***
Тюрьма – скука, Эбигейл – мертва. Ее ухо было у него в желудке. Стало быть, он не будет есть. Для него это ясно, как дважды два. Все стало яснее с тех пор, как он излечился от энцефалита, и все запуталось. В любом случае он сидит, и в любом случае он голодает. По сути, он никогда и не был крупного телосложения. Есть в этом какое-то извращенное удовольствие, усыхать. Он смыкает пальцы на собственных запястьях, словно наручники, будто ему все мало.***
Говорят, ты – то, что ты ешь, а значит, он был человеком, а теперь он ничто. Или он был человеком, а теперь он пресный кофе... или он был человеком, а будет трубкой для принудительного кормления, которую Чилтон настойчиво угрожает засунуть ему в глотку, если это считается. Джеку, естественно, по-прежнему нужна его помощь в расследованиях. Алана навещает его по большей части для того, чтобы извлечь поучительный урок для себя самой. Вы дружили с этим свихнувшимся! Даже ты не идеальна! Ганнибал злорадствует, украдкой. Нечасто. Чилтон тоже. Скука смертная. У Уилла прекрасное воображение, так что он выворачивает себя наизнанку, методично, мучительно и подчистую. Он очищает себя от кожуры, словно фрукт. Это делает его сумасшедшим? Ухо в желудке делает его сумасшедшим. Наверное. Уилл полезен, как инструмент. Это он уяснил еще в детстве, плетясь за своим отцом от верфи до верфи, босоногий и перепачканный грязью и солидолом... он полезен для того, чтобы подносить гаечные ключи и масло, и он сгодится на то, чтобы как можно вежливее (глаза сверлят пол в такой манере, которую не назовут мрачной и антисоциальной, пока он немного не подрастет) говорить хозяйке, что «папочка скоро оплатит аренду, мэм», только вот правда в том, что пока у папочки на руках ни копейки, но скоро он со всем разберется, честно-честно. Смягчи удар маленьким ребенком со слишком большими глазами и в футболке не по размеру. А потом он вырос. По-прежнему полезный, хоть и неприятный ресурс. Людям он не нравится, но он им нужен... они мирятся с оболочкой, чтобы добраться до мозга. Ладно. Он устал быть полезным. Правда, устал. Он устал спасать людей и не быть спасенным в ответ. Разве это эгоистично? Это эгоистично. Ладно. Уилл полезен, как инструмент. Инструменты, насколько ему известно, имеют свойство портиться. Они могут заржаветь или сломаться, и тогда от них уже не будет никакого толку. Он не может позволить себе стоять, сверлить глазами пол и, слегка шепелявя и растягивая гласные, говорить, что «Уилл собирается уморить себя голодом, ладненько, и он сделает это просто назло тебе, просто чтобы тебе больше нечего было использовать», потому что тот Уилл давным-давно умер в Луизиане, а этот Уилл (по собственной воле) умрет во всех смыслах этого слова в Балтиморской лечебнице для невменяемых преступников.***
В прошлом любое пространство, которое он занимал, казалось ему в некотором смысле навязчивым. Все, что у него имелось. Он вырос с пустым желудком и знает, как детство может формировать сознание. Такие дела. Возможно, размышляет он, раскрытой пятерней проходясь по клавесину собственных ребер... возможно, это неизбежное развитие событий. Возможно, он – брошюра о причине и следствии в приемной врача, полностью предсказуемая. Это прискорбно, но вероятно... он заимствует холодную рассудительность психиатра, надевает ее, точно грубые садовые перчатки. Он находит что-то сакральное в самоотречении. Ганнибал Лектер – гедонист, поэтому Уилл будет аскетом. Все гораздо глубже. Когда он был моложе, смерть казалась ему ужасно, отчаянно романтичной... когда он представлял ее себе, она была спокойной. Ему бы хотелось для себя подобного. (Искупление голодом. Он думает о блюдах, которыми кормил его Ганнибал, и о том, как они ему нравились. Он не совсем высокоморальный человек. Вина, которую он испытывает, наполовину фальсифицирована, накручена общепризнанными нормами о том, как думать правильно... что делает его еще более виноватым. У Уилла прекрасное воображение. Он лежит на своей маленькой койке и растворяется в реке. Возможно, он научит Эбигейл рыбачить. Ему кажется, что ей может это понравиться.)***
Мэттью Браун засовывает ему в глотку трубку для принудительного кормления. Он делает это странно, почтительно. Уилл просит его убить Ганнибала. Такие дела. Он пытается восстановить в памяти момент, когда его жизнь была нормальной, и самое близкое, что ему удается припомнить – то, как он торжественно подносил гаечные ключи отцу, когда тот работал над лодочными двигателями. Он видит это словно чужими глазами: свои грязные босые ноги и крепко сжатые челюсти, хотя ему едва исполнилось пять... и все же. Это казалось нормальным. Видишь... Нет, подожди. Отмотай немного назад. Много. Двадцать лет. Он вырос с пустым желудком.***
Когда Уиллу Грэму было три года, его мать умерла. Вроде бы. Его отец никогда не любил говорить о ней, и это в его стиле. Его отец никогда не любил говорить хоть о чем-нибудь. Так что, ему три года, и его мать мертва... чего он не понимает, естественно... Так что, ему три года, и его мать решила бросить его. Или что-то такое. А его отец – весьма молчаливый человек. Строгий, молчаливый человек. Он научил Уилла ловить рыбу и чинить лодочные моторы. Он научил его потрошить мелких животных. Уилл не считает, что он особенно нравился своему отцу, однако тот принял свою судьбу и особо не жаловался. Пил много виски. Что есть, то есть. Он странный ребенок. Уилл в курсе, его отец в курсе и другие дети в школе определенно в курсе. Они не очень дружелюбны по отношению к нему, да и он сам, если честно, не очень дружелюбен к ним. Он ломает нос ребенку постарше, просто чтобы посмотреть, что произойдет, и его учитель тихим голосом произносит то, что он не должен был услышать, что, возможно, этого бы не случилось, если бы у него была мать... У него есть отец, и его отец – весьма молчаливый человек. У них не так много денег. Он отводит его на обследование, и результаты неубедительные, но это все, что они могут себе позволить... он покупает несколько диагнозов, которые по большей части подходят. Нарушения эмпатии, расстройство аутистического спектра, гаптофобия. Доктор предполагает диссоциальное расстройство личности, шизофрению, а у его отца заканчиваются деньги, на следующую работу, к другому доктору. Со временем пропадает всякий смысл ходить по врачам, точно так же как пропадает всякий смысл запоминать названия всех расстройств. Правда, некоторые из них по большей части подходят. И он ненавидел обследования, прицельные вопросы, плохо скрываемую скуку и жалость у всех на лицах. Он донашивает за ними их эмоции, словно старую зимнюю одежду. Ну ладно. Когда Уиллу Грэму было три года... об этом он узнает, наверное, годами десятью позднее... когда Уиллу Грэму было три года, его мать сбежала (что равносильно смерти, когда тебе тринадцать, и ты одинок, и у тебя все время болит твой пустой живот). Босяком он бродил по пятам за своим отцом из трейлерного парка в съемную квартиру, из съемной квартиры на верфь, и... Вот, собственно, и все. Это его детство. Еще немного обследований, коктейль из лекарств, которые на деле совсем не помогают, и эта сраная зудящая неумолимая потребность проявить себя. Если бы не прогулы, на выпускном он бы произносил прощальную речь от имени всего класса. Он пошел в криминалисты, потому что какую-то часть его всегда тянуло к розовато-красному мрамору свежей плоти. Он закончил университет благодаря кофе, естественно. Тощий, с мешками под глазами. Боже, он был так несчастен. (Хотя, Уилл считает, что ему и полагалось быть несчастным. Своего рода дефект личности, сопровождающийся хронической апатичностью. Он думает об университетских годах практически с нежностью, вспоминая бессонные ночи... по крайней мере, у него не было галлюцинаций, верно?)***
Беверли Катц пришла, а потом Беверли Катц умерла. Они привязывают его к каталке, чтобы он мог увидеть ее останки. Немного не в тему: у Уилла проблемы с шеей. Он сжимает челюсти, слишком напряженно держит плечи. Тридцать пять лет как. Одна из его маленьких пленительных идей о смерти заключается в том, что вместе с ней исчезнет все напряжение. Ну ладно. Беверли выглядит расслабленной. Слишком неуместно подмечать подобное? По крайней мере, она выглядит умиротворенной. Он делится своей мыслью с Джеком, и у Джека на лице появляется выражение, которое говорит: «Если все всегда идет у меня наперекосяк, моя ли это вина? Являюсь ли я общим знаменателем?». Из-за чего Уилл едва сдерживается, чтобы не рассмеяться, прямо рядом с нарезанным телом его мертвой вроде-как-подруги. (Он не совсем высокоморальный человек.)***
Мэттью Браун засовывает ему в глотку трубку для принудительного кормления.***
Мэттью Браун засовывает ему в глотку трубку для принудительного кормления, и Уилл кусает его пальцы, заливаясь кроваво-красным. Он в колледже. Он часто взвешивает себя в колледже. Разве это странно? Просто есть некоторые вещи, которые ему нравится отслеживать. Он в колледже. Пятьдесят четыре килограмма – это одна средняя и пять больших калибровочных гирь для весов, которые он представляет себе опасно балансирующими друг на друге, готовыми упасть в любую секунду. Его отец научил его экономить деньги, вот и все. И когда ему исполнится тридцать пять, он будет откусывать и смаковать человеческую печень, сердце, язык, легкие. Задним умом все крепки.***
Действительно ли это искупление? Или он снова ведет себя эгоистично? Как это выглядит со стороны на самом деле не имеет значения. Это важно для него самого. Это было бы важно и для Ганнибала тоже. Естественно. То, как ненасытно он наблюдал за Уиллом, упиваясь его противоречиями, страхом и всем остальным, что тот отдавал ему без всякого, черт возьми, сопротивления. (Ненасытно.) (Уилл ловит себя на мысли, что скучает по нему. Почему-то.) (Никто никогда не смотрел на него так, будто он чего-то стоит. Это кажется... казалось (кажется) пьянящим, в неприятном смысле; подойти слишком близко к краю, зная, что камни на дне разорвут тебя на куски (но, Боже, разве это не будет приятно?).) Он разделывает себя, точно Рождественский окорок. Он делает это ради себя самого. (Кого он пытается обмануть?) О, но они подбираются все ближе...***
Пустой дом Уилла целиком поглотил его... Они подбираются все ближе. (Как к этому всему относится Джек? Он нетерпелив, естественно, однако готов простить Уиллу его причуды. Впрочем, как всегда. В конце концов, он всегда был устойчивым только наполовину.) Ганнибал приглашает его на ужин, или он приглашает себя сам. Ганнибал прикасается к хрупким, точно у птицы, костям его запястья, благоговея, как перед оскверненным алтарем, и у него в глазах этот взгляд... Уилл победил, он знает... о, они оба это знают. Его зубы ноют от победы, приторной, как пралине, как лимонад, как вскипевший на солнце чай со льдом... и Ганнибал прикасается к хрупким, точно у птицы, костям его запястья, и он всегда был единственным, кто видел его по-настоящему. Изначально, извечно. (И в глубине души Уилл понимает, что всегда собирался позвонить.)