***
Её тело был легким. Она всегда трепетно следила за своей фигурой и что-то счастливо щебетала, пока я украдкой наблюдал за ней. Тонкая талия, стройные ноги и хрупкие плечи — её тело было вылеплено руками Джованни Страцца. Укладывая свою драгоценную ношу в машину, я с предвкушением представлял, как она удивится, увидев сюрприз, который я ей подготовил. Поездка в лес, где ожидал наш дом, была достаточно долгой. Я, измученный долгим ожиданием, ехал тихо, пытаясь не разбудить свою спящую принцессу. Не хотел портить сюрприз. Когда я познакомил её с нашим новым домом — она была в восторге. Размазывала слёзы счастья по покрасневшим щекам, цепляясь ослабевшими пальцами за меня. Я еще никогда не был так счастлив, как тогда. Этот дом был её маленькой детской мечтой, подслушанной мною — небольшой американский домик в лесу, с большим садом и видом на озеро. Работая, я накопил не только на дом, но и на небольшой пикап, в котором планировал возить свою будущую жену за покупками в город и, в недалеком будущем, в родильный дом, откуда мы приедем с пополнением в нашей маленькой семье. Для этого наша новая машина подходила идеально. Только нужно вытереть кровь в багажнике. — Милая, это наша спальня. — Милая, не плачь. Первый раз — всегда больно. — Милая, на обед у нас кацудон, твой любимый. — Милая, не надо вызывать у себя рвоту. — Милая, вот приехали твои любимые книги, как ты и просила. — Милая, если ты будешь сжигать так книги, я не буду покупать новые. — Ох, милая, если ты вновь добавишь в наш ужин крысиный яд, я сломаю тебе руки, — улыбаюсь я и с умилением наблюдаю, как искажается в страхе лицо любимой. Кажется, она совсем не ожидала такой грубости, но я не могу позволить и дальше портить романтичную атмосферу в нашем доме. Глупая сука. Я стараюсь не слышать, как она рыдает по ночам, вжимаясь лицом в подушке. Вместо этого я обнимаю её сильнее, до хруста её хрупких рёбер, и целую в макушку, успокаивающе поглаживая по плечу. Моя возлюбленная была вовсе не готова к такой перемене в своей жизни — в конце концов, она даже не успела вдоволь попрощаться со своими родителями и сестрами. Каждая женщина скучает по той детской непосредственности, что жила в ней до замужества. Но ей придется смириться, что то беззаботное время ушло, но на его место пришла безразмерная любовь — та самая, о которой мечтает каждая из них. Когда она накидывается на меня с ножом, я чувствую разочарование. То самое горькое чувство, когда ты долго и кропотливо строишь карточный домик, а с чьей-то легкой руки он падает, несмотря на твои старания. Она даже не представляет, сколько времени и денег я потратил на воплощение её мечты — как долго и тщательно я отслеживал её передвижения, как рушил все вокруг, когда видел её с другим, как резал себе пальцы от неаккуратных движений ножом во время готовки её любимых блюд. Я готов был кинуть весь мир к её ногам. Но она не ценила этого.дура, я люблю тебя. полюби и ты меня в ответ. она плачет, ломает ногти о деревянные полы, пытается скрыться от моего взора и ревет, как раненный зверь. мечется из стороны в сторону, будто я буду её убивать. я тащу её извивающуюся по полу в подвал, где запираю в темноте, чтобы она поняла — каково было мне без неё, чтобы она пережила все, что испытывал я без неё — без её ласковой улыбке, без её прекрасных глаз, без её звучного смеха. она колотит дверь, но я не открываю. это наказание. я не хочу убивать тебя, милая, я хочу любить тебя — до потери пульса, сжать тебя в своих тисках и любить, пока мы вдвоем не умрем, пока наши сердца не затихнут навеки, пока мы не превратимся в затхлые скелеты, пока мир не узнает о нас и о нашей любви.
Я молился. Молился, чтобы моя возлюбленная полюбила меня в ответ. Читал молитвы, пока из подвала доносился безумный вой.***
Наконец, наказание моей возлюбленной подошло к концу. — Ты, наверное, хочешь кушать, — несмело предположил я. — Ты не ела то, что я приносил. Я приготовил рыбу с овощами, но сначала тебя нужно помыть. Отмывая возлюбленную, я с неудовольствием отметил отсутствие ногтей на нескольких пальцах и многочисленные синяки на спине и плечах. — Милая, тебе нужно быть аккуратнее, — улыбаюсь я, замечаю, как она вздрагивает, бережно провожу по синякам мочалкой. Она не отвечает. Наверное, сел голос от бесконечных криков. Я усаживаю возлюбленную за стол, где уже лежит готовый ужин, а сам располагаюсь напротив неё. Поддерживающе улыбаюсь на её неуверенный взгляд и первым приступаю за трапезу. Некоторое время мы молчим, прежде чем она хрипло выдаёт: — И долго ты собираешься меня держать тут? Я непонимающе хмурюсь. — Ну что ты, милая? Я не держу тебя тут. Мы ведь семейная пара, нам принято жить виместе, — в голове щелкает, и глаз дергается, я уверен, она хочет вывести меня из себя, но зачем, я люблю её, чего еще хочет эта ебаная стерва. Она громко смеётся, надрывно и безумно, хватаясь за стол своими маленькими руками. Я растерянно улыбаюсь, не понимая, что же развеселило мою дорогую, а она продолжает смеяться, будто я рассказал ей самую смешную шутку. — Еще в детства я знала, что ты двинутый придурок, — издевательски тянет она, смотря на меня в упор. Бескрайняя синева её глаз заставляет меня застыть на месте. — Но кто же знал, что до такой степени?наша семейная жизнь выглядит как насмешка над настоящими чувствами. она не любит меня, а я люблю её, несмотря на все. хоть кто-то в этом мире любит меня?
— О чем ты? — я улыбаюсь и утыкаюсь в тарелку. Рыба приятно пахнет, отвлекая от этих жестоких слов, которые вонзаются в сердце иголками. Рыба на тарелке выглядит, как я, безжизненно и отвратительно — будто насмешка надо мной. Я безжизненен и отвратителен. Она продолжает говорить. Говорит, не замолкая, а в моей голове набатом бьют её слова.Урод.
я слышу, как дьявол смеется надо мной. урод, рожденный порочным союзом падшей женщины и иуды искариота. я хотел любить тебя, но в синеве твоих глаз, бермудский треугольник которых я бы не смог разгадать никогда, я терялся, словно маленький корабль, уходя на дно. но всевышнего ради, пойми меня и полюби — ведь иначе я умру. я хотел быть мессией, но я жалкий антихрист, пришедший на эту землю, чтобы сеять сомнения в людях, убивать веру во всевышнего и надежду на спасение. дьявол смеется, ведь антихрист верит в бога и желает любви — я желаю то, что никогда не будет моим. спасите меня, ибо я не могу спасти себя.
Белоснежная скатерть — такую я бы хотел видеть на своей свадьбе — впитывает мои слезы, губы, которыми я хотел впиться в уста своей возлюбленной после клятвы быть вместе навсегда — неприятно жгут от мелких ссадин.
Ненормальный.
а был ли я нормальным? я давлюсь своими словами про любовь, пытаюсь выжечь из своей головы все счастливые моменты, ведь их я не заслуживаю, как и тебя. ты смотришь на меня с презрением, но, пожалуйста, молю тебя, спаси меня, ведь я нуждаюсь в тебе, как в собственном спасении и никогда еще я не был так счастлив, как с тобой, ведь ты — мое солнце, редким лучам которого я радуюсь, ведь ты — воздух, позволяющий мне дышать, ведь я неспособен без тебя жить дальше. я безумен, это правда. всепрощающая дева мария, увидев меня, плюнула бы мне в лицо, и я этого заслуживаю — ненависти, презрения, но, пожалуйста, подари мне немного любви, и я буду готов молиться на тебя, ведь иначе не станет для меня никого главнее тебя.
Я дёрнул головой. Стиснутые зубы громко скрипнули, отчего она резко замолчала и затравленно посмотрела на меня.да, смотри на меня, посмотри, что ты сделала со мной. смотри, что ты сделала, сука, ты превратила меня в дьявола, голова чешется, я чувствую, как насекомые внутри пожирают мой мозг, я хочу удариться головой об стену и умереть, но не могу оставить её одну, хочу быть с ней и умереть в один день, не как моя мать шлюха и мой отец безвольный еблан. я хочу жить как нормальный человек, разве это преступление?
Да, я обезумел от любви. Как в тех низкопробных книжках, которые читали няньки в приюте. Там, где каждый, несмотря на статус, пол и возраст, сгорали от любви — в грёзах мечтая и тлея. Я был уродом. В отражении был не я. Кто-то другой, кто следит за мной, за каждым моим движением. Я силился с желанием выдавить свои глазные яблоки, чтобы не видеть всего того, что я вижу каждый день в зеркале. Она не любила меня. Она пыталась уйти от меня, но все бесполезно — её энтузиазм не угасал, несмотря ни на что. Конечно, я был рад такому рвению, но предпочитал видеть это рвение в других делах. Милая старательно планировала побег, умасливая меня своими долгими поцелуями и крепкими объятиями, сбивая с толку неожиданными поступками и решениями. Она игралась мною, а я радовался этому, ведь дорогая была рядом со мной. Когда она говорила со мной, старательно пряча заточку в рукаве блузки, я улыбался её детскому поведению. Когда она обнимала меня, приставляя нож к моему горлу, я бережно прижимал её к себе. Когда она целовала меня, пытаясь отвлечь внимание от её коллекции невидимок, воткнутых в замок, я чувственно гладил её по щеке. Она была похожа на ребенка, пытающегося напакостить своим родителям и не понимающий, что делает хуже только себе. Но именно тогда, наблюдая за её безуспешными попытками сбежать, ко мне пришла мысль. Если она родит ребенка, она никуда не денется, ведь так? Она точно влюбится в наше дитя, такое прекрасное и безупречное, как и наша с ней любовь.***
Каждый день беременности моей возлюбленной был подобен Раю. Я бережно ухаживал за ней, следил за её питанием, трепетно оглаживал округлявшийся с каждым днем живот. Я пробовал на себе роль отца, перед зеркалом называя себя «папой», а свою хмурую девочку — «мамой». Я с ответственностью взялся за перестройку нашего дома. Освободил комнату на втором этаже под детскую. Покрасил стены в голубой цвет, но милая со смехом указала мне на ошибку — ведь это могла быть и девочка. Я перекрасил стены в приятный бежевый оттенок, обустроил её и стал бережно укладывать по шкафам детские пеленки и распашонки. Вязанные синие пинетки в магазине вызвали во мне недетский восторг, и я показал находку своей возлюбленной, вслух мечтая о том, как впервые надену их на нашего малыша. Если бы только моя милая не сожгла их в камине. Небо в день её родов было черным. Не синим, не фиолетовым — а черным. В тот день было холодно, с неба падал кристально-белый снег, а её агония длилась вот уже пятнадцать часов. Роды проходили тяжело — с утра двадцать четвертого декабря начались схватки. Я прочитал достаточно, чтобы принять роды дома — я не доверял врачам, которые проводили поды путем разрезания живота женщины — жестоко и негуманно. Это отвращало, ведь они могли вызвать полицию. — Я не хочу! Нет! Я не хочу! Пожалуйста! Боже! Оно хочет выйти из меня! Нет! Я не хочу! Моя милая никак не могла успокоиться — она истерила и кричала, молилась, пыталась вырвать у меня волосы, но я терпеливо ждал, пока благоверная успокоится — я пытался сделать все, чтобы милая была спокойна. Но она никак не хотела успокаиваться. Она молила, просила меня вызвать врачей, а я уповал на Божью помощь — молился, стоя все эти пятнадцать часов на коленях у её кровати, держа в руках икону девы Марии. Она задыхалась, судороги сводили её с ума. Кричала, что я ничтожество, кричала, что я тот, из-за кого она умирает, кричала, что ненавидит меня всей её душой. Я хотел умереть вместе с ней. Иногда она замирала, чтобы набрать воздух, и в эти моменты я бережно считал её пульс — неровный и тихий, как она сама. Она не могла вытолкнуть ребенка наружу уже долгое время. Когда она впервые начала тужиться, я подбадривал её, успокаивающе гладя по коленке. Когда из её чрева показалась головка малыша, я был готов плакать от радости. Разрезав пуповину, я взял на руки нашего ребенка — милого мальчика — как я и хотел. Заботливо укутав его в пеленки и положив его в колыбельную, я посмотрел на календарь и отметил двадцать пятое декабря днем рождения нашего первенца. Кровавое пятно расползалось по белоснежным простыням, а я не знал, что делать. Обессиленная и маленькая, она лежала и тихо плакала, сжимая мою ладонь. — Пожалуйста, Изана, — сипло прошептала она, вглядываясь в мои глаза. Я прижал её к себе, заботливо гладя по голове. — Я не хочу умирать. В её глазах не было жизни. Она умерла, если не телом, то душой. И я был виноват в этом. Я не смог сделать её счастливой, за что поплачусь на суде Божьем. Я был виновником её несчастья. Я стал свидетелем её смерти. Её тело похолодело на двадцатый час её агонии — тогда пульс уже не прощупывался. Она была мертва уже час, а я ничего не мог сделать. Наш милый ребенок, какое-то время кричавший навзрыд, тихо лежал в своей колыбели, пока я напевал ему колыбельную. Посиневший, как и его мать. Бессилие убивало меня. Я целовал её холодные пальцы, обжигая своим дыханием, будто это может вернуть её к жизни. Я плакал, желая упасть замертво, но Бог смотрел на меня молча, осуждая за все грехи. Ты была моим старым запылившимся грехом, и я был готов поплатиться за все страдания, которые я тебе принес. Я был эгоистичен — даже твоя смерть не избавила меня от моего эгоизма. Я умер. Там же, возле её постели. Приготовленная для этого веревка лежала на стуле. Из-за решеток на окне в комнату пробивались первые лучи солнца — такие же, которые ты прятала глубоко в себе. Я похоронил нашу любовь глубоко в своем сердце, укрыв полупрозрачной вуалью, чтобы любоваться ею издалека. Напевая колыбельную для нашего малыша, я крепко затягивал на своей шее петлю. Последние ноты получились смазано и фальшиво, но наш ребенок уже спал — также как и ты, крепко. Если честно, я никогда не умел петь, а ты умела. И эта колыбельная была реквием нашей любви.