— Алистер, успокойся, я не-…
— Успокоительное достаньте, живо, — рявкает Астерия, отходя на несколько шагов к целителям, кто-то из них спешит к двери, кто-то — подает Астерии шприцы, кто-то — отходит подальше. Видящий это, Алистер чувствует, как сжимает горло спазмом. Враз дышать невозможно.
Что значит «сожранный заживо»?
Что он сделал?
Что он сделал?
Он задыхается, воздуха отчаянно не хватает, слезы сами собой текут по щекам. Чернота захлестывает руку, волнами ползет до шеи, звенит заклинание барьера, и рука Кхаротта все-таки прижимает его к постели, Алистер слепо вцепляется в нее черной ладонью, сжимает — да так, что кости хрустят, и откуда только такие силы, и как же трудно дышать, и как же больно опять руке с проклятием-…
А потом вдруг остро прокалывает плечо, шею, предплечье, и мир схлопывается. И если на коже чернота отступает, то сознание она в один миг захлестывает до краев.
