Желтизна

Уже ближе к ноябрю в Хогвартсе прошёл первый матч. — Нервничаешь? — спросил Джеймс, наблюдая, как я плавно взмахиваю битой, разминаясь. Бита была тяжёлая — такая, чтобы не сломалась при первом же ударе о бладжер. Я уже знал, как сильно устану после первых же минут, но отчего-то не волновался. — Не-а, — опустив биту, я туже затянул шнурки и поправил форму. Её тоже пришлось заказать, но мне она нравилась. Не совсем спортивная, конечно, но от волшебников я многого и не ожидал. Кожаные наплечники, наколенники, перчатки... Мантия тоже была, и пусть я очень хотел от неё отказаться, но сам понимал, что не выдержу холода. — Ты? Нам ведь предстоит как минимум час летать в воздухе в середине ноября. Мантии были специальные, с магическим утеплением, и гарантировали тепло. — Нервничаю, — по нему было видно. Джеймс то и дело советовался с первым охотником, нервно поправлял наколенники и не мог оставаться на месте даже на секунду. Стресса ему добавляло и то, что на трибунах сегодня будет присутствовать Лили, перед которой опозориться было вдвойне стыдно. — А ты почему такой спокойный? Это же твой первый матч. — Так а чего париться? Мы много раз репетировали на тренировках. Оры Данбара мне скоро сниться будут, — я поморщился, искоса взглянув на упомянутого Грегори, стоящего у входа и что-то экспрессивно выговаривающего своему заместителю. Видимо, в очередной раз талдычил про стратегию. — К тому же, у меня роль простая. — Ну да. Бей себе по бладжеру, калечь противников... — Не завидуй, ты бы всё равно с этим не справился, — я ухмыльнулся, демонстративно занеся руку и ловко прокрутив в ней биту. — Забыл, у кого тут мозг, а у кого — мышцы? Я самокритично относил себя к вторым. — Эй, малышня! Харе болтать, выходим, — нас окликнули. Пришлось понижать тон и собираться на выход, но на поле мы с Джеймсом вышли навеселе, перебрасываясь репликами и почти не обращая внимания на рёв толпы. Удивительно, но на матчи собиралась чуть ли не вся школа. И почему им это интересно? Лично я приходил лишь пару раз, в самом начале, чтобы оценить перспективы и определиться с ролью. Загонщик приглянулся мне с самого начала, так что дальше приходить нужды не было. Норман тоже не был заинтересован, но на мои матчи пообещал приходить. У меня не получилось выцепить его на трибунах, ибо далеко, но я знал, что он где-то там, среди малочисленных слизеринских болельщиков. Бились мы против Хаффлпаффа. Они считались сильной командой в этом году, хотя лично я более-менее знал лишь одного человека — ловца, Макмиллана, состоящего в дуэльном клубе. А так их команда сплошь и рядом состояла из крепких старшекурсников-хаффлпаффцев, хотя и две девушки там затесались — одна охотница и вратарь. Я вообще заметил, что физическая форма была не в почёте у магов. Действительно, а зачем? Сила измерялась магией, а не телом, поэтому они и не видели смысла в том же спорте — его у волшебников было мало. Например, в Хогвартсе из спортивного был только квиддич, в который попадали всего семеро учеников на факультет. Не то, чтобы я не понимал логики, но лично мне были более приятны развитые тела. Даже в девушках, вопреки распространённому мнению, мне нравилось видеть мышцы и силу — я по себе знал, сколько вложений они требуют, и уважал тяжёлый труд. Хотя, справедливости ради, волшебники зачастую выглядели лучше и без всяких усилий: магия, как я подозревал, подстёгивала работу организма. А если и нет, то у них были свои средства, чтобы исправить внешние дефекты. Например, мазь от прыщей для подростков работала безотказно, чему я был очень рад, потому что переживать что-то вроде акне я не хотел. Да и в целом, волшебникам было легче в плане ухода. Волосы не поддаются расчёске? Заклинание или специальная расчёска — вуаля, месье, вы как с иголочки! А зубы? Отбелить их или исправить прикус было проще простого, будь только желание. Гигиена тоже была доступней: вместо душа можно наложить заклинание (хотя слишком частое заклинание очистки считается вредным и даже опасным, если переборщить и содрать себе всю кожу), а всякие дезодоранты и бритвы были в тысячи раз легче и эффективнее в использовании. Да чего только стоит оборотное зелье! Если человек может полностью превратиться в другого человека, даже кардинально противоположного, то что мешает подкорректировать мелкие детали во внешности? Ничего. Учитывая всё это я удивляюсь, как некоторые маги умудряются выглядеть неопрятно. — И всем здрасьте! Сегодня, в пять часов вечера, мы проводим первый в этом году квиддичный матч! — раздался голос комментатора, усиленный волшебным микрофоном. Это, кстати, был тот же хаффлпаффец, который комментировал дуэльный турнир. — В гриффиндорской сборной в этом году аж три пополнения! Он болтал что-то ещё, но я не обратил внимания. Погода была удивительно хорошей для поздней осени: дождя не было, даже солнце чуть-чуть выглядывало, хотя теплее от этого не становилось. Это было хорошо. Не хотелось бы проводить первый матч под дождём и наперекор ветру. Я перебросился парой слов с Макмилланом, когда мы пожимали руки команде соперников, навскидку оценил вражеских загонщиков... Будет нелегко, осознал я в тот же момент. А потом мы поднялись в воздух. Это было прекрасное чувство, в тысячи раз сильнее, чем на тренировках. Ведь за нами наблюдали и на кону стояла победа. С первых же минут игра пошла ожесточённая: охотники не жалели вратарей, загонщики — охотников, а ловцы летали где-то выше, выискивая снитч (никто так и не смог переубедить меня, что ловец — самый бесполезный читер на свете, который валял дурака большую часть времени, а потом буквально переламывал весь ход игры). Я с удовольствием взмахивал битой, добросовестно защищая сокомандников от бладжера. Некоторые бы посчитали роль загонщика скучной. Ну а что? Это же не охотник, забивающий голы, не ловец, останавливающий игру, и даже не вратарь! Правда, мало кто понимал, какой властью загонщики обладали на самом деле. — Подождите, что творит гриффиндорский загонщик? — донёсся растерянный голос хаффлпаффца с микрофоном. Ну да. Неприятно, наверное, видеть, как отбитый мною бладжер ударил прямо в спину вражеского охотника — тот сильно покачнулся и ругнулся на меня вслух, но не упал. Жаль. Я не терял энтузиазма и принялся гоняться за бладжером, одновременно защищая своих и выбивая чужих. — Третьекурсники в этом году агрессивные, — нервно посмеялся комментатор, а затем сорвался на крик: — Эрни, блять, осторожнее! Там бладжер! — Следите за языком, — тут же донёсся суровый голос Розье. Спустя полчаса я начал уставать, но вид стонущих и кряхтящих хаффлпаффцев прибавлял сил. Сейчас я даже радовался, что Данбар нас так загружал: любой другой бы не выдержал столько летать и бить тяжёлый железный шар не менее тяжёлой битой, но я — не любой другой. Счёт тоже вели мы. Охотники старались на славу, забивая очки, и уже скоро забили где-то под девяносто (против сорока от хаффлпаффцев). Где-то к этому моменту и обнаружился снитч. Это был худший момент в игре — полагаться на ловца. С пятнадцать минут мы продолжали летать, как обычно, пока снитч не оказался пойман. Угадайте кем? — Эрнесто Макмиллан поймал снитч! — радостно закричал комментатор, очевидно, болеющий за свою сборную. Я расстроенно уставился на нашего ловца. Было обидно корячиться на протяжении часа, забивать голы один за другим, чтобы по итогу мелкий гадёныш упустил снитч и проебал всю игру. Обычно я не сильно разочаровывался при поражении, но тут-то я правда старался! Летал везде, чуть руки не отвалились! А потом снитч — и бам, у противников целых сто пятьдесят баллов, которые мы забивали на протяжении часа. Справедливо, ничего не скажешь. — Простите, ребят, — пристыженно поднял руки наш ловец, опередив любые претензии от разъярённого Данбара. — Старался, как мог, но он оказался быстрее. — Не волнуйся, приятель, — вопреки бушующей во мне горечи, я звучал воодушевлённо. — В следующий раз я просто отправлю их ловца в Больничное крыло. — Вот это настрой, — то ли ужаснулся, то ли восхитился Джеймс. Он тоже был разочарован, но хорошо сдерживался: наверное, из чистой эмпатии не хотел давить на нашего неудачника-ловца. — Да забейте, — к нашему удивлению отозвался Данбар, вытирая со лба пот. — Это всё равно был дружеский матч, он ничего не решает. А насчёт идеи выбить их ловца... Я буду впечатлён, если у тебя получится, Люпин. Итак, это стало моей целью. В раздевалки мы вернулись, переговариваясь насчёт следующего дружеского матча: может, с воронами, если повезёт. Турнир начинался уже с января, так что у нас были все шансы взять кубок квиддича. Мне нравилось побеждать, так что я пообещал себе, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы подержать кубок под конец года. — Пойдём в Три метлы потом? — предложил Джеймс, переодеваясь после душа. — Отпразднуем первый матч. — Давай, — охотно согласился я, — позовёшь остальных? Это было хорошим поводом провести время с сокурсниками, пусть матч и оказался провальным. Квиддичисты в школе пользовались популярностью, поскольку редко найдёшь человека, что не интересовался бы квиддичем. Так мы и сделали. За пару часов до отбоя собрались в пабе: почти весь третий курс Гриффиндора и Хаффлпаффа, некоторые ребята постарше... Норман, к сожалению, не пришёл — сказал, что ему тут делать нечего и будет неуютно, но зато пожелал мне хорошо повеселиться и с чувством выполненного долга засел за книжку. — Ты такой мудак, Ремус, — заявили мне в первые же минуты голосом Марлин Маккиннон, — даже мне было больно, когда ты отбивал бладжер в хаффлпаффцев. Я от неожиданности засмеялся и чуть не поперхнулся сливочным пивом. — Ну а что вы ожидали от загонщика? — весело произнёс, вытирая со рта пенку. Марлин была прямолинейной и грубоватой, поэтому я не особо обиделся на её замечание. Да и не стыдился я своей тактики: в конце концов, роль загонщика состояла в том, чтобы защищать своих от бладжера и, при удаче, отбивать его в противников. Разве я виноват, что делал это таким блестящим образом? К слову о Марлин... — Марлин, можно спросить? — наклонился я к ней, игнорируя шумный галдёж сокурсников. — А? — отозвалась она. — Почему ты так не любила меня на первом курсе? Я вспомнил об этом, когда начал ближе с ней общаться на почве дуэльного клуба. До этого возможности спросить особо не было, но сейчас назрел вопрос: а действительно, почему? Она отчётливо избегала меня и буравила хмурым взглядом, едва мне стоило заговорить с той же Лили или Мэри. — А, — реплика не поменялась, только обрела растерянные нотки. Марлин моргнула и, стремясь занять руки, сделала глоток пива. Прокашлялась. — Ну, ты мне тогда нравился. — На первом курсе? — до ужаса удивился я. — Ага. А ты что, не понял этого? — Я думал, ты на меня обиделась за что-то, — протянул задумчиво, подумав, что даже двух жизней было недостаточно, чтобы научиться видеть девичью симпатию. Хотя какая там симпатия в одиннадцать лет? — И сколько это продлилось? — Месяца два, — пожала она плечами. Будь мы постарше, я бы спросил что-то вроде «а что ты думаешь обо мне сейчас?», кокетливо ухмыльнулся и дальше действовал по ситуации. Но Марлин всего четырнадцать, и пусть по ней видно, что вырастет она симпатичной, я не интересовался подростками. Поэтому я лишь засмеялся в ответ и ответил, что «недолго длилась твоя любовь, Марлин, да и проявлять ты её не умела». — Мне было одиннадцать! — возмутилась она. — Неважно. — О чём болтаете? — влезла в разговор румяненькая Лили, которую вновь доставал своими подкатами Джеймс. — Да так, — я неопределённо пожал плечами, — о любви. — Я тоже тебя люблю, Лили! — крикнул Джеймс на весь паб, отчего Лили раскраснелась ещё больше, злобно на него уставилась и ушла, пыхтя. Марлин, с трудом подавив смех, убежала вслед за ней — утешать. Джеймс грустно вздохнул. — И что я делаю не так? — Всё, приятель, — я хлопнул его по плечу, проигнорировав возмущённое «в смысле?», и пошёл заказывать ещё пива. Уж очень вкусным оно было.

***

Интерлюдия. От лица Сириуса Блэка. Сириус отчётливо запомнил первое серьёзное чувство, которое в нём когда-то вызвал этот человек. Он был весёлым, общительным и светлым, таким, которым мог бы восхищаться Сириус. Но глядя на эту широкую улыбку он чувствовал отнюдь не приязнь в купе с желанием подружиться, вовсе нет. Ремус Люпин стал первым, из-за кого Сириус испытал на себе обжигающую ревность. Возможно, дело в том, что Сириус рос в изоляции. Естественно, он посещал приёмы чистокровных, знакомился с «правильными» детьми, играл с послушным и угодным матери братом... Но это не делало его социально ловким в том плане, в котором он хотел. Например, Сириус искренне боялся объятий. Мама не обнимала его, как и папа, а Рег с возрастом и вовсе перестал искать физический контакт, полностью заменив всё типичной для их матери сдержанной линией поведения. Сириус с опаской относился к тёплым словам, чувствуя себя очень неловко, когда кто-то их произносил, и в целом являлся образцом ребёнка из холодной, не любвеобильной семьи. Поэтому он вцепился в яркого самодостаточного Джеймса Поттера, как щенок — в доброго и щедрого человека. Джеймс был очевидным примером того, с кем дружбу маман бы не одобрила, но одиннадцатилетний Сириус Блэк полностью забыл о ней. Эмоции от нового знакомства волновали его сильнее, чем строгая нелюбимая мама. Тем жарче была его зависть, когда Сириус осознал, что именно Ремус Люпин гораздо лучше подходит на роль лучшего друга Джеймса. Во-первых, он был таким же ярким. Может, не болтливым и не энергичным, но зато смешным, непринуждённым — таким, каким не мог стать скованный заветами матери Сириус. Он наблюдал, как легко и свободно коммуницируют два счастливых ребёнка из двух счастливых семей и чувствовал зависть. Это он первым заговорил с Джеймсом. Так какого чёрта Люпин говорил так складно, так обаятельно? Он не заслуживает. Сириус не виноват, что в свои одиннадцать лет обнимался лишь трижды и говорил «я люблю тебя» всего один раз — когда Реджи было шесть, а ему самому семь. Поэтому Сириус сразу решил: Джеймс не должен быть слишком близок с Ремусом, потому что тогда он сразу поймёт, кто из них лучше. По мнению Сириуса, счёт был не в его пользу. К счастью, Ремус и сам не рвался дружить с Джеймсом. Он вообще был странным: общался со всеми и одновременно ни с кем, улыбался одновременно дружелюбно и отстранённо, словно относился ко всем ровно, одинаково. Даже выбор единственного близкого друга был... необычным. Норман Мальсибер определённо не был тем, кто бы дружил с гриффиндорцем-полукровкой, но эти двое постоянно ходили вместе, вызывая отторжение одним видом. Ещё он был талантлив. Это было ещё одной причиной зависти Сириуса: даже то единственное, чем он так отчаянно гордился — ум — не было его козырем. С годами Сириусу казалось, что он успокоился. Тревожное чувство рядом с Ремусом почти полностью угасло — тот уже доказал, что не собирался ничего у него «красть» — да и Сириус сам обрёл в себе уверенность и знание того, что Джеймс — его лучший друг, а не чей-то ещё. Ревность затаилась ровно до того момента, пока не начался квиддич. Для начала, Сириус туда не попал. Это стало ударом для него, ведь Джеймс стал третьим охотником, как и Ремус — вторым загонщиком. Сириус был не единственным, кто провалился, но именно по нему это поражение болезненно ударило на фоне успехов двух соседов. Его эго пошло трещинами ещё в тот момент, а затем, стоило понять, как грёбаный квиддич сблизил Джеймса с Люпином... Они возвращались вместе, смеялись над чем-то своим, что Сириус не мог понять, потому что не попал в ебаную команду. Тогда Сириус почувствовал себя по-настоящему уязвлённым.

***

Недетская невозмутимость Ремуса была не единственной, что в нём вызывало настороженность. Ещё он всегда уходил спать очень рано, стабильно исчезал раз в несколько недель и очень любил оборотней. С первого курса утопал в книгах по типу «Оборотни: все знания современного мира», «Где найти и как бороться: Оборотни», «Оборотни — зло или болезнь?», делал задумчивое лицо и писал заметки на листе пергамента чем-то, что называл «шариковой ручкой». Один раз Сириусу повезло украдкой заглянуть в него, но ничего, кроме пространных рассуждений, он там не нашёл. И, возможно, будь Ремус Люпин не Ремусом Люпином, Сириус бы и не обратил внимания. Но на почве его повысившейся тревоги и подозрительности из-за квиддичного провала Сириус стал внимательнее относится ко всему, чем занимался Ремус — неважно, в компании Джеймса или один. И неожиданно увлёкся. Ремус был действительно странным подростком. Во-первых, он был очень чистоплотен — ходил в душ с пугающей для тринадцатилетнего мальчика регулярностью, особенно в дни тренировок, и ужасно кривился при виде разбросанных носков или незаправленных кроватей в общей комнате. Ещё он ел, как слон, и сокурсники уже выучили, что рядом с Ремусом за обедом и ужином садиться не стоит — он поглощал всё в радиусе двух метров, оправдывая это тем, что «я много тренируюсь и расходую энергию, пожалейте меня!». Джеймс, вон, тоже тренировался, но ел вдвое меньше! Хотя он, справедливости ради, телосложением тоже был меньше. Ремус постоянно был чем-то занят. Дуэльный клуб, квиддич, факультативы, домашка, гулянки с его неправильными друзьями, ещё какие-то дела... Сириус заставал его в комнате лишь вечером, после отбоя. Он принимал душ плюс-минус полчаса, никогда не забывал почистить зубы, надевал странную пижаму из свободных штанов и какого-то простенького верха — «футболка»? — и заваливался спать на полчаса раньше остальных, в шутку угрожая расправой тому, кто его разбудит несмотря на ужасающе крепкий сон. Во сне он тихо сопел, редко переворачивался и вставал с первым звоном колоколов. Это было как влюблённость, только наоборот. Сириус странным образом зациклился на нём, но от своей наблюдательности испытывал исключительно негативные эмоции: зависть при виде сильного тела, раздражение от красивой улыбки, бешенство от чужой беззаботности. Это длилось уже второй месяц с злосчастного отбора в квиддич. Неудивительно, что Сириусу понадобилось так мало времени, чтобы заметить закономерность: Ремус пропадал. Стабильно, раз в несколько недель, по натянутым предлогам.... Он не ночевал в комнате, что, в принципе, было привычным делом для гиперактивных маленьких волшебников, ежедневно попадающих в Больничное крыло, но в том-то и проблема: Ремус таким не был. Первый раз Сириус лежал бессонной ночью, не прекращая смотреть на пустующую кровать слева от его, одиноко освещаемую луной. Он сам не понимал, что с ним не так, но на следующий день, увидев усталого и отчего-то с двойным усердием накинувшегося на завтрак Ремуса, Сириус успокоился и вернулся к привычной рутине, где он бесконечно наблюдал за ним. На второй раз заснуть было ещё тяжелее. Сириус не мог отделаться от вопросов в голове: где он? что он делает? почему не ночует тут? В какой-то момент Сириус устыдился своих мыслей и просто лёг спать, с головой накрывшись одеялом. Но на следующий день он об этом не забыл. Как назло, вспомнилось ещё и то, что на втором, да и на первом году было абсолютно тоже самое. Может, Сириус и не вёл график и обратил внимание лишь недавно, но Ремус отсутствовал исключительно одну ночь в несколько недель. Предположим, месяц. Не то, чтобы у Сириуса были какие-то особые догадки, но он не смог выкинуть это из головы и решил... Проследить. Идея попахивала глупостью даже в его гриффиндорской голове, но тут же захватила все его мысли. Он мысленно считал дни: одиннадцать дней с последней пропажи, восемнадцать дней, двадцать один... План выдумался само собой: одолжит у Джеймса мантию-невидимку, проследит, убедится, что Люпин действительно прохлаждается в Больничном крыле и пойдёт обратно в гостиную, одновременно разочарованный и спокойный. Он долго думал, стоило ли звать Джеймса, но в конце концов представил их диалог: «Эй, Джеймс, пойдём вместе следить за Люпином поздно ночью? Клянусь, будет весело». «Втюрился в него, что ли?». Сириус передёрнулся от этой мысли и решительно хлопнул себя по щекам. Нет уж, Джеймс об этом знать не должен — они с Ремусом дружили, а Сириус и так чувствовал себя глупо. Подумав, от Питера он тоже отказался. Всё это дело казалось Сириусу чем-то, что он должен совершить сам, в гордом одиночестве, где никто бы не засвидетельствовал его позорную слабость и эмоции, которые в нём вызывал этот Люпин. Просто пойти, убедиться, вернуться, жить как раньше... Едва услышав это смеющееся «я сегодня ночую в Больничном крыле, мадам Помфри обязала» от Люпина, Сириус тут же подорвался. Одолжил у сонного после тренировки Джеймса мантию, бросил что-то про срочные дела и вышел — вслед за Ремусом. Поначалу всё выглядело прилично. Люпин шёл по коридорам за пару минут до отбоя, судя по маршруту направляясь в Больничное крыло... А потом куда-то свернул. Сириус, не имея времени на размышления, поспешно юркнул за ним, в растерянности размышляя: куда это он пошёл? Сердце билось в груди, разгоняя кровь, в мыслях билась интрига и отчаянный интерес. Стало страшно, когда они оказались на улице. Было поздно, ночь была тёмной, и лишь Люмос от Люпина позволял Сириусу продолжить путь без дрожащих рук. Он жалел, что поддался искушению и одновременно не мог уйти, не узнав, чем занимается Ремус. Ситуация становилась совсем сюрреалистичной. Ремус остановился, стоило дойти до опушки Запретного леса. Он прекратил идти, а затем обернулся: его лицо и высокая фигура в ночи выглядела пугающе, а глаза в свете Люмоса блестели чем-то странным, жутким. Сириусу почудился золотистый отблеск, видный даже издалека. Белое лицо застыло в напряжении, крылья носа дёрнулись в раздражении. Он меня... учуял? — недоверчиво подумал Сириус, начав медленно отходить по траве и молясь, чтобы никакая веточка не хрустнула. Потом Ремус начал раздеваться. Сириус едва не засмеялся от неожиданности. Так вот, чем ты тут занимался, таинственный Ремус Люпин? Бегал голеньким по опушке леса, потворствуя своим странным фетишам? Люпин не был похож на того, кто бы таким занимался, но кто его знает, вдруг... Сириус замолчал даже в мыслях, когда раздался голос, полной боли. — Блять, — Ремус согнулся в три погибели, упёрся лбом в землю, всё ещё будучи голым. Отчего-то это не вызывало смех. Сириус широко открытыми глазами наблюдал за тем, как нечто... Зашевелилось под бледной кожей спины. Мышцы выглядели безумно напряжёнными. — Блять, блять... Он бормотал ругательства, смешивая их с низким скулежом, полным страданий. Звук вызвал в Сириусе дрожь — его руки, сжимающие ткань мантии, отчаянно тряслись. Сердце болезненно билось за рёбрами, грозясь проломить грудную клетку. Ноги одеревенели. Ремус Люпин больше не был Ремусом Люпином. Вскоре вместо почти сломавшегося мальчишеского голоса послышалось рычание зверя. Кожи не было — лишь густой тёмный мех, освещаемый светом полной луны. Зверь поднял морду, глядя в небо, и Сириус засмотрелся на его светлые, невероятно красивые жёлтые глаза. Ремус Люпин был оборотнем. Мощная лапа почёсывала землю, словно бы привыкая к её текстуре. Низкие порыкивания посылали волны мурашек по всему телу. Зверь с десяток секунд смотрел на полную луну, не сводя немигающий взгляд, а затем по-животному встряхнулся и резво побежал в чащу леса. Тишина оглушала. Сириус Блэк не помнил, как вернулся в замок, как отчаянно пересекал коридоры, по привычке избегая Филча, как хрипло говорил пароль и прокрадывался в комнату, как дёргаными движениями переодевался в пижаму и заползал в постель, грея холодные трясущиеся руки о живот. Он накрылся одеялом по самый нос, у него не получалось отдышаться от бесконечного ужаса, он не мог закрыть глаза, словно в любой момент на него мог наброситься оборотень... Но Сириус Блэк был почти счастлив. Его подозрения оказались небеспочвенны.

***

На следующий день Ремус вернулся, действуя уже по известному сценарию: жаловался на боль в костях, поглощал тонны еды, кривился от резких движений... Сириус жадно подмечал все детали и едва сдерживал полный восторга смех. Он не понимал, почему так реагирует. Это же оборотень! В его окружении! В его комнате! Ремус живёт с ним на протяжении трёх чёртовых лет, а они ни о чём таком и не подозревали! Это захватывало дух и пугало, почему-то, лишь самую малость. Несколько дней Сириус выжидал. Он не знал, что делать с новообретённой информацией: рассказать всем? держать при себе, как козырь? шантажировать? Последний вариант Сириус тут же отмёл: он не какой-то там тупой слизень, чтобы опускаться до шантажа! Рассказывать тоже было как-то нецелесообразно — Сириус не считал себя стукачом, пусть и искренне недолюбливал Ремуса. А вот чем ему могло помочь знание о сущности Люпина, кроме брезгливости, притаившейся в глубине души? Сириус ведь видел, каким стал Ремус. Зверь откровенно пугал. Ему повезло оказаться под мантией-невидимкой в ту ночь, ведь иначе... Сириуса Блэка могло больше и не быть. Теперь почти все странности Ремуса объяснялись. Про оборотней он читал, потому что сам оборотень. Ел так много, потому что ну, у оборотней ускоренный метаболизм и требуется энергия для превращения? Наверное, и все его физические преимущества тоже связаны с тем, что он оборотень... Чёртов жулик, подумал Сириус с обидой. Интересно, а шрамы по всему телу у него тоже из-за этого? Оборотни всегда ассоциировались у Сириуса с двухметровыми дядями с повышенной волосатостью, злыми взглядами и шрамами по всей роже. До двух метров Ремус не дотягивал, да и меха у него не было, зато шрамы — да. Сириус никогда бы не признался, что находил их крутыми. И вообще он был... Нормальным. Как для оборотня. Бывали моменты, когда он бесил или бесился сам, но это было редкостью — гораздо реже, чем ожидаешь от глупого, жестокого зверя. И всегда за пару дней до его пропаж, вдруг осознал Сириус. За пару дней до полнолуния. Мерлин. Как же всё было взаимосвязано!

***

Раздумья доводили Сириуса до повышенного волнения, которое он добросовестно вываливал в драках с Нюниусом. Нюниус был единственным, на кого Сириус мог безнаказанно наезжать. МакГонагалл легко верила ему, если дело вообще доходило до профессоров — что было редкостью, потому что Нюниус, несмотря на все свои недостатки, профессорам не стукачил и не ныл. Снейп и Люпин были людьми, которые больше всех бесили Сириуса в школе. Если первый выводил своей ущербностью, то вот второй — идеальностью. Если с первым Сириус мог выпустить пар, то вот Ремус... На него оставалось только беситься на расстоянии. То есть, нет, вдруг осознал Сириус. У меня есть компромат. Я знаю, кто он. Я могу что-то сделать. Теперь оставалось только понять: что делать? Однажды, выслушивая нытьё Джеймса, к Сириусу пришла идея. — Задолбал этот Снейп, — бурчал Джеймс, тыкая палочкой в корешок книги. С полчаса назад он вновь сцепился с ним: не физически, конечно, но они с целую минуту перепирались словесно, пока Лили не сделала Джеймсу жёсткий выговор и не увела Снейпа прочь. Защитница, блять, раздражённо подумал Сириус. — Только и делает, что прячется за Лили. А она и рада! — М-да, — поддакнул Сириус без особого энтузиазма. Его совершенно не волновала Лили, по которой Джеймс вздыхал уже третий год: Сириусу она казалась наглой и раздражающей. Но, впрочем, Джеймсу он этого не говорил — пытался уважать чувства лучшего друга. — Вот бы он исчез, — всё бормотал Джеймс. — Не было бы его, так сразу всё наладилось бы. Лили бы про него забыла и стала моей девушкой. Вот бы Ремуса не стало, одновременно подумал Сириус. Не было бы его, и ты бы перестал с ним пиздеть и наконец признал, что я — единственный твой друг в этом долбаном Хогвартсе. — Вот бы он исчез. Вот бы он исчез, мысленно Сириус вторил Джеймсу, но имел в виду совершенно другого человека. И почему-то в голове появилась цепочка из образов: сначала, кривя лицо в ужасе, исчезает Снейп, потом, растерявшись, уходит и Ремус... А имя последнего в голове Сириуса уже плотно ассоциировалось со словом «оборотень». Северус. Ужас. Ремус. Оборотень. Уход. Смерть. Оборотень Ремус. Смерть Снейпа. Уход обоих. Ремус. Смерть. Снейп. Ремус убивает, Ремус уходит. Сириус широко раскрытыми глазами посмотрел в сторону выхода, словно пытался мысленно найти Ремуса в Хогвартсе. Как ты это переживёшь, Люпин? Никак. — Сириус, — раздался непонимающий голос Джеймса, — ты тут? — Да, — разлепил он сухие губы, — задумался. А затем, кашлянув, спросил уже с привычной полуулыбкой: — Слушай, Джеймс... Не знаешь, когда следующее полнолуние? Почему-то Сириус ни разу не задумался о том, как легко отнёсся к мысли о смерти ровесника.