Пекло

Московская область. Обычная остановка на станции «Нетвоегоумаделовке» во всякие прочие будние или выходные дни не отличалась особенной живостью, однако в сей июньский день, окромя пары говорливых старушек с безразмерно огромными котомками и сумищами, да прочих людей, поезд ожидали два преинтереснейших субъекта. Двое мужчин, соответствующего «дачного» внешнего вида, только первый был чуть выше и внешне более спокоен, а второй был ниже него примерно на голову и активно выражал своё недовольство нынешней погодой, совершенно никого и ничего вокруг не стесняясь. Очередной резкий, определённо достигший адресата, возглас раздаётся в тени под козырьком станционной остановочки, а бабушки с котомками и пирожками тихонько божатся, крестятся и опасливо переглядываясь, отсаживаются подальше. Но белобрысого мужчину с соломенной широкополой шляпой на голове и солнцезащитными очками это ничуть не смущает: — Брагинский, я убью тебя. Ей Богу, дай только до дома добраться — убью и без зазрения совести в огороде закопаю, аккурат у твоих любимых блядских подсолнухов. Мужчина повыше, как стало понятно всем присутствующим окромя этих двоих, носивший очень интересную фамилию «Брагинский», казалось, вовсе не был удивлён такому грубому обращению и его внешняя весёлость нисколько не поблекла от ядовитости высказываний его спутника. Лениво зачесав курчавую пшеничного цвета чёлку, того и гляди норовившую вновь сползти на лоб, он непринуждённо ответил, под конец прикрыв рот рукой, зевая: — Хорошо, убьёшь, закопаешь, только перестань ворчать, и так душно. Очевидно, такой спокойный отклик не мог остаться проигнорированным и ответная порция справедливого недовольства вновь, с характерной для автора этой претензионной реплики хрипотцой в голосе, донеслась до слуха Брагинского. Невольные слушатели, казалось, отодвинулись ещё дальше от необычной парочки. — Душно?! Душно ему. Да тут пиздец жарища, а не просто «душно». — А мне нравится, тепло, солнышко греет, сейчас бы на речку да с разбегу… — блаженно прикрыв глаза, замечтался мужчина повыше. — Солнышко не греет, оно целенаправленно геноцидом занимается, последнего в мире пруссака испепелить пытается! — Ну прости, Гил, кто ж знал, что я позже освобожусь и мы на утреннюю электричку не успеем. А вечерняя сегодня не идёт… — мягкая улыбка и виноватый голос, казалось, вообще не облегчали его положение, но Брагинский не сдавался и пытался перевести разговор в более спокойное русло. Что, очевидно, ему не удавалось. Ведь его язвительный сосед по лавочке, которого тот кратко или даже уменьшительно-ласкательно окликнул «Гилом», не думал униматься: — Не только вечерняя электричка сегодня не идёт, мозги у тебя сегодня не идут, как и всегда! И не лезь ко мне обниматься, иначе из тенька выпну на пекло, будешь там сидеть и солнышку радоваться. Очевидно, перспектива радоваться излишне тёплой погоде под непосредственно прямым взором небесного светила курчавого мужчину со смешной фамилией не особенно порадовала, потому он предпринял последнюю попытку к отступлению со словесного поля брани, а заодно и прекратил наступательные поползновения приобнять своего бдительного товарища: — Ладно тебе, понял — не дурак. Не серчай сильно, тем более, у меня для тебя кое-что есть. По приезде узнаешь. Кажется, попытка оказалась удачной, потому как Гилберт, внешне не выказывая этого, всё же заинтересовался предложением. Однако вновь съязвить на тему возможной ответной санкции посчитал не только «можным», но и «нужным». — Надеюсь, это что-то действительно стоящее. Иначе спать тебе, Ванюша, весь отпуск на веранде или в прихожей. В дом не пущу. — Тебе понравится, вот увидишь. — с некоторой таинственностью, коротко подмечает Иван, всё-таки устроив свою правую, не занятую сумками руку, у товарища на боку. А невольные слушатели в лице всё тех же пресловутых бабушек с давно уж скисшими пирожками теперь хотя бы знают обоих говорливых на вид молодых людей поимённо. День всё так же лениво тянется, а электричка вдали показываться не думает вовсе, будто бы назло всему мироустройству и прочему порядку. Так красноречиво и шумно прошло ещё около полутора часов. Гилберт в своём раздражении заметно сбавил обороты, но возмущаться окончательно не перестал. А Иванушка как-то подрастерял запал весёлости, а его спокойствие заметно перетекло в ленивое унылое ожидание. Вновь голос с хрипотцой нарушает установившуюся тишину: — Где эта чёртова электричка, мы ж так до вечера тут и прокукуем… — Ку-ку. — Кукушка-переросток, а кукушка-переросток, сколько мне жить осталось? — елейно протянул белобрысый нарушитель общего спокойствия, сверкнув алыми очами в сторону своего товарища, оценивающе смотря. — С каждой минутой всё меньше и меньше, если не перестанешь ругаться. Успокойся уже. Чем дольше мы тут сидим, тем скорее жара спадёт. Считай, взяли билеты на дневной рейс, а поедем вечером. — Вань, твой стальной оптимизм меня убьёт второй раз, но уже окончательно… Спустя ещё два часа на железнодорожных путях не то что поезда, даже свиста вдалеке, обыденно предвещающего его скорое приближение не было слышно. В какой-то момент даже Великому, как он сам себя именовал в любой подходящей и не очень ситуации, наскучило излишне активное возмущение о превратностях судьбы и отвратительном расписании клятых областных электричек, потому и он затих. А Иван удачно вспомнил, что захватил с собой два термоса, с горячим чаем и с холодным компотом, да контейнер с колбасно-сырными бутербродами, так что временно образовавшееся затишье русский решил заполнить стихийным обедом в почти «полевых» условиях. Гилберт не возражал, даже несколько ободрился. На сытый желудок мириться с несправедливостью в жизни удавалось гораздо легче. — Слушай, это прям воспоминания навевает. — расслабленно и непринуждённо протянул Брагинский, умышленно цепляясь своим фиалковым взором за чужой вымотанно-алый взгляд, более не скрытый под тёмными линзами очков. — Какие такие воспоминания? — задаёт резонный вопрос Байльшмидт, подавив желание добротно зевнуть. Кажется мужчину после небольшого перекуса потихоньку клонило в послеобеденный сон. — Ну помнишь, шестьдесят пятый год, тоже летом, только не начало, а где-то середина. Мы тогда с тобой по делам в Москву мотались, ты весь день ворчал, что и без тебя могли бы разобраться и нехрен «Великого от дел государственной важности отвлекать», а потом вот тоже, как сейчас, в пекло поезд ждали. — лёгкая ностальгическая улыбка, искренняя и совершенно не похожа на ту, которую русский являл всему окружающему миру «лишь бы отвязались и сочли за дурака», заиграла у мужчины на лице, а сердце единственного в мире пруссака, сидевшего напротив него зачастило с ударами в груди от такой картины. — А потом, когда еле доехали чуть ли не за полночь, Олька на тебя ворчала за что-то. Зато хоть накормили — единственный плюс… И вообще, к чему ты сейчас об этом? — попытался сменить тему и вовсе отвёл взгляд в сторону бескрайней просёлочной дороги. — Да так, что-то вспомнилось. Не знаю… — беззлобно ухмыльнувшись своим мыслям, ответил Брагинский, тоже вперившись взглядом в дорожную даль. И совершенно не возражал, когда родная прусская головушка молчаливо и невозмутимо расположилась у него на плече. Гилберт затих и в какой-то момент, даже помышлял о том, чтобы покемарить пару минуточек. Только одна, уже порядком взвинтившая его сознание мысль не давала Великому покоя, потому мужчина окликнул своего товарища, на которого он чертовски удобно опёрся, по имени: — Вань. — М? — Чёрт его знает, когда мы сегодня дома окажемся, а ждать мне уже в падлу. Уважь мой Великий интерес, что ты там подготовил дома? — Родной, имей терпение. Да и тут…место не подходящее, в общем. Дома скажу. — на секунду Гилберту показалось, что Ванькин голос неловко дрогнул. А такое, очевидно, нельзя было оставить без хоть мало-мальски уточняющего вопроса с язвинкой: — Вот теперь ещё больше заинтриговал. Ну колись, Брагинский, чего ты ломаешься? — Ломаются япошки по вопросу о Сахалине с Курилами, а я держу интригу. Имей терпение. — Мхм, ладно! Но учти, я теперь от тебя ожидаю что-то покруче просто ягодной настойки с выдержкой в 70 лет и плана по захвату мира! — временно отступает Великий, не забывая привычно язвить в процессе, чтоб одному русскому недо-шифровальщику неповадно было. Однако такого ответа Байльшмидт от Брагинского точно услышать на свои колкости никак не рассчитывал: — Единственное, что я точно могу тебе сказать — это что-то такое, что тебе давно хотелось повторить, а я… обдумывал. — русский проговорил всё это довольно тихо, слегка наклонившись к уху пруссака, от чего тот с каждым сказанным словом осознавал полученный намёк. В какой-то момент, когда Иван наконец отстранился и как-то таинственно ухмыльнулся, Гилберт несколько отпрянув, уставился на него несколько удивлёнными алым очами, уточняя: — Погоди, неужели… Не, мне переварить нужно, слишком много предположений, погодь, Ванюш… И тут, очень удачно и в самый подходящий момент, вдалеке, с той самой несчастной стороны, откуда ещё три часа назад должен был мчаться электропоезд, послышался заветный сигнал, знаменующий его прибытие. Из неожиданно нагрянувшего состояния прострации Байльшмидта вывел всё тот же родной приветливый голос Брагинского, уже успевшего подняться и закинуть себе через плечо дорожную сумку с вещами: — О, едет, наконец-то. Вот и зря ты ворчал. Ну что, идём? — Идём, чёрт бы побрал твоё РЖД…