Цикады

      Мог ли он когда-нибудь желать любви? Многие желают удачи, но он, благословлённый ей, будучи её дитём, собрал в себя все те неудачи, от которых хотели избавиться люди. Ему следовало погибнуть вместе с сестрой, а не сверкать, словно бриллиант. Всё равно никакого бриллианта нет - Авантюрин знает это. Он знает, что на самом деле его благословение, было, наверное, не для него. Должно было быть не для него. Для Какавачи, но не для него.              Благословение для него словно паразит, который не может быть изгнан. Отдельная часть, а не череда случайностей. Не ставка, а лишь голая цифра. Не адреналин, а лишь страх. У него давно не осталось сил ни на радость, ни на печаль - осталось лишь болезненное сияние. Он отполировал себя до блеска, что другие жмурятся. Или прикрывают тряпочкой.              Авантюрин нервным, почти уже отработанным движением поправляет часы. Наверное, для других это выглядит словно бахвальство: “Посмотрите, какие у меня часы! Мальчик, ты знал, что они дороже, чем твоя жизнь?”. Авантюрин никогда не спрашивал, но ловил взгляды: в них никогда не было безразличия.              Хотя, видит Клипот, он был бы рад безразличию. Когда бы он не был ни надеждой, ни “павлином”. Когда ему бы вернули его шероховатость, оставили бы просто лежать на земле, с другими такими же. Как если бы он был камешком и на него села цикада. Авантюрин мог бы помечтать, что она бы приходила не единожды…              …но не видел её ни разу. Не слышал её жужжания, шелеста крыльев. Ему не было дано быть укушенным пчелой и передать заразу всем. Всем, кроме себя.              Но иногда он находит цикад в чужих глазах. Иногда они придавлены, сбиты с толку, не видят, куда лететь. И Авантюрин услужливо готов продаться в экскурсоводы этим нелепым жукам в чужих глазах. За одно лишь касание, за один лишь момент того чувства, что они есть и у него. Что его глаза не кислотные, а серые, что волосы не блондинистые, а чёрные. Что может быть, он не авантюрин, а простой глинозём, которого цикада посещает каждый день.              И он действительно продаётся за взгляд. Дважды. Один раз - за возможность быть простым, второй - за возможность быть слишком сложным даже для себя. Он не жалел, да и было бы о чём: ему понравилось. Ему повезло. Опять. Наверняка ведь многие отдали бы за то, что он получил за глаза. Что он получил за благословение, за одну лишь букашку.              Авантюрин знал, что, наверное, это глупо, так думать о том, чего хотят другие: ведь и он их не понимает. Ему ведь тоже кажется, что глинозём - это новое золото, но..              …не попробуешь - не узнаешь? Ставка расколоться интригует. Манит. Это то, ради чего нужно жить. Жить нужно, чтобы расколоться на тысячи кусочков, став новыми авантюринами, новыми рудами, чтобы стать чем-то… Чем-то большим, чем просто бездушный кусок камня. Чтобы его вспоминали, чтобы трогали. Авантюрин больше не хотел лежать на постаменте. Никогда не хотел. Он хотел бы иметь срезы, как и другие, неровности.              Но не может. И даже касание к чужой неидеальности, к чужой заразе, его не спасает.              Взгляд Рацио всегда был таким, что ты бы и после думал, что продаться ему - это получить пять. Это лучшее, что может случиться с тобой, и чему ты должен быть благодарен. Колкий, оценивающий, в какой-то мере безжалостный. Не к другим, к себе: оценивающий даже своё отражение лишь как набор отражённых лучей света, который может “расшифровать” взгляд.              Всё происходит внезапно: никто этого не планировал, никто не рассчитывал. Но у них и не было планов, потому, можно ли так говорить? Рацио целует стремительно, грубовато. Его поцелуй имеет точные точки, где они разъединяются, дышат рвано, портя красивый график, а потом снова воссоединяются.              Авантюрин даже не помнит, где они были точно, хотя стоило бы. Вроде бы, “дом” Рацио. То, что он приобрёл и обставил всё, судя по всему, тоже по формулам. Авантюрин внутренне лишь усмехается: он знает, что Рацио лишь делает вид. Он знает, что и сам не лучше, но видеть точно выверенные углы сказывается на нём удивительно угнетающе. В них нет риска, нечего поставить. Они лишь рассекут, как рассекают чужие губы его грудь, живот.              А Авантюрин тает. Или обвивает, как змея. Он не определился, да и зачем? Кому это нужно сейчас? Водит руками по плечам, отзывчиво льнёт к прикосновениям, будто стирая с себя слой всего гламура, что успел накопиться. Будто бы ему это действительно нужно и чего-то стоит.              Когда они раздеваются догола, Авантюрин готов клясться, что наверняка член Рацио стоит под каким-то извращенски красивым углом: 60 или 45 градусов от перпендикуляра. Интересно, он тренировался, чтобы так сделать? Или это у него от природы?       

      “Цикады у него от природы, недоумок. Цикады.”

             Авантюрин льнёт ещё больше, будто бы пытаясь сплавиться, но на деле словно съедает Рацио. Да, он не ведёт, но кто сказал, что паразиты никак не воздействуют на хозяев? У всего есть следствие, своё продолжение.              Рацио обкусывает его губы. Непреднамеренно, но углы не терпят чужой мягкости, чужой бархатистости. Руки с набитыми от письма мозолями, небольшими, но ощутимыми, ислледуют тело, взъерошивая перья. Авантюрин не остаётся в долгу и поклёвывает чужую шею. Рацио - перья, ему - результат вычислений.              Попытки вспомнить, как всё было объективно и на самом деле отдаются лишь глухой лёгкой болью. Занавесом. За этим занавесом прячется дублёр, который никогда на самом деле не хотел быть на сцене, и Авантюрин тоже не хочет его показывать. Даже тогда, когда сидит обнажённым на ком-то другом, даря себе ощущение контроля. Даже когда чувствует капли смазки от члена, который задел спиной. Но его раскрывают без его ведома, но с его негласного разрешения, которое он не в силах контролировать.              Авантюрин любит целоваться. Это приятно. Это приятнее, чем слышать слова, которые обязательно буду произнесены позже. Это даёт ему время заучить текст, подготовиться морально, что пришла пора замены. Он целует Рацио грязно, оставляя все математические формальности. Целует со вкусом. Со вкусом грязным, чуть гнилым, но красивым. Это ли не нужно человеку, который закрыл от себя прелесть жизни за условной красотой формул? Это ли не нужно человеку, у которого даже узоров на обоях нет?              Одна рука не даёт упасть. Может Рацио, в целом-то, и не даст ему упасть, если быть честным, но Авантюрин не мог доверить всё кому-то. Поставить - да. Ставка - это риск.              В доверии для него риска нет. Только всё. Не может быть никакого “ничего”. Наверное, это чувствует и “доктор”: “Мистер Авантюрин, будьте добры, уберите свой хвост. Я не самка и не павлин - вы знаете это лучше меня. Вам не нужно.”       “Не мучайте свой прекрасный, гениальный мозг такими мелочами, как выражение чувств через ассоциации, мистер эрудит.”              Больше они ничего не говорят, да им и не нужно - разговоры лишь мешают.              И вот, кульминация: актер мёртв. Дублёр выбегает, уносит тело, оставляя за собой кровавый след, пачкая шторы, свои руки. Но он счастлив. Нет актёра - значит, нет и сцены. Все зрители вдруг становятся шариками. Самыми простыми, миленькими и детскими: с глазками, что покачиваются из стороны в сторону, и нарисованными фломастером улыбками.              “Они смеются! Они смеются!” И Авантюрину хочется смеяться тоже. Если бы камень мог хотеть.              Короткий вздох: Рацио полностью в нём, и Авантюрин теперь действительно может почувствовать, насколько же…              “Насколько же плотны ваши шторы закулисья, мистер эрудит. Насколько вы прячетесь не от сцены, как от гримёрки, где обязательно вас подготовят, где вы увидите себя. Что вы услышите лишь два слова. Два слова, которые замотивируют вас бог знает на что:              “Вы посредственность.”              Он привыкает к уже не новым, но и не обычным ощущениям довольно быстро. Чужой взгляд мутнеет и водит по будто бы жемчужной коже скорее машинально. Руки двигаются отдельно, находя то грудь, то бёдра, сжимая их. Авантюрин тянется за поцелуем и ему отвечают. Смазанно и лениво, будто находясь в крайной задумчивости. Но он не обманывается, наверняка ведь Рацио обрабатывает всё. Ну не может человек, у которого кровать квадратная, хоть на минуту отключить мозги.              А Авантюрин может. И комната будто преображается, становится ярче. Воздух становится наконец по-настоящему вечерним, свежим. Кажется, вокруг должно быть множество цикад. Он аккуратно начинает двигаться, и вместе с этим его всё же переворачивают и сжимают в руках настолько крепко, что выбивают весь воздух из лёгких. Это и к лучшему, если быть честным, иначе бы он тут же заговорил. Всё его лицо покрывают чередой поцелуев, за которыми не кроется никаких дурных или хотя бы связных мыслей, и входят уже, когда голова пуста до боли.              Больше нет сцены или актёров.              Нет больше ни смерти, ни страданий. Над ним больше не летают мухи, а камень сменяется шариком.              Самым простым. Воздушным. Лёгким.              “Наверное, так ощущается надежда? Бесполезная, но утешающая сознание.”              С губ срывается стон. А потом ещё один. Рацио лепечет что-то невыносимо нежное, что-то успокаивающее и поучительное одновременно. Что-то, что не должен лепетать эрудит, что-то, что Авантюрин никогда не должен был услышать. Целует всё, куда может дотянутся, но не оставляет следов: боится. Всё сознание покрывается плёнкой. Блондин судорожно придвигает Рацио ближе к себе, так же судорожно хватается руками, будто желая растянуть этот момент нелепой надежды, момент нелепого “начну завтра”.              В какой-то мере он лишь отсрачивает неизбежное. Но если неизбежное похоже на это, а небытие - просто полянка, где можно поспать под шум листьев, то он не против.              Совсем не против.              Рацио расчётлив даже в сексе: он всегда подберёт нужный угол и нужную частоту. Наверное, он записывает у себя в голове секс формулами. Возможно, что его сцена - это доска, на которой бесконечно идут формулы, вычисления, расчёты… Авантюрин завидует, насколько позволяет его положение в целом думать. Нежную чушь, которую говорит Рацио, хочется слушать и понимать намного больше, но ещё больше - просто отключиться. Или не хочется. Каждый раз с Рацио чувствуется как выход с тепла на холод - насколько обжигающе, настолько и приятно. Этот контраст нравится Авантюрину, и он не спешит себя в нём лишать.              Как и сдерживать стоны. Какая разница, что и как. Они дома у самого эрудита, который вдруг покусывает его сосок, и Авантюрин тихо ахает. Они сейчас, чёрт, занимаются сексом. Есть только они. Пропадают любые сцены и все умные слова: остаются только поцелуи, оргазм, милая чушь, огненные касания, сухие, покусанные губы и..       

      “И наслаждение.”

             Наверное. Авантюрин не уверен, что ему приносит эта связь, но он чувствует себя легче. Иногда кажется, что трахаться - вполне причина жить. Он не знает, что думает Рацио, и не будет спрашивать. Эрудит подобных вопросов не переживёт и закатит скандал.              “Я спокоен, мистер Авантюрин. Умерьте свои брачные пляски с вашим невыносимо ярким хвостом и перестаньте горланить. Павлины ужасные певцы.”              Но никогда не затыкает. Сколько бы Рацио сам ни горланил про павлинов, сколько бы ни упрекал в излишней показушности, что бы он ни говорил: его слова всегда оставались словами. Конечно, слова могут резать, но его будто оплетали, обнимали за плечи, касались лебединой шеи… Они были скорее баюканьем для тех, кто мог увидеть их суть яснее, чем другие.              В какой-то мере Авантюрин почувствовал себя особенным. Он видел, как люди плакали из-за слов Доктора, но он лишь улыбается и позволяет в очередной раз утянуть себя в поцелуй, подставить губы под грубый математический пыл, ощутить, как чужие идеальные угловатые руки притягивают, как с него снимают любой пафос и оголяют: может буквально, а может и нет. В таком деле одежда или тело не играли большой роли: секс был скорее следствием. Он уверен, что они могли бы обойтись и без него, но и истязать себя не видит смысла.              Рацио, кажется, говорит ему, что-то про оргазм. Авантюрин не уверен: он и сам на пике. Тепло с тела будто сжимается в одну точку, будто вся вселенная готовится ко второму взрыву. Мозги подпаливает, глаза закатываются, а со рта срывается уже стотысячный стон. Веритас, наконец, как делает это всегда, словно этой какой-то ритуал, ловит чужие губы, вытягивая из настоящего шторма ощущений, насильно, поучающе возвращая в реальность. Авантюрин запускает руки в чужие волосы, которые остаются идеально уложенными даже так, и треплет, перескакивает на шею, плечи.              А после резко их сжимает: оргазм каждый раз приходит как взрыв. Он сжимается до предела всем телом, а потом также резко расслабляется, выкрикивая чужое имя, смотря в чужие безжалостно нежные глаза, ловит ушами чужой стон и только потом отпускает волосы.              Так уж вышло, что на самом деле яркость павлинов и их окрас обусловлен тем, что видящие существа на планете распознают лишь лучи света, имеющие определённую волну, а правильные углы - залог природы.