«Если бы я умирал на коленях, именно ты спас бы меня, и если бы ты тонул в море, я бы отдал тебе свои лёгкие, чтобы ты смог дышать». Kodaline — Brother
***
Ещё никогда прежде ему не было так больно. Это казалось почти сюрреалистичным. Настолько сильно чувствовать боль, настолько отчётливо ощущать своё тело — живое, дышащее, — каждую его часть, которой он мог двигать: руки, ноги, шея, даже глаза и губы… Джоске впервые задумывался об этом. И был напуган. Он понимал, что то были последствия пережитого стресса. Тот день, те бесконечно долгие минуты, когда он изо всех сил старался победить, выжить, спасти, всё это было пройдено через бушевавший в крови адреналин, на кричавших инстинктах, заставлявших его тело двигаться, лихорадочно соображать. Действовать. Он не отдавал себе отчёт, он не контролировал энергию, которую тратил, и только когда всё закончилось — всё закончилось, — невероятно тяжёлый груз и боль обрушились на него сполна. Ни один день, ни одна битва раньше не оставляли такой след. В какой-то момент Джоске подумал, что встретится с Рэйми гораздо быстрее, чем планировал. Ерунда. Белые стены. Эти белые больничные стены давили на него, и он ничего не мог поделать с тем, что его мозг генерировал мысли. Даже если порой они приносили больше боли, чем когда он намеренно стискивал раненое бедро. Почувствовать. Физическая боль перебивает душевную, но не избавляет от неё. Джоске приходилось мириться с этим, как и с новым непривычным ощущением собственного тела. Cogito, ergo sum.¹ Чувствую боль, значит, живу. Я живой. Второе сокрушительное осознание заключалось во внимательном наблюдении Джоске за окружающим миром. Мир тоже существовал. Всё оставалось на своих местах. День сменялся ночью, солнце грело, ветер холодил кожу, вода была прозрачной, предметы издавали запах. Всё это было. И никуда не пропадало. И не пропало бы. Джоске нравилась мысль о том, что он поспособствовал этому — спас мир, сохранил ему жизнь, — но в то же время отвергал её. Это не его заслуга. То, чему он был причиной, он знал прекрасно и не пытался найти оправдание. Он был причиной слёз своей матери. В какой-то степени это тоже было удивительным открытием: его мама жива и она плачет, она переживает за него, она сидит возле него и сжимает его руку, она его любит. Он всегда знал это, но теперь, казалось, проживал жизнь заново. Наверное, это даже не так плохо. Он хотел вернуться в детство. Когда Томоко узнала, что Джоске в больнице, когда она увидела, в каком он состоянии, она была вне себя. Страшно представить. Страшнее видеть, как она плачет, прижимая его ладонь к своей щеке, чувствовать её горячую кожу и слёзы. Этого Джоске никогда себе не простит. — Я в порядке, мам. Видишь? Пара недель, и буду как новенький, — он улыбался, осознавая, как двигались его губы, как раздавался в палате его хриплый голос. — Негодник, — всхлипывала мама, возвращая ему улыбку — нервную, дрожащую. — Какой же всё-таки паршивец. Они понимали, что пара недель — слишком мало. Джоске всё ещё не мог спокойно сидеть, рана в боку норовила раскрыться при каждом неудачном движении, и это вгоняло в тоску так же, как и в восторг. Джоске не наслаждался болью, но принимал её. Она включала какие-то новые механизмы в его сознании, отворяла двери туда, куда Джоске, возможно, никогда бы и не заглянул, если бы не… Всё закончилось. Всё закончилось, всё хорошо, ты в безопасности. Джоске слышал этот тихий голос в своей голове и очень хотел ему довериться. Но каждый раз, когда кто-то навещал его — Джотаро, Окуясу и Коичи, Рохан, — первой мыслью всегда было: что-то произошло. Случилось что-то плохое, и я не могу ничем помочь, и это моя вина. Каждый раз, когда кто-то навещал его, горло и лёгкие сдавливало, перекрывая дыхание. Раны раскрывались, швы расходились, под кожу вонзались осколки и щепки. Всюду была кровь. Пульсация в висках, вспышки перед глазами. Нельзя терять ни секунды, ну же, призови Crazy Diamond, подними голову, вставай, ну же, сделай хоть что-то. Но ничего плохого не происходило. Джотаро приносил фрукты и спрашивал о самочувствии, иногда задерживаясь, чтобы рассказать что-то о работе, Рохан показывал рукописи или рисовал прямо в палате, непривычно спокойно разговаривая с Джоске, который поначалу едва связывал два слова, Коичи и Юкако покупали разные вкусности, делились впечатлениями о новооткрытом ресторане или недавно вышедшем фильме, куда они ходили вдвоём. А Окуясу… Когда Окуясу приходил один, его глаза были красными и опухшими. Он мог улыбаться, шутить, рассказывать о блюдах Тонио, комиксах и видео-играх, он мог притворяться весёлым и безмятежным, но его голос всегда срывался, и он замолкал. И в такие моменты тишины он неподвижно сидел и рассматривал Джоске, а тот, в свою очередь, так же разглядывал его. Важное открытие. Чудо света. Окуясу живой. Он рядом. Эта мысль давала сигнал губам расплыться в улыбке. Джоске чувствовал, как тепло распространялось в груди, обволакивало бьющееся сердце, спускалось ниже. Спокойное, безопасное ощущение. А по лицу Окуясу скатывались слёзы, и он этого даже не замечал. Джоске осторожно коснулся его руки. — Чего ты плачешь? Окуясу рассеянно провёл ладонью по лицу и шмыгнул носом, словно удивляясь тому, что действительно плакал. Он некоторое время молчал, но Джоске не видел в выражении его лица тревоги или беспокойства, и это единственное, что сдерживало его от порыва подняться на ноги, несмотря на боль, и вступить в бой, защищая Окуясу от любой напасти. Но Окуясу не нуждался в защите, ему никто не угрожал. Больше нет. Всё, что запечатлело сознание Джоске, это тёплая ладонь Окуясу, лёгшая поверх его собственной, и внимательный взгляд куда-то вглубь. — Я счастлив, — вдумчиво произнёс Окуясу тихим голосом. — Я счастлив, что ты жив, Джоске. И что я жив тоже. Благодаря тебе. Это был момент, когда Джоске перестал — хотя бы немного, хотя бы ненадолго — чувствовать боль, въевшуюся в тело и душу. Всего несколько слов, что были так важны. Так необходимы. Они оба живы. Они оба счастливы. Вот, что имело смысл. Джоске, может, и не спас весь мир, но он спас Окуясу. Этого достаточно.***
Удар потряс. Один, за ним второй, раз за разом всё сильнее — и всё в одно и то же место. Середина груди, надёжно укрытая плотью, мышцами, рёбрами; один за другим удар крушил его крепость, переворачивая всё внутри вверх дном, ломал ноги, выворачивал суставы и пронзал позвоночник. Кровь заливала глаза. Он не видел ничего, кроме тела перед собой — изувеченного, бездыханного, брошенного в темноте и холоде. Он знал его — знал так хорошо, что сердце начинало метаться среди поломанных костей. Нужно подняться, нужно дотянуться до него и помочь, исцелить, но сколько бы раз он ни пытался сделать шаг — оказывался лишь дальше. Видишь, что ты сделал? Видишь, чем всё кончилось? Ужас червями кишел под кожей. Пахло гарью. Он надеялся, что больше никогда не услышит этот голос. Нет! Он заставлял ноги двигаться быстрее — ноги, вывернутые наизнанку, — он падал и вставал, разбивая колени, сдирая ладони, ломая запястья, пытался дотянуться. Не забирай его! Только не его! Перед глазами плясали искры. Становилось жарче. Через десять секунд он взорвётся и бесследно исчезнет. Ещё, ещё немного. Он успеет, он справится. Можешь раскроить мне череп, можешь превратить меня в металл, можешь сожрать меня заживо, но только, пожалуйста, пожалуйста, дай мне спасти его, пожалуйста, я отдам ему своё сердце, последнее, что у меня есть, умоляю, не забирай его. Это всё твоя вина, Джоске. Это всё из-за тебя. — Нет! Меня! Убей меня! — Джоске! Он вздохнул так резко, что захлебнулся. Больно. В груди, меж рёбер. Больно как никогда. Джоске рефлекторно положил руку на забинтованный бок и надавил, заставляя рану снова кровоточить, заставляя весь мир перед глазами потемнеть. — Джоске, блять, перестань, — его руки перехвачены тёплыми ладонями. Звук знакомого голоса эхом раздавался в ушах, пускал по организму реакцию, сопровождаемую теплом. Не пожар. Не взрыв. Тепло, похожее, скорее, на мягкий шерстяной плед, в который маленький Джоске кутался зимой. Это совсем не опасно. И не больно. — Дыши. Давай, вот так. Вдох-выдох… Давай, чувак, ты отлично справляешься, — Джоске продолжал слушать голос, продолжал глубоко дышать, аккуратно, не тревожа сломанные кости, не задевая сердце, грохочущее в груди. Видишь, что ты сделал? Всё из-за тебя. Когда сознание прояснилось, Джоске понял несколько вещей. Первое — он жив, относительно цел и невредим, и всё, что он видел, было лишь сном. Это было не по-настоящему и никогда не будет. Второе — он стискивал чьи-то ладони с такой силой, что побелели костяшки и посинела кожа. Третье — это были ладони Окуясу. Четвёртое — Джоске не хотел их отпускать. Он лишь ослабил хватку и притянул Ниджимуру ближе к себе, замечая, что пятое — Окуясу всё это время полулежал на его койке, уткнувшись носом в его плечо. — Ты в порядке? — невнятно спросил Джоске. Его всё ещё потряхивало. — Это у тебя надо спросить, — фыркнул Окуясу, и Джоске нашёл это чрезвычайно важным сигналом. Он в порядке, он не ранен. Вздох облегчения показался самому себе слишком громким, но после него внутри стало гораздо спокойнее, ровнее. Окуясу поёрзал, устраиваясь так, чтобы голова Джоске поудобнее легла на его плечо. — Ты жив, значит, я тоже, — Джоске старался говорить как можно меньше, скованный иррациональным страхом сломать что-то внутри себя собственным голосом. Любое неверное движение, любой слишком глубокий вдох предвещал конец всему. Однако Окуясу — осторожно, неуверенно, легко скользя по чужой бледной коже, — переплёл их пальцы, и Джоске сумел об этом позабыть. Пускай ненадолго, пускай на одну только ночь. Он её переживёт. Не может по-другому. — Что ты видел? — спросил Окуясу так тихо, что Джоске мог и не услышать, не находись они в абсолютной тишине спящей больницы. — Ну, я имею в виду… Во сне. — Мне приснился Кира, — неожиданно спокойно сказал Джоске. Он счёл это за победу. Маленькую, ничтожную, но победу. Его сердце не споткнулось, его не бросило в дрожь, его не парализовало. Может, потому, что он жив, а Кира — нет, а может, потому, что Окуясу сейчас был рядом с ним. Джоске мог вдыхать его запах и держать его за руку. Никогда раньше он бы этого не сделал — раньше он в этом и не нуждался. До чего странно быть живым. Быть выжившим. — Ясно, этот ублюдок продолжает злодействовать даже после смерти, — пробормотал Окуясу куда-то в макушку Джоске, и Джоске мог чувствовать, как двигались его губы. — Но он не на того нарвался. — Ага, ему придётся иметь дело с The Hand, если не угомонится, — Джоске попытался посмеяться, но бок пронзило острой болью, и пришлось прикусить губу, чтобы не застонать. Окуясу напрягся: — Зачем ты тронул рану? — Это… Это помогает прийти в себя. Наверное. — Паршивый метод. Так ты только дольше будешь восстанавливаться, — голос Окуясу звучал строго, но Джоске понимал, что это просто сильное беспокойство. Он заставлял Окуясу волноваться. Вот что действительно паршиво. — Я буду в норме. Я везучий, — Джоске приподнял их сцепленные руки и поразился тому, как гармонично они смотрелись. Успокаивающий, ободряющий жест. Такой простой, человеческий. Держать за руку того, кто дорог. Он заметил, как смутился Окуясу, и прижал их ладони к своей груди. Туда, где билось сердце. Джоске заново открыл для себя собственное сердцебиение. Рядом с Окуясу оно спокойное. — Не то слово, — сбивчиво отозвался Окуясу. — Чувак, даже Джотаро-сан не был уверен, что ты… ну, что раны окажутся не такими серьёзными. Мы все боялись. — Поэтому ты остался? — Джоске отстранился достаточно, чтобы взглянуть Окуясу в глаза. — Ты не пошёл домой и теперь спишь здесь со мной. Потому что боишься? — Ты буквально кричал во сне, как думаешь, что было бы, не останься я здесь? Джоске почувствовал, как к лицу прилила кровь. Давно он этого не чувствовал. Смущение. Окуясу смотрел на него в упор, и, Джоске не мог видеть, но ему казалось, что щёки Ниджимуры покрылись румянцем. А может, он просто злился. Впервые они поменялись местами, и Джоске был таким глупым. — Извини, — вырвалось у него. Он должен был это сказать. — Извини меня, я… такой придурок. — Джо, ты серьёзно? — страдальчески простонал Окуясу и боднул Джоске лбом. — Не надо извиняться за то, что ты не можешь контролировать. Не казни себя. Просто… — он слегка пошевелил их переплетёнными руками, поглаживая большим пальцем чужую кожу. — Просто поправляйся скорее. Ты будешь в порядке, вернёшься к нам и всё будет как раньше. Всё будет отлично. Кажется, у Джоске вспотели ладони, а в глазах вдруг собралась влага. Шикарно. Он крепко зажмурился и зарылся носом в шею Окуясу, желая спрятаться от всего мира в одном только Ниджимуре. Ещё никогда прежде ему так не хватало человеческого тела. Чувства защищённости в чьих-то руках. Ещё никогда прежде ему так не хотелось стать ребёнком. Он надеялся, что они не будут обсуждать эту ночь — ни завтра, ни когда-либо, но, пока ночь продолжалась, Джоске мог, наконец, спокойно уснуть. Зная, что Окуясу жив и здоров, зная, что он рядом с ним, обнимает его как девчонку и гладит по волосам. Джоске задумался о том, что Окуясу, наверное, впервые увидел его с распущенными волосами. Однако он быстро пришёл к согласию с самим собой — его это совсем не волновало. Единственным, что заставляло сердце Джоске приятно сжиматься, была мысль о том, что Окуясу пахнет домом.