…Я бреду по дороге — мёртвый, в сонном свете, но наяву; и мечтаю, мертвец, о жизни, безнадёжно немой, зову тех, кто сделал меня безгласым... Пусть искусаны до крови мои губы, но снова красной стала кровь моя от любви. Сердце требует возрожденья, тело — сильных и нежных рук, улыбнуться мечтают губы и, прорвавши порочный круг, искупить проливные слёзы всех изведанных мною мук. Только разве отпустит сердце глубочайшая из могил? Завтра год, а быть может — больше, как его я похоронил…. (Хуан Рамон Хименес. Чёрный ветер. А в чёрном ветре…)
Вэй Усянь очнулся. Последнее, что он помнил — боль разрываемого мертвецами тела. Но он очнулся. И чувствовал себя вполне сносно. Ни боли, ни холода тьмы, к которому он уже успел привыкнуть. Только спокойствие, внешнее и внутреннее. Открыв глаза и оглядевшись, Вэй Усянь пришёл в замешательство: его окружала родная Пристань Лотоса. Занимался рассвет, и она медленно оживала. Так же медленно ворочались мысли в голове: как он тут оказался? как он вообще мог где-то оказаться после того, как точно, несомненно умер? Может быть, это сон? или посмертие? или… Мысли сбились — дверь дома, прислонившись к стене которого он сидел, резко открылась и наружу вышел тот, перед кем Вэй Усянь был бесконечно и непростительно виноват. — Цзян Чэн! — вырвалось невольное, но не раздалось ни звука. Вэй Усянь нахмурился и попробовал ещё что-нибудь сказать, но лишь бессмысленно напрягал голосовые связки и шевелил губами. Странно. Он потянулся к горлу, но когда попытался ощупать его, рука словно прошла сквозь что-то вязкое. Ничего не понимая, Вэй Усянь посмотрел на неё, и будь ситуация иной, наверняка мурашки побежали бы по коже, а волосы встали бы дыбом от неосознанного ужаса. Рука была почти совсем прозрачной, как и всё его тело, которое он с любопытством исследователя оглядел. Вэй Усянь стал призраком? На несколько мгновений замерев с вытянутыми руками, сквозь которые спокойно проглядывался дощатый настил дорожки, Вэй Усянь сорвался с места и помчался за Цзян Чэном. Тот не успел уйти далеко. Казалось, каждый шаг давался ему с трудом, будто к ногам привязано по тяжёлому булыжнику. Спина его была прямее натянутой струны. Лицо же не выражало совершенно ничего; даже мертвецы, на памяти Вэй Усяня, не выглядели настолько мёртвыми. Острое беспокойство укололо сердце. Он встал на пути Цзян Чэна, надеясь привлечь внимание. Но тот просто прошёл сквозь него, не замечая. Придя в себя после слишком уж странных ощущений — всё тело на миг соприкосновения с живым словно передавило и скрутило — Вэй Усянь вновь догнал Цзян Чэна и попробовал хотя бы коснуться. Ладонь «утонула» в чужом плече, а странное и неприятное ощущение давления заставило отдёрнуться. Похоже, Вэй Усянь и правда стал призраком. Но почему же он оказался здесь, а не на месте гибели? Вэй Усянь неотступно следовал за Цзян Чэном — делать всё равно было нечего, а подавленное состояние дорогого друга беспокоило до приступов паники. От личных покоев до тренировочного поля, приёмной залы, обеденной залы, по дощатым дорожкам Пристани Лотоса вглубь резиденции, но никогда наружу, будто Цзян Чэн боялся выходить или будто его что-то держало внутри. Когда рядом кто-то был, Цзян Чэн всегда выглядел уверенно, держался прямо, высоко подняв голову, смотрел сурово и чётко отдавал приказы. Но стоило только остаться в одиночестве, он тут же сжимался, превращался в тень собственной тени. За мгновение он старел, усталость и скорбь обезображивали прекрасное лицо, которым Вэй Усянь в жизни никогда не уставал любоваться, но которое теперь заставляло сердце сжиматься от боли. Он не мог помочь Цзян Чэну, мог лишь наблюдать, и это сводило с ума. Иногда Вэй Усянь отвлекался от слежки (иначе и не назвать) за Цзян Чэном и бродил по Пристани Лотоса, вспоминая, какой она была раньше, тоскуя по невозвратному прошлому. Неприятным открытием стала невозможность гулять где захочется. Вэй Усянь почти сразу сообразил: то, что ему становится плохо и мутнеет сознание, словно он вот-вот упадёт в обморок, явно связано с тем, что он отходит слишком далеко от Цзян Чэна. Что если один лишний шаг — и Вэй Усянь попросту развеется? Животный страх сковывал разум и призрачное тело, и прогулки Вэй Усяня на самом деле были всего лишь кружением в местах, где ходил Цзян Чэн. Пусть он и мёртв уже, ведёт бессмысленное призрачное существование, но исчезнуть совсем — страшно. Да и не хотелось оставлять без присмотра дорогого человека, который, казалось, и не жил вовсе, превратился в куклу, исполняющую роль главы ордена Юньмэн Цзян. И чем ближе был Вэй Усянь к Цзян Чэну, тем чётче становилось призрачное тело, пусть и оставалось просвечивающим. Так он понял, что привязан не к Пристани Лотоса и появился именно тут не из-за места. Всё дело в одном-единственном человеке. Он привязан к Цзян Чэну и ни к кому и ничему другому. Вместе с этим пришло и понимание: вероятно, дело в золотом ядре, что уже несколько лет теплилось в даньтяне Цзян Чэна. Золотом ядре Вэй Усяня, которое когда-то окончательно и бесповоротно связало их. Однажды одному оно спасло жизнь. Теперь же оно не отпускает из жизни другого. Ночь давно вступила в свои права, но Цзян Чэн не спал. Глядя в пустоту и поднимая над головой пиалу за пиалой, он пил крепкое юньмэнское вино. Хотел ли помянуть или забыться… Вдруг он резко поднялся, опрокидывая початый сосуд. Вино растеклось по столику и закапало на пол, но Цзян Чэн не обратил на это внимания. Он широким шагом подошёл к полкам и, достав что-то из продолговатой чёрной шкатулки, опустился прямо на пол. Вэй Усянь подошёл ближе и поражённо замер — в руках Цзян Чэн сжимал Чэньцин. Флейта осталась цела? Цзян Чэн сохранил её? Но почему? Пальцы мелко задрожали. Вэй Усянь протянул руку, мечтая коснуться своей верной боевой подруги. Очередная неисполнимая мечта в его существовании. — Вэй Усянь... Его имя прозвучало с такой болью и тоской, что он вздрогнул, а сердце заныло. И как вообще призрачное сердце может откликаться на что-то? Но оно откликалось, и хотелось вырвать и выкинуть его подальше, чтобы не мучило. Впрочем, Вэй Усянь заслужил все муки этого мира после того, что совершил. Так что он вкусит всё сполна. И даже так не заслужит прощения. — Как ты мог оставить меня? — шептал Цзян Чэн. — Ты ведь обещал! Обещал... Два героя, помнишь? Навсегда? И где же ты теперь? Как ты мог умереть? Неужели Цзян Чэн до сих пор хочет, чтобы Вэй Усянь был рядом? После всего? После смертей, боли, предательств? Или его просто настолько замучило одиночество, что он мечтает хоть о ком-то? Вэй Усянь хотел ожить, помочь, сделать всё что угодно, чтобы тому стало легче. Чтобы быть рядом. Как он и обещал. Но он был призраком. Бестелесным и даже безгласым. Невидимый и неслышимый, он мог лишь наблюдать за дорогим человеком и вспоминать прошлое…***
Ещё в тот миг, когда Цзян Чэн пообещал, что всегда будет защищать его от собак, Вэй Усянь понял: он никогда не оставит этого человека. И с каждым днём, проведённым рядом, мысль эта укреплялась, становилась смыслом существования. Цзян Чэн был его первым и навсегда самым близким другом. Тем, с кем делились все радости и горести. Тем, кто знал все-все, даже самые страшные (какие вообще могли быть у детей) секреты. Тем, за кем и в огонь, и в воду. Тем, без кого день превращался в мучительно скучное и одинокое прозябание. Тем, кто вызывал самые яркие радость и счастье. Но и тем, за кого Вэй Усянь больше всего переживал. Он практически ненавидел главу Цзян и госпожу Юй за их отношение — в первом случае наплевательское, во втором — до жестокости строгое — к Цзян Чэну, но повлиять на это никак не мог. Видя, сколько боли это приносит другу, Вэй Усянь изо всех сил старался как можно больше времени уделять ему, показывая, что тот важен и нужен, что тот лучше всех, что тот — целый мир и даже больше. Пожалуй, Вэй Усянь всегда любил Цзян Чэна. Бесконечно. Безнадёжно. Он осознал это во время обучения в Облачных Глубинах, когда атмосфера строгих запретов взбудоражила и без того недюжинное воображение. Долгими днями и бессонными ночами Вэй Усянь мечтал о Цзян Чэне, жаждал его. И непривычный стыд за собственные чувства и желания заставлял отстраниться, переключить внимание на другого. Впрочем, на самом деле это совсем не помогало, Вэй Усянь лишь начинал скучать по Цзян Чэну и невольно искать с ним встречи. Не раз они нарушали правила. Не раз они выпивали, как в компании других приглашённых учеников, так и вдвоём. Вот и в тот вечер… В тот вечер они выпили больше обычного и были настолько пьяны, что едва осознавали реальность. Вэй Усянь неприкрыто любовался Цзян Чэном, который пытался хотя бы немного прибрать устроенный ими бардак. В голову пришла замечательная, навеянная недавними размышлениями Не Хуайсана о любви, мысль, которую он не преминул озвучить: им обязательно нужно научиться целоваться, чтобы не ударить в грязь лицом перед будущими избранницами! На резонный вопрос Цзян Чэна, у которого смешно разъехались глаза, «А на ком тренироваться?» Вэй Усянь без сомнений ответил: «Друг на друге, конечно!» Наутро Цзян Чэн забыл всё. А Вэй Усянь помнил. Помнил первое неуверенное соприкосновение губ, от которого всё внутри затрепетало. Помнил, как они смущённо отпрянули друг от друга, и на щеках Цзян Чэна алел румянец явно не от вина. Помнил, как нежно коснулся пальцами его лица и прижался губами к губам уже увереннее, желая почувствовать больше. И почувствовал. Особенно когда Цзян Чэн неосознанно раскрыл губы, когда они столкнулись языками, когда поцелуй перестал быть лишь невинным касанием. Когда Цзян Чэн вцепился пальцами в его плечи и подался ближе, почти прижимаясь к нему. Тогда тело ответило совершенно однозначно, и Вэй Усянь испугался, разорвал поцелуй, отстранился, сбежал на свою кровать под одеяло. И как жалел потом о своей трусости... Он никогда не говорил Цзян Чэну о своих чувствах. Разве ж тот понял бы? Цзян Чэн не обрезанный рукав, в отличие от Вэй Усяня. Цзян Чэн найдёт себе чудесную жену и будет счастлив в браке и с детьми, в отличие от собственных родителей. А потом началась война и стало совсем не до чувств. Потом Вэй Усянь пожертвовал всем ради Цзян Чэна. Потом Вэй Усянь ступил на Тёмный путь. Потом… Потом была одна лишь смерть. Вэй Усянь больше жизни любил Цзян Чэна. Но, в конце концов, всё, что принёс ему — боль.***
Вечерние сумерки окутывали стройную фигуру Цзян Чэна, а бесплотный дух Вэй Усяня и вовсе терялся в тенях. За то время, что он вёл призрачную жизнь, они впервые пришли сюда. В храме Предков было темно, тихо и холодно. Как в могиле. Тревожное ощущение, сгущавшее воздух, напрягало; приближалось что-то неотвратимое, и Вэй Усянь с нарастающим ужасом понимал, что не сумеет ничего предотвратить или исправить. Он — ничто для мира живых, всего лишь призрак без сил и возможностей. Цзян Чэн опустился на колени перед поминальными табличками. Голова его безвольно склонилась, а пальцы судорожно, до побелевших костяшек сжали ткань одежд. Некоторое время он молчал, сверля взглядом пол. Но потом тихо заговорил: — Вы все умерли. Оставили меня одного. Почему? Почему? Неужели я заслужил всего этого? — к концу фразы его затрясло. У Вэй Усяня разрывалось сердце. Так хотелось броситься к Цзян Чэну, обнять крепко, дать ему не-быть одному. Но в том, что Цзян Чэн лишился всех, виноват именно он, Вэй Усянь. Так имел бы он право утешать того, кого любил больше жизни, но кого раз за разом предавал? По щекам Цзян Чэна катились слёзы, а из груди рвались судорожные рыдания. — Я не могу! Я не могу так больше! Он схватил Саньду и, широко раскрыв полные обречённости глаза, приставил лезвие к горлу. Несмотря ни на что, рука держала меч твёрдо и уверенно, как и подобает воину. — Цзян Чэн, нет! Вэй Усянь в панике рванулся к нему, схватил бесплотными руками за руку, пытаясь отвести клинок от шеи. Только разве был в этом толк? Призрачные пальцы прошли сквозь тело и меч и сомкнулись в кулак. Вэй Усянь раскрыл рот в немом крике отчаяния. Не спасёт, он не сумеет спасти… Но рука, крепко сжимавшая рукоять Саньду, неожиданно дрогнула, и Вэй Усяня охватила глупая надежда. — Цзян Чэн, пожалуйста, не делай этого! Ты должен жить! Живи, пожалуйста! Ты ведь такой сильный, невероятный, ты справишься, ты станешь счастлив… Ты нужен этому миру, Цзян Чэн! — тараторил он, будто его, безгласого, возможно было услышать. — Не умирай, прошу! Умоляю! Твоя жизнь драгоценна! Ты нужен! Нужен... Вэй Усянь сжал ладонь на клинке, попытался оттолкнуть тот подальше. Алые капли соскользнули по лезвию. Он поражённо замер, наблюдая, как кровь, его кровь медленно стекает на пол. Подняв взгляд, Вэй Усянь столкнулся с полубезумным взглядом Цзян Чэна. Зрачки были настолько расширены, что заполняли почти всю радужку, превращая серые грозовые глаза в чёрные омуты. — Вэй... Усянь?..