«Азаматгерий — мени хан атлым, Хан атлым. Азаматгерий мени къанатым. Ой, къанатым, ой, къанатым, ой, къанатым...»
— Ибрагим! Тишину дома разорвал яростный вопль из кухни. Молодой человек, до этого момента мирно спящий на диване в гостиной, убаюканный очередным сериалом, вскочил, словно его ошпарили кипятком. — Сколько раз я говорил тебе, не смей менять звук будильника на эту шайтанскую песню! Источник всего этого шума находился на кухне, куда Ибрагим и направился. — Разве это не твоя любимая песня? — сделав самое невинное выражение лица, на которое был способен, спросил Ибрагим. На самом деле Исмаил ненавидел ее — это была одна из тех песен, что назойливой мухой крутилась в голове до конца дня, но упустить возможность вывести брата из себя вновь, оказалось сильнее сочувствия. — Люблю?! — съязвил Исмаил, выпучив глаза. — Да, так люблю, что я тебе сейчас от переизбытка чувств челюсть проломлю. — Да брось, — отмахнулся Ибрагим от угроз брата — он мог сколько угодно пытаться запугать его различными увечьями, но Ибрагим знал, что Исмаил никогда не причинит ему реальную боль. — Через пару недель ты женишься, и мне уже будет неловко над таким уважаемым человеком издеваться, да и Мадюшку жалко. Дай хоть душу отвести. — А брата, значит, не жалко?! — Что тебе мешает поставить код на телефон? Спасешься от Ибраша, хоть ненадолго, — вмешалась в разговор их мать, с улыбкой размешивая чай. Она была привычна к бесконечным приколам младшего сына над старшим и давно махнула на них рукой, притом, что Исмаил никогда не сердился всерьез и немного пошумев, успокаивался. — Да потому что этот черт рогатый все равно его обходит! — воскликнул Исмаил, разводя руками. — Это потому что у него всего два пароля, — прыснул Ибрагим, обращаясь к матери, — либо твой день рождения, либо день рождения Мадюшки, на большее у него фантазии не хватает. На самый крайний случай он поставит наши с отцом дни рождения — так что не надо быть гениальным хакером, чтобы его взломать. Оба рассмеялись, а смущенный Исмаил дал брату подзатыльник, когда его телефон зазвонил. — Слава Аллаху, что хоть на звонок не поставил эту гадость, — пробурчал он, взглянув на сенсор. — Ладно, мне нужно ехать за материалами, а ты — бегом на стройку, проследи за этими бездельниками. Хоть толку от тебя будет.***
Ибрагим развалился на диване, смотря очередную серию «Сверхъестественного», как на улице раздался какой-то шум — то ли вой, то ли крик. От неожиданности он вздрогнул, как и его бабушка, до этого задремавшая со спицами в руках, сидя на кресле. Она обеспокоенно подошла к большому панорамному окну. — Байчы къычирады... Аман хапар бир келмегеид... — Ання, все хорошо, это просто какое-то животное, — ответил Ибрагим, обнимая бабушку. — Слушай, а может это дедушка Адильби пытается твое внимание привлечь? Он точно к тебе неровно дышит! — пошутил Ибрагим, чтобы отвлечь свою суеверную старушку — не хватало, чтобы у нее давление подскочило. Он еще раз обнял обеспокоенную женщину и поцеловал ее в покрытую платком голову. — Кет сен, телиден туугъан тели! — рассмеялась женщина. — Адамгъа эштирме аны! — Почему?! — возразил Ибрагим, улыбаясь. — Это же чистая правда! — Потому что, если это услышит его ненормальная дочка, через неделю вся округа узнает о том, какой ты наркоман и тунеядец, — в комнату вошла мать Ибрагима, держа в руках несколько пакетов. Ее зеленый платок сбился набок, и короткие светлые пряди беспорядочно торчали из-под него. Заметив свекровь, она положила ношу на пол и смущенно поправила платок, а заодно и оглядела свое длинное платье — не сбилось ли чего. — Анам, вы наверно голодны, я сейчас приготовлю ужин, к тому времени и сын ваш вернется, и Смайка. — Тоба, тойуб кекире уа турмайма, — ответила женщина, возвращаясь на диван. Ибрагим прыснул, поднимая пакеты с пола и неся их на кухню. Бабушка, как всегда, была в своем репертуаре с этими доисторическими шуточками. Какое-то неприятное чувство не оставляло его сегодня весь день — тяжесть, валуном навалившаяся на плечи, заставляло его испытывать тревогу. Он не мог объяснить, откуда эти ощущения, но сердце было не на месте. Конечно, Ибрагим ни слова не сказал, ни матери, ни бабушке — уж очень легко они впадали в панику. Пока Ибрагим вытаскивал из пакета продукты, мать уже вовсю суетилась возле плиты. — Ты был на стройке? — спросила она, нарезая тонкими пластинами лук. — Нет, — признался Ибрагим. Весь день он даже близко не подходил к стройке, хотя прекрасно понимал, что отец шкуру с него спустит, если рабочие где-нибудь накосячат. В том, что они накосячат, сомневаться не приходилось, но грызущая изнутри тревога просто не позволяла ему собраться и заняться действительно важными делами. Женщина нахмурилась и так резко повернулась к нему, продолжая сжимать в руке нож, что Ибрагим чуть не попятился. — Быстро беги на стройку, вот прямо сейчас. Если отец или Смайка приедут и застанут тебя здесь, опять начнется ругань. А мне потом вашу бабушку успокаивающими поить — знаешь же, что она не выносит ваши скандалы. — А что я? Дом-то Исмаила, пусть и смотрит за ним, — проворчал он. — Не мог подождать, пока стройка закончится? Ему еще и двадцати пяти нет, а он уже бежит жениться. — Ибраш, мы все это уже обсуждали много раз, — устало вздохнула мать. — Если твоего брата отец не смог переубедить, то у нас тем более не получится. Иди на стройку и позови по пути бабушку на обед, а то она сейчас засядет за свой «Великолепный Век», и ее потом не сдвинешь от телевизора.***
Ибрагим уже часа три возился на стройке вместе с рабочими, попутно корректируя их работу. С тех пор как Исмаил объявил о своем намерении жениться, все это и началось — каждый день Ибрагим на пару с братом, а временами и с отцом (когда те не были заняты), находился на стройке. Отец считал, что так сможет привить своим сыновьям трудолюбие и научить полезным навыкам. Он был крайне практичным человеком и, как глава семьи, принимал все решения — противиться его воле сыновья не могли. Хоть Ибрагим ни черта не смыслил в стройке — благо отец и брат всегда ему объясняли, что и где нужно сделать, — он каждый божий день исправно ходил и работал вместе с рабочими, смотрел, чтобы они все делали именно так, как велел отец, и старался хоть чему-то научиться, хотя строительство явно не было его стезей. Ибрагим не хотел гневить отца и расстраивать Исмаила и маму — в конце концов, он строил дом старшему брату. Ибрагим любил отца, пусть он и был ортодоксальным кавказцем старой закалки и старался воспитать сыновей согласно своим представлениям и адатам, что приводило ко многим спорам и даже ссорам. Но он знал, что отец любит их обоих больше жизни и во многом уступал ему, чтобы не расстраивать. Отец не умел проявлять своих чувств к близким, но всегда показывал их делами, и они с Исмаилом видели это и даже научились распознавать то, что отец пытается выразить своими действиями. Таким он был, и они привыкли к этому. Ибрагим любил свою мать, которая всей душой болела за них — всю себя отдавая семье. Она участвовала практически во всех авантюрах сыновей, покрывала их перед отцом и, насколько могла, позволяла им немного больше, чем им было предписано. Мать соблюдала с ними субординацию только на людях, а когда они оставались втроем, они вели себя как три подростка, и всегда были, как говорится, «на одной волне». Отец не одобрял, когда мать с ними, как он называл, «излишне сюсюкалась», поэтому рядом с ним они вели себя более серьезно. Он нежно любил свою бабушку, которая знала историю народа, наверно, с самого сотворения и могла рассказать всю подноготную окружающих семей до седьмого колена. И пусть они тысячу раз слышали про соседнюю старушку Секинат, которая сошла с ума во время депортации и каждый день выходила босиком верхом на метле, чтобы «подвезти желающих на такси» — это не умаляло очарования старушки, ее своеобразного чувства юмора и умения каждый раз также вдохновенно все это рассказывать, как и в первый раз. Но больше всех и всего на свете Ибрагим любил Исмаила. Брат был самым близким для него, самым родным человеком — единственным, кто знал о нем совершенно все, даже самые сокровенные тайны. С Исмаилом он мог позволить себе говорить обо всем, не стыдясь и не боясь ляпнуть чего лишнего. Пожалуй, только с братом Ибрагим мог быть собой. Отец часто ругал его за излишнюю болтливость, мол, многословность не делает чести мужчине и нужно быть сдержанным. Поэтому, несмотря на хорошие отношения с родственниками и друзьями, исключительно брату он мог полностью открыться. И только себе Ибрагим мог честно признаться в том, что не хотел, чтобы Исмаил женился. Пусть он и стеснялся таких мыслей, но он хотел всю жизнь жить в их доме, вместе с родителями, бабушкой и братом — он был счастлив с ними, и его все в этой жизни устраивало, он не хотел пускать кого-то чужого в свой уютный мирок. Ибрагим понимал, что рано или поздно Исмаил с Мадюшкой все равно поженились бы — они дружили с самой школы и действительно искренне любили друг друга. Никто из окружающих парней даже не пытался к ней подходить с неподобающими намерениями — все знали, что это гиблое дело. Ибрагим свыкся с Мадюшкой, и относился к ней с теплотой, уважая ее верность. Бывало, Ибрагим сам лично просил своих друзей попытаться перед ней покрасоваться в рамках очередной проверки, что дико злило Исмаила. Но Ибрагим не мог ничего с собой поделать — он должен был быть уверен, что рядом с братом будет достойная девушка. Тем не менее, свадьбы он ждал со страхом. Ибрагим понимал, что у Исмаила будет уже не невеста, а жена, что они переедут в этот непомерно большой дом, в котором со временем будут бегать детишки. Он не готов был отпускать брата, не хотел, но принимал его право жить так, как тот того желал. Да и сделать с этим он все равно ничего бы не смог. Из раздумий Ибрагима вывел звонок телефона. — Ой, атам, — едва успел произнести он, как его оборвали. — Юйге дженгил джет! — раздалось из динамика, и отец сбросил трубку. У Ибрагима все внутри похолодело, а по спине побежали мурашки. Он сидел на опалубках, не отрывая взгляда от экрана телефона. Голос отца звучал непривычно эмоционально, будто произошло что-то из ряда вон выходящее. Неужели бабушке совсем плохо стало? Опомнившись, Ибрагим вскочил и побежал в сторону дома — благо, он находился недалеко, всего через несколько дворов. Возле дома стояла машина скорой помощи, ворота были настежь открыты, и тут Ибрагиму перехватило дыхание от страха. Он несколько помедлил перед домом, набираясь смелости, и едва перешагнув порог, осознал — стряслось что-то страшное. — Ой, Аллах! — послышался рыдающий голос бабушки. — Ой, Аллах! Ибрагим не хотел знать, что случилось, но деваться было некуда. На негнущихся ногах он прошел в зал, и увидел бабушку, чей всегда аккуратно повязанный платок сбился набок, седые кудри торчали в разные стороны. Около нее суетился фельдшер. Совсем притихшая мать сидела на диване, положив голову на плечо его тети Розы — сестры отца, которая жила по соседству, и её лицо застыло в шоке. — Анам... — произнес Ибрагим, и с ужасом осознал, что голос его дрожит. — Анам, не болгъанды? Заметив сына, женщина словно очнулась от шока и разрыдавшись, кинулась ему на шею. — Анам... — Смайка... — выдавила она между всхлипами. В этот момент сердце пропустило удар. Ибрагим, вне себя от ужаса, схватил маму за предплечья и оторвал от себя, чтобы вглянуть в ее лицо: — Что, что со Смайкой?! — Авария… насмерть… Ибрагиму показалось, что его опустили в ледяную воду. Дыхание перехватило, и Ибрагим перестал слышать рыдания, словно оказался под толщей воды, — только эти два слова, которые сотрясали все его существо. Авария. Насмерть. — Где он? — его собственный голос звучал незнакомо, глухо, а в голове была пустота. Только осознание — он должен быть с братом. Он найдет брата и всё будет хорошо. — Отец и дяди уже в больнице, — непривычно тихо и серьёзно сказала тетя — обычно эту бойкую веселую толстушку было слышно даже через улицу. Рыдающая мать без сил начала оседать, и Ибрагим, опомнившись, опустил её на диван — у него не было никаких сил ее утешать. — Он велел тебе все подготовить. — Подготовить? Нет, я… Я должен быть там. Он обхватил голову руками, вцепившись пальцами за свои черные кудри и обвел взглядом комнату. Отчего-то всколыхнулась обида, граничащая со злостью к отцу. Как можно было не взять с собой Ибрагима, когда Исмаил там… Нет, конечно нет, не может такого быть... Внезапно мир вновь обрел звуки, чудовищно громкие и утрированные. Фельдшер переговаривалась с матерью, давая ей лекарство; бабушка, словно раненный зверь, выла, сидя на кресле. На лестнице его двоюродные братья — сыновья тети Розы, громыхали кроватью, которую они спускали в зал. А Ибрагим ощущал себя призраком, словно наблюдал со всем со стороны, и его здесь и нет вовсе. — Бала, пойдем, я тебе теплый чай налью, — произнесла тетя Роза, аккуратно взяв его под локоть и мягко направляя в сторону кухни. Он не стал сопротивляться. — Тебе нужно прийти в себя. Она завела его в комнату, усадила за стол, а сама принялась возиться с чаем. Ибрагим покорно опустился на стул, все еще не до конца осознавая, что произошло и борясь с подступающей истерикой. Он тупо смотрел на свою тетю, чтобы хоть на чем-то сосредоточиться: видеть ее в черном платье было непривычно, обычно она всегда одевалась ярко, — из-за чего вечно ворчал их отец, — говоря, что темные цвета сжирают всю ее энергию. Ее такие же кудрявые черные волосы, как у брата и племянников, были спрятаны за платком, который она, в обычное время, принципиально не носила. — Балам, — мягко произнесла женщина, ставя перед ним кружку с чаем. — Я знаю, как тебе тяжело. В ваш дом пришло огромное горе. Но ты теперь единственная опора своих родителей — в ближайшие часы им будет несладко. Ты знаешь, я на своем опыте все это прошла. И тебе нужно держаться. Мы уже ничем не можем помочь Исмаилу, но мы должны достойно отправить его в последний путь. И единственное, что ты можешь — это сделать все по адатам, чтобы облегчить ему переход в иной мир. Не забывай — мы гости в этом мире, только тот мир настоящий. Внезапно Ибрагиму захотелось закричать, в самых нелицеприятных эпитетах поведать о том, что он думает обо всем этом, но он только кивнул головой, сделав большой глоток чая. Нужно было заняться похоронами — главное, не думать о том, чьи это должны быть похороны.***
Когда Ибрагим, переодевшись в черную закрытую одежду и натянув на голову такую же черную кепку, вновь вошел в зал, мебель уже сдвинули, и в центре комнаты поставили кровать Исмаила. Мама и тетя Роза аккуратно заправляли белую постель, приготовленную для Исмаила и тихо переговаривались, а бабушка сидела на кресле, перебирая длинную белую ткань — саван Исмаила. — Не къыйылыкъ салгъанма мен, кесиме хазыр этген кебинлигими балама берирча? — причитала она, но уже не плакала — видимо подействовали успокоительные. Ибрагим подошел к ней, поцеловал старушку в висок и крепко обнял — бабушка в ответ на мгновение сжала пальцы его правой руки и губы ее задрожали. — Джилама, ання, Исмаил керты дуниягъа кеткенды, биз етюрюг дуниядабыз. Барыбызда ары барыкъбыз. Бабушка кивнула ему и Исмаил отпустил ее. Больше ничего не сказав, он вышел во двор. — Пусть Аллах одарит его раем, — произнесли Азрет и Али — сыновья тети Розы, увидев его и по очереди обняли. Ибрагим кивнул головой, всячески избегая слов. Он не мог произнести ответную фразу, которую принято было говорить; не мог сказать что-либо, ибо тогда ему пришлось бы признать страшную правду — что Исмаила больше нет. Во дворе уже начали собираться близкие родственники, соседи, друзья Исмаила и его собственные. Еще несколько минут прошли в выражении соболезнований и коротких разговорах, прежде чем Ибрагим понял, что может говорить. — Джашла, — хриплым от долгого молчания голосом произнёс он, — хоншулагъа барыгъыз, кереклины джийигъыз. Дважды повторять не пришлось, молодые люди кивнули и поспешно направились к выходу со двора, кроме Азрета и Али, которые должны были находиться рядом с Ибрагимом. Самому Ибрагиму покидать двор было запрещено, он как мужчина дома, должен был оставаться во дворе и принимать соболезнования. Телефон в кармане завибрировал, и Ибрагим с ужасом узнал номер. Он не знал, что говорить, но все равно отошел в угол двора и нажал на кнопку вызова. — Скажи, скажи, что это неправда! — зарыдали в трубку. — Боюсь, что это правда, Мадюш, — тихо ответил он, до боли прикусывая кубу, чтобы самому не расплакаться. — Что случилось? Как? — Я сам не знаю подробностей, в него въехал какой-то обдолбанный нарик. — Господи, за что нам это все?! — Не знаю, Мадюшка, — произнес Ибрагим, и к горлу снова подкатил комок. — Не знаю...***
Весь этот день пролетел, казалось, за пару часов. События, люди, соболезнования и звуки рыданий, когда тело Исмаила внесли в дом — всё это одним смазанным потоком прошло перед глазами окаменевшего Ибрагима. Он принимал сочувствующие хлопки по спине, кивал в ответ на соболезнования, которые принимал, стоя во дворе рядом с отцом, и пришел в себя, только когда дисплей телефона показал четыре утра. Именно в это время Азрет, сжал его за плечо и отвел в сторону. Его светловолосый, долговязый брат, над которым они вечно шутили, что его русские соседи подкинули, из-за того, что он не походил ни на кого из семьи, был сейчас, как никогда серьезен. — Ибрагим, сходи, попрощайся с Исмаилом. «Нет, — выпалил про себя Ибрагим, — нет, нет, нет…» Все внутри сжалось. Весь день он боялся этого момента. Попрощаться — значит, принять. Ибрагим не был к этому готов. Жить с иллюзией, что все это понарошку, просто затянувшаяся шутка Исмаила, было куда проще. Даже когда мужчины привезли его и уложили на кровать, Ибрагим сбежал оттуда быстрее, чем убрали одеяло, в которое был завернут труп Исмаила. Лишь бы не видеть его лица, лишь бы не признавать, что в этом теле больше не теплится жизнь. Азрет, казалось, понял ледяное молчание Ибрагима, и сильнее сжал руку на его плече. — Я тоже хоронил брата, — тихо продолжил он. — Я знаю, как это тяжело. Я хочу сказать, что у тебя осталась последняя возможность побыть с ним, потому что как его обмоют, ты глазом не успеешь моргнуть, как его похоронят. Попрощайся с ним, взгляни на него в последний раз, если ты не сделаешь этого сейчас, ты потом будешь всю жизнь об этом жалеть. Разумеется, Ибрагим понимал это. Понимал, что если не попрощается с Исмаилом, никогда не сможет его отпустить и жить дальше, но не был готов принять факт его кончины. — Мне страшно, — беспомощно прошептал он, судорожно вздохнув. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким уязвимым. — Пойдем, я тебя проведу, — спокойно произнес Азрет и протянул ему руку. Ибрагим медленно пошел, словно слепой котенок, судорожно цепляясь за предплечье брата. За путь, что они проделали со двора до дому, кажется, перед глазами пролетела вся жизнь. Ибрагиму еще никогда не было так страшно переступать порог собственной гостиной. Даже когда они с Исмаилом случайно сломали «Штоль» в отцовском цехе. Комната изменилась: отсюда вынесли всю лишнюю мебель и закрыли простынями все отражающие поверхности. Посередине стояла кровать, на ней, накрытый белой простыней, лежал Исмаил. Вокруг кровати в ряд шли стулья, которыми была заполнена вся комната. На ближайших к Исмаилу стульях сидели близкие родственницы — тети, сестры, невестки и тоже переговаривались о своем. Было такое ощущение, будто его пригласили на какую-то ужасающую постановку в дрянной театр, где кровать с телом его брата была сценой, а сам Исмаил — главным героем этого фарса. И сейчас он встанет, и карикатурно засмеется и откуда-то вылезут гротескные клоуны и будут ему вторить. Но, конечно, всё это было больной фантазией его истощенного мозга, и суровая реальностью заключалась в том, что Исмаил — мертв. Он увидел мать впервые, как тело брата принесли в дом — казалась, за эти часы она постарела лет на десять. Одетая во все черное, с опухшими красными глазами, она сидела рядом с Исмаилом и гладила его по спокойному бледному лицу. Ибрагим на свинцовых ногах подошел к кровати, не отрывая взгляда от лица брата. — Давайте, вставайте, хоть чай попейте, — произнес Азрет, подходя к женщинам и пытаясь их растормошить. — Уже с раннего утра начнут приходить люди, и вам уже будет не до еды. Женщины, видимо, поняв намек, встали со стульев, взяли под локоть бабушку Ибрагима, которая еле-еле перебирала ногами — она была единственной, кто выглядел еще хуже матери. — Зухра, вставайте, вам тоже надо поесть, — произнес Азрет, положив руку на плечо матери Ибрагима. — Я не голодна, оставьте меня с сыном, — она не отрывала от сына взгляда своих больших голубых глаз, которые от пролитых слез словно увеличились в два раза, став непомерно огромными на ее красивом овальном лице. Ибрагим заметил, что мать сняла с себя все золотые украшения и стерла косметику в знак траура. — Зухра, хотя бы глоток чая, — не отступал Азрет, но женщина упрямилась. Видимо, поняв, что так до нее не достучаться, Азрет, опустившись рядом с ней, мягко продолжил: — Пусть Ибрашка тоже попрощается с братом, дайте ему побыть со Смайкой. Только тогда мать оторвала взгляд от лица Исмаила. Она взглянула на Ибрагима, словно видела его впервые в жизни, и от ее взгляда все тело покрылось мурашками — он никогда не видел столько боли в глазах матери, даже когда она хоронила своих родителей. — Хорошо, — немного заторможено произнесла она и тяжело встала, опираясь о руку Азрета. Она подошла к Ибрагиму и крепко обняла его, прошептав на ухо: — Не оставляй его одного. Ибрагим кивнул матери, после чего она вышла вслед за другими женщинами. Он обошел кровать и сел на место матери. Руки тряслись так, что пришлось сцепить их в замок, чтобы как-то унять дрожь. При виде мертвого брата, вся тяжесть от осознания навалились на него в один миг, словно придавив огромным валуном. — Смайка, — прошептал он, задыхаясь, и по щекам одна за другой начали скатываться слезы. — Смайка, — повторил он, обращаясь к брату, будто ожидая, что от его голоса он очнется. — Смайка... Ибрагим поднял руку и осторожно погладил брата по щеке. Если не знать, что он был мертв, можно было бы сказать, что он просто спит. Лицо было неестественно бледным, и над бровью пролегал глубокий порез — видимо, осколок стекла. Глаза чуть были приоткрыты, словно он вот-вот очнется от глубокого сна. Только холодная, будто восковая кожа, говорила о том, что в этом теле больше не теплится жизнь. — Уж лучше бы ты женился, — произнес он и расплакался, впервые за весь день, позволив эмоциям взять верх. Исмаил так страшился этой свадьбы, что совсем забыл, что есть вещи гораздо хуже. Он совсем не ценил то, что у него есть живой брат, который в любом случае оставался бы его братом, пусть с женой, пусть с детьми — это никогда не изменило бы его братской любви к нему. И вот Аллах его наказал за это — забрав самое дорогое, что у него было. В груди болело так, что казалась, все ребра молотком переломали. Он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Хотелось, как побитой собаке, выть и скулить от боли. — Смайка, за что ты так с нами? — прорыдал он, уткнувшись лицом в белоснежную подушку, что лежала под головой брата. — Я перестану ставить на твой будильник эту дурацкую песню; я не буду доводить тебя своим ворчанием по поводу твоей женитьбы; я все сделаю, только вернись ко мне, вернись… Он захлебывался в слезах. Он заламывал руки. Он выл словно раненный зверь. Ему было плевать, услышит его кто или нет. Ибрагим хотел только одного — умереть вместе с Исмаилом.***
Ибрагим не знал, час ли прошел или два, может неделя или же целая вечность. Он без сил лежал, приникнув головой к голове брата, пока не почувствовал незнакомый, чуть сладковатый запах, исходящий от тела, от которого начинало мутить. Не обращая на него внимания, Ибрагим взял брата за руку, прижимаясь к ней лбом: — Как, Смайка, как мне жить? Что мне делать? — просипел Ибрагим, он уже не мог плакать. — Я не знаю, что мне делать, я просто не знаю, Смай... Ибрагим не слышал шаги в комнате, и увидел отца, только когда тот опустился на стул с другой стороны кровати, и впервые в жизни Ибрагим увидел на его лице слезы. Коренастый, с такими же черными кудрявыми, как у сыновей волосами, чуть тронутыми сединой, которые он коротко стриг; всегда собранный, с серьезным выражением лица и цепким взглядом карих глаз, отец всегда казался ему незыблемой глыбой. Сейчас же он выглядел настолько разбитым, что Ибрагим готов был согласиться на что угодно, лишь бы не видеть отца в таком состоянии вновь. Весь день отец простоял, опустив голову, не поднимая глаз, словно застывшее изваяние, пока другие мужчины сочувственно хлопали его по плечам. — Когда Исмаил родился, — произнес отец сиплым голосом, — я был так счастлив, что год не просыхал, празднуя его рождение. Ваш аття страшно ругал меня, и через два года, когда родился ты, он даже пригрозил, что выпорет меня, если я опять начну свое бурное празднование. Наверно, на те деньги, которые я потратил на алкоголь и рестораны за этот год, можно было построить еще один дом. Говорил мне отец тогда, что я своим поведением разгневаю Аллаха, и Он как дал мне сына, так и заберет его, а я не слушал, и вот к чему мы пришли... Отец не проронил ни звука, хотя слезы катились по слезам, он только тяжело, прерывисто вздыхал. Вытерев лицо и нос, он посмотрел на часы и произнес: — Скоро начнем его обмывать. Ибрагим понял, что надо дать и отцу возможность побыть с Исмаилом. Он встал, наклонившись, поцеловал брата в лоб, погладил его по голове. В последний раз взглянув на него, он с грустью улыбнулся. Хоть это и было иррационально, но Ибрагим не хотел, чтобы в последний раз Исмаил видел его замученным и заплаканным. И в этот момент глаза брата полностью закрылись. Ибрагим вздрогнул, будто по его позвоночнику пустили разряд электричества и по всей спине побежали мурашки. — Он увидел того, кого больше всего хотел видеть, — тихо произнес отец, нежно погладив Исмаила по волосам и заплакал. Ибрагим вдруг понял, что не может больше находиться здесь — обойдя кровать, он на мгновенье сжал плечо отца, на что тот кивнул, и направился к выходу из комнаты. В коридоре он обнаружил маму, которая тихо стояла под дверью. Она чуть улыбнулась ему и пошла к отцу, а Ибрагим вышел во двор. На часах была половина шестого утра. Его дяди уже готовили все необходимое: омывальный стол, къумгъаны, ведра с водой. Рядом стоял табут и доски. Вдалеке, на краю огорода, виднелся Азрет, который, видимо, копал ямку. — Ибрагим, — обратился к нему дядя, — иди, возьми Абдез. Пора уже его обмывать.***
— Кто хочет с ним попрощаться, заходите, — произнес эфенди, обращаясь к женщинам, которые стояли в коридоре и ждали, пока мужчины закончат ритуал обмывания покойного. — Это ваша последняя возможность взглянуть на него. На Исмаила уже надели камис, феску и обернули его тело в изор. Нижняя и средняя часть лифофы были уже подвязаны, и только верхняя часть оставалась раскрытой по грудь. После соприкосновения с водой лицо его посерело, и уже невозможно было сохранять иллюзию, что он жив. Первой в комнату вошла мать, и вид сына, завернутого в саван, лишил ее последних сил. Она разрыдалась, упав на руки братьев, и ее плач разрывал сердце даже самым суровым аксакалам. Ее не подпустили ближе — даже одна слеза, упавшая на покойного, нарушала омовение, и пришлось бы повторить ритуал. Ибрагим с трудом дождался, пока все закончится — ему хотелось трусливо сбежать, ибо сил смотреть на то, как Исмаила готовили к погребению не осталось от слова совсем. Мужчины подвязали верхнюю часть савана, закрыв лицо, обернули тело в зеленое покрывало, а потом и в ковер. Только когда тело Исмаила водрузили на табут, перевязали и установили его в центре комнаты, Ибрагим пулей вылетел из дома, желая спрятаться в самой глубине их сада. Увидеть изувеченное аварией тело брата во время омовения было еще страшнее, чем его бледное безжизненное лицо, которое, казалось словно выжгли на сетчатке его глаз. — Аллаху Акбар! — раздался на всю округу голос муэдзина. — Ашхаду аль-ля иляха илля Ллах. Ашхаду анна Мух̣аммадан Расулю-Ллах. «Фаджр уже прошел, — пронеслось в голове Ибрагима, — а до Зухра еще далеко, с чего это начался Азан?». Внезапно его осенило, отчего сердце болезненно сжалось. Это был не Азан... Это был Салах. Он не хотел этого слышать, ни в коем случае, это было выше его сил, но даже сквозь руки, закрывающие уши, слова муэдзина словно звучали внутри его головы. — Вчера, не стало нашего брата Исмаила, сына Муссы... — раздалось на всю округу. Ибрагим свернулся клубочком на голой земле, все также прижимая руки к ушам. Грудь разрывало сильная боль, не позволяющая дышать — ...Джаназа будет сегодня в полдень.***
— Ибраш, Ибраш, — послышались голоса, кто-то бил его по щекам. — Давайте вызовем скорую, — раздался другой голос. — Ибрагим, джашим, — он услышал перепуганный насмерть голос отца, который окончательно привел его в себя. Не хватало еще, чтобы отца удар хватил — с него уже и так достаточно испытаний за последние сутки. — Нет, никакой скорой не надо, — проговорил он, еле ворочая языком. Открыв глаза, Ибрагим увидел рядом отца, который держал его на руках, а вокруг стояли его двоюродные братья и тетя. Он все так же лежал на земле в саду, видимо, потеряв сознание. — Ему поесть надо, он со вчерашнего дня, наверно, и крошку хлебную в рот не положил! — воскликнула женщина. Отец, на пару с братьями, помог ему встать на ноги и поддерживал за талию, обеспокоенно поглядывая на него — Ибрагима пошатывало. — Мусса, иди, принимай соболезнования, уже люди собрались, — произнесла его тетя, не терпящим возражения тоном. — Тебя, наверно, спрашивают. А Ибраша мы покормим, умоем и лекарств дадим — как наберет чуть сил, присоединится к тебе. Отец в нерешительности замер, видимо, слишком обеспокоенный, чтобы думать о чем-то другом, кроме сына. — Иди, иди! У нас целый двор людей! — она подхватила Ибрагима под одну локоть, вместо отца, а один из братьев взял под другую. — Бар, атам, бар, — сказал Ибрагим, стараясь придать своему голосу больше уверенности. — Я перенервничал сильно, со мной ничего не будет. Отец, видимо, чуть успокоившись, кивнул ему и пошел во двор, пока самого Ибрагима через черный вход повели на кухню, где вовсю суетились девушки — его сестра, невестки и племянницы. «Какая к черту кухня?! — думал он, хотя и покорно шел туда, куда его вели. — Какая к черту еда, когда в соседней комнате лежало бездыханное тело брата?» Они всегда ели вдвоем, в этой самой кухне, попутно обсуждая какую-нибудь ерунду. А сейчас еда — это последнее, о чем он думал, но деваться было некуда.***
Время близилось к полудню. Ибрагим стоял во дворе рядом с отцом — народу было столько, что яблоку негде было упасть. У Ибрагима уже не осталось никаких сил, все, чего хотелось — побыть одному, чтобы никто его не трогал. Люди подходили к нему выражали соболезнования, он автоматом отвечал на них, даже не вникая в сказанные слова, будто в нем включили «режим автопилота». Ибрагим встрепенулся только когда начал замечать возню во дворе. Эфенди вышли вперед и образовали полукруг, остальные мужчины встали позади них. — Ля иляха илля-Ллах, ля иляха илля-Ллах... — хором протянули эфенди. Начался мауулут. После известия о смерти брата, после омовения и Салаха, Ибрагиму казалось, что хуже уже не будет, что он вынес все удары судьбы за эти два дня, но он был не прав... Как же чертовски он был не прав! «Неужели это Смайкин мауулут? — вертелось в голове. — Неужели это его поминальный зикр?» — Ибрагим, вытри слезы, — услышал он шепот дяди. — Не подобает мужчине плакать. Ибрагим поспешно вытер слезы, чувствуя, как тело словно прошибает током. «Господи, ну когда это закончится? — поймал он себя на мысли. — Я не могу, я больше не могу. Похороните его, похороните его, пожалуйста! Пусть все это закончится!» За этот час, пока шел мауулут, Ибрагиму казалось, что все внутри выгорело. Он чувствовал такую пустоту, которая, словно черная дыра зияла внутри и засасывала в свои темные глубины все чувства и эмоции. Когда Ибрагим увидел, что вынесли деур, он облегченно выдохнул. Наконец-то. — Выносите его, — велел имам, после чего Ибрагим, его дяди и братья направились в дом. Табут всегда должны были нести самые близкие родственники. Когда они вошли в комнату, женщины, которые поняли, зачем пришли мужчины, начали плакать еще до того, как покойника начали выносить. Ибрагим краем глаза заметил совсем измученную мать, которую под руки держали две их родственницы. Подняв табут, мужчины медленно направились к выходу из дома; плачущие женщины, двинулись следом. Когда тело Исмаила вынесли во двор, отец подошел и схватился за поручень у изголовья, другой поручень держал сам Ибрагим. Мужчины встали посреди двора, держа покойного на уровни груди лицом в сторону Киблы, после чего в центр вышел имам: — Джамаат, если у покойного были к кому-то долги, это ваш последний шанс — выйдите вперед и сообщите, сколько вам должен покойный, и его семья обязуется вернуть вам долг в ближайшее время. Если же вы этого не сделаете, долг считается уплаченным! Простите его и отпустите в мир иной с чистой душой. Если покойный обидел вас — простите его и пожелайте ему доброго пути в другой мир. — Я прощаю тебя, брат, — прошептал Ибрагим, как и все присутсвующие. — Я все прощаю, доброго тебе пути. Оглядев толпу взглядом и убедившись, что никто не хочет заявить о долгах Исмаила, имам поднял руки ладонями верх на уровне груди и произнес: — Аль-Фатиха! Все присутствующие, кроме тех, кто держали табут, также подняли руки ладонями верх и прочитали молитву, после чего мужчины подняли табут на плечи. Вперед вышел один из родственников, неся тазик с деуром, следом мужчины с табутом, дальше — все остальные. Женщины остались стоять во дворе. — Смайка! Смайкачигъыбызны алыб барала! — раздался крик среди женщин. Как только табут начали нести в сторону выхода со двора, начался плач — даже не так, страшный вой. Женщины плакали навзрыд, причитали, кричали. Среди жуткой какофонии голосов он услышал мать, которая голосом полного отчаяния повторяла всего одну фразу: — Мены баламы къабырлагъа алыб барала! Мены баламы къабырлагъа алыб барала! Ибрагим на мгновенье зажмурился. Слышать это было невыносимо. Все это было невыносимо. Крепко сжав зубы, он понес тело своего брата на кладбище.***
Наконец-то все это было закончено, Исмаила похоронили. Джаназа был проведен и мужчины потихонечку покидали кладбище. Ибрагим был выжат как лимон — казалось, что он похоронил все свои эмоции вместе с братом. Он был в такой апатии, что не отреагировал бы, даже если рядом взорвалась бы бомба. На выходе из кладбища, он заметил старика, одетого в богато украшенный национальный костюм. Он стоял недалеко от забора и смотрел на него. «Еще один спятивший старик?» — вяло подумал Ибрагим, потому что адекватный человек не стал бы появляться на кладбище в национальном костюме, который считался торжественным одеянием. Но размышлять об этом не было сил.