Журавли летят на запад

Я видел смерть, я видел край, я знаю. Горело небо иглами, шарами, Над головой — взрывалось и горело, И море было мёртвым до костей. Я предавал, я был собой изранен, Я создал и нарушил столько правил, Я чуть не умер, но потом не умер. Должно быть, я несмертен, как Кащей Мельница «Кащей» Сунь Ань прислоняется головой к стеклу, закрывает глаза, жмурится до звездочек, открывает, видит все то же — бесконечное белое поле. Одно белое поле, не имеющее ни конца, ни края, словно ткань из рулона раскинули, и она покатилась — из комнаты, вниз по лестнице, на улицу. Он зябко цепляется руками за плечи, сминая ткань тонкой рубашки. Холодно. И устало. Как же хорошо, что сейчас это не имеет никакого значения. Он чуть сдвигает ногу, чтобы нащупать сумку. Он все еще тут, это хорошо. Это успокаивает. В конце концов, сейчас у него и осталась только эта сумка. Девушка, которая пару минут назад выгнала его из купе, появляется в проходе и, бросив на него задумчивый взгляд, в котором почти физически ощущается осуждение, проскальзывает мимо. Сунь Ань назвал ее шумной. Точнее, подумал, что она шумная. Дело не только в голосе — а тот у нее звонкий, и болтает она быстро, тысячи слов за секунду, но и в том, какая она сама — бусины в волосах, одежда пестрая, наверное, так ходить в Китае нельзя, но они давно удалились от границы, и она воспользовалась возможностью. Шумная, теплая, такая отчаянно-живая, что резани ножом — и кровь брызнет так, что запятнает кипучестью все вокруг. Снова какие-то неприятные метафоры, от которых веет смертью. Но было в ней что-то еще — что-то, что не позволяло назвать ее просто шумной и раздражающей, некая опасная мудрость, какая бывает только у девушек, просто потому, что, как говорила одна его подруга, мужчины просто не умеют понимать мир, им эта способность не дается, похожая на горение вулкана — так глубоко, что никогда не увидишь дна, так предупредительно-опасно, что лучше и не пытаться. Сунь Ань чувствует себя рядом с ней белым листом. Или бесцветной застиранной тканью, висящей рядом с новой красивой одеждой. Он — в белом костюме, в белой блузке, с волосами, строго заплетенными в косу. Сам бледный, только глаза покрасневшие, будто он плакал. Он уже давно не плакал, хотя, может быть, ночью, пока спал. Тогда он не мог контролировать свое тело, и, вполне возможно, оно немного его предавало. А пугать людей красными глазами приходилось ему. Впрочем, из купе его выгнали не из-за этого. Девушку зовут Ван Сун. Сунь Ань знал о ней, она была ученицей господина Эра. Точнее, могла бы ею стать, если бы господин Эр не уехал бы из страны, оставив ее. И не только ее, впрочем. Они пару раз виделись в прошлом у него в доме, однажды господин Эр позвал их всех на чай, но Сунь Ань зашел буквально на пару минут — отдать любимые учителем конфеты, Ван Сун тогда мелькнула в дверном проеме — вызывающе яркая, смеющаяся, такая же яркая, как и сейчас, хотя и совсем маленькая, а потом — много раз снова, когда они с Чжоу Ханем вернулись в Китай. Чжоу Хань тогда еще хвалил ее чай, спрашивал название, а потом заваривал только его. И до сих пор только заваривал, в дурацком непонятном французском прошедшем времени. Уже больше не может. Эта мысль ужасающей болью тыкает в самое сердце, так, что Сунь Ань на секунду перестает дышать. Он снова жмурится до звездочек. Не помогает. Конечно не помогает, как тут вообще что-то может помочь? Поезд заходит на поворот, сумка немного съезжает, ударяется о стенку, и внутри что-то звенит. — Что ты тут вообще делаешь? — Ван Сун застывает в конце прохода. Тонкая, взволнованная, приподнимающаяся на цыпочки и поправляющая бусины в вольно распущенных волосах. — Везу Чжоу Ханя домой, — дыхание снова приходится ловить, внутри легкие так тяжело болят, словно их насаживают на ребра. — А другой поезд выбрать было сложно? — Другого поезда не было. Ван Сун щурится. Подходит чуть ближе . — В таком случае, надеюсь, тебе понравится спать в коридоре. — Я могу только поставить сумку? Сунь Ань комкает в руках пиджак. Ладони замерзли и плохо слушаются. — Ну ставь, — разрешает Ван Сун в момент, когда из соседнего купе выглядывает Ли Сяолун. Он тоже мгновенно решил воспользоваться плюсами пересеченной китайской границы — распустил косу и остриг волосы, правда теперь из-за этого на одной стороне они кажется куцыми. Но Сунь Ань понимает. Он сам всегда ненавидел эту косу. Весь первый год во Франции он старательно отращивал волосы — Чжоу Хань дразнил его и шутил, что Сунь Аню нужно в модели, раз он так печется о прическе, иногда — бухтел, что Сунь Ань на самом деле не поддерживает идеи, а просто борется за свое право носить красивые прически. Но Сунь Ань и не мог особо ничего возразить — он же правда злился, что не может расчесывать волосы так, как хочет. Потом, правда, конечно, Чжоу Хань зарывался руками в его волосы и успокаивающе гладил их, шепча всякие мягкие хорошие глупости, от воспоминаний о чем внутри все сжимается, так, что снова хочется плакать, но Сунь Ань обещал себе, что больше не будет. Он и так один раз разревелся над банкой с прахом и переживал, что тот размокнет, а повторения такого не хотелось. Он помнил день, когда они это обсуждали — они гуляли по Елисейским полям. Точнее, сидели на них — сидел Чжоу Хань, а Сунь Ань лежал головой у него на коленях. Это было довольно рискованно, но несколько секунд абсолютного счастья того стоили. Чжоу Хань заплетал его волосы в маленькие косички, бубнил на то, что Сунь Ань неправильно выражает протест, а Сунь Ань что-то болтал про то, что хочет поступить в художественную академию. — Тебе не хватает возни с делами в конторе? — спросил тогда Чжоу Хань. — Это другое. — Совсем нет. — Ну и чего ты возмущаешься? — смеется Сунь Ань, а потом неожиданно спрашивает, — поехали на выходные куда-нибудь в пригород? Я поспрашиваю, может быть, к кому-нибудь будет можно. — Так ты хочешь в академию, чтобы найти больше богатых бездельников, к которым можно приезжать на выходные? — Разумеется, — кивает он, а потом протягивает руку и тыкает Чжоу Хань в нос. — Не морщись. — Они меня раздражают. — Ты можешь не ходить со мной. — Но я хочу. Сунь Ань закатывает глаза, но все еще чувствует себя бесконечно счастливым. На поезд, они, кстати, в итоге чуть не опаздывают и несутся по перрону, держась за руки, а потом залезают на приступочек последнего вагона. Залезает Сунь Ань, а потом тянет на себя Чжоу Ханя, и, пока они пытаются убраться на тесной площадке с другими опоздавшими, держит его за талию, касаясь своим носом его. Всю дорогу Сунь Ань спит на плече Чжоу Ханя под громкое чтение каких-то реплик из «Бури» с соседнего ряда. — Можно было остаться спать дома. — Тшш, — просит Сунь Ань. — Там дальше должна быть красивая строчка, — он вздыхает. — «Сон в горе — редкий гость; когда ж приходит, он утешение несет». Сейчас он тоже шепчет эти строки, прислоняясь лбом к заледевшему стеклу. Кожа тут же немеет, но так дальше лучше — лучше чувствовать боль, чем не чувствовать ничего. — Можешь остаться у меня, если хочешь, — говорит Ли Сяолун, подходя ближе. Но что делать, если уже даже сон не несет ничего, кроме ужаса, накатывающего после пробуждения еще сильнее? — У тебя руки ледяные, — продолжает Ли Сяолун, касаясь его ладоней. Сунь Ань отодвигается. — Неважно. — Не трогай его, — сурово требует Ван Сун. Ли Сяолун шикает на нее и увереннее берет Сунь Аня за руки. — Пойдешь ко мне в купе? Сунь Ань открывает рот, чтобы что-то сказать, но начинает кашлять — долго, сухо, прикрывая рот все теми же ледяными руками, которые больно касаются кожи щек, словно натянувшейся на костях от того, что он давно уже почти ничего не ест. Ли Сяолун снова его касается — и это ощущается, как если бы огонь пожирал вставший на реке лед — больно, неприятно, сдирая с ранки только запекшуюся кровь, — берет за локоть и тянет на себя. — Пойдем. — Вы же злитесь на меня, — удается сказать Сунь Ань, после чего он снова начинает кашлять. Грудь болит, словно на ней сидит снежный монстр — или ледяная кошечка из ночных кошмаров, когда ты вроде спишь, а вроде уже проснулся, а вокруг тебя бродит существо из другого мира, которое одновременно здесь и где-то далеко, и спасает только осознание, что рядом, на соседней кровати в крошечной комнате у самой крыши, Чжоу Хань, протяни руку — и коснешься. Он сам — как существо из мира за зеркалом, за водной гладью, с вечно ледяными руками, с темными в океанскую штормовую синеву глазами, с тонкой белой кожей, напоминающей дорогой фарфор, мягкий и суровый, говорящий из-за акцента на французском напевами, улыбающийся скупо, как святые на фресках в католических соборах. Только теперь никого коснуться уже не получится. — Ну, злиться надо на кого-то живого, а ты, судя по внешнему виду, тоже скоро помрешь, — честно откликается Ли Сяолун, заводит его в купе, пытается забрать из рук Сунь Аня банку с прахом, и тот едва ее удерживает, потому что пальцы заледенели и плохо слушаются, но, оставив попытки, просто накрывает его своим же пальто. — Что будешь есть? — Ничего, — Сунь Ань забивается в угол вагона и чувствует, как живот болит от долгого голода, но принципы важнее. Он прижимает банку к себе, заворачивая ее тоже в пальто, а потом, немного повозившись, скидывает ботинки и залезает на кушетку с ногами. Ли Сяолун смотрит на его копошение внимательным, чуточку печальным взглядом, а потом вздыхает, достает откуда-то фляжку и протягивает Сунь Аню. — Это просто вода, если что, у тебя губы уже до крови потрескались, — говорит он, садясь рядом. Сунь Ань не к месту думает, что похожим образом Чжоу Хань разговаривал с пугливыми уличными котятами — медленно подходил, предлагал еду, касался, чтобы получить их доверие. От этой мысли к горлу снова подкатывает ком, но он продолжает держаться. — Ты не обязан, — он снова кашляет и сжимается сильнее. — Но хочу, — упрямо говорит Ли Сяолун. — Ты не можешь прятаться вечно. — Вы сами от меня закрылись. — И есть за что, — на этих словах Сунь Ань все же делает несколько глотков воды и, чуть ими не подавившись, прислоняет болящую голову к стене. Однажды они ездили из Парижа в Рим — господина Эра позвали на какую-то конференцию, он уехал, но благополучно забыл часть своих наработок, поэтому им пришлось ехать вдогонку. Сунь Ань тогда не спал всю ночь, пытаясь разобраться в бумагах для конторы, поэтому заснул под мягкую качку почти мгновенно. Он любил лежать на плече Чжоу Ханя — в этом было что-то доверительное, нежное, теплое. И тогда чувствовал, как Чжоу Хань прислонился щекой к его макушке, поэтому почти сразу проваливалился в сон. Разбудили его, когда они прибыли к станции — пока не Рим, а какой-то пригород, но Чжоу Хань знал, как долго Сунь Ань просыпается и стыкуется с реальностью, поэтому предусмотрительно делал это заранее. Он тогда поднял голову, чувствуя себя, откровенно говоря, плохо сварившимся киселем — жидким и мягким. — Долго еще? — Час максимум. — Хорошо, — Сунь Ань положил голову обратно. — У тебя вся прически растрепалась, — рассмеялся Чжоу Хань и медленно убрал пряди от его лица. — Это все твое плечо виновато. — Ну конечно. Несколько минут они молчали, а потом Сунь Ань вздохнул. — Мы же останемся на пару дней? Погуляем, посмотрим на руины. — Давай, — соглашается Чжоу Хань. — Тогда ты съездишь к учителю, а я пока поищу нам гостиницу? Встретимся у колонны Траяна. Сунь Ань кивнул и спрятал лицо у него в плече, а потом радостно зажмурился. Сейчас голова неприятно стукается о стенку, от чего начинает болеть только сильнее. Сунь Ань почти физически чувствует взгляд Ли Сяолуна на себе, но решает его проигнорировать. Тогда он опоздал почти на час, а потом начался дождь, и он бежал под ним, громко шлепая по лужам, надеясь, то они с Чжоу Ханем все же смогут найтись. Вода заливалась за шиворот, а волосы облепили лицо, и он тогда отстраненно подумал, то выглядит, наверное, просто кошмарно некрасиво. Чжоу Хань никуда не ушел, зато хозяйственно нашел где-то зонтик, и стоял у самой колонны — Сунь Ань разглядел его даже через еще не успевшую рассеяться толпу людей, и вдруг заулыбался. — Прости, я заблудился, — он подошел ближе и залез под зонтик, правда, конечно, это сильно ситуацию спасти не могло. Пока они шлепали по лужам вместе, Сунь Ань рассказал, что на конференции встретил очень красивую и солидную женщину — ее представили как жену какого-то ученого, но господин Эр потом объяснил, то она его коллежанка, и основная часть наработок принадлежит ей, и все это знают, просто Академия не хочет признавать ее достижения, так как она женщина. — Это очень несправедливо, — все хмурился Сунь Ань. — Разве… На языке крутилось: «Таким образом Академия не признает, что мужчины думают членом?» — но он был слишком хорошо воспитан, чтобы говорить это вслух. Чжоу Хань, кажется, уловил эту мысль без слов и хмыкнул. — Она такая умная, знаешь! Мы с ней немного поговорили, пока я ждал учителя, она рассказывала мне что-то про археологические находки в Англии и что она сама ездила туда копать… — Тоже вдохновился? — Поедем в Англию? — оживился Сунь Ань. Они уже подошли к отелю и встали под крышей, чтобы Чжоу Хань мог стряхнуть с зонтика воду. Чжоу Хань на секунду замешкался, а потом поднял на него свои темные глаза. — С тобой — куда угодно. Как же иронично, что в итоге они туда едут, потому что Чжоу Хань умер. Сунь Ань обнимает себя одной рукой и закрывает болящие глаза. Он помнил Чжоу Ханя еще ребенком — нелюдимым и замкнутым, тихим, но очень внимательным. Он никогда не рассказывал, что именно случилось с его родителями, а Сунь Ань так и не решился спросить, потому что чувствовал, что ничего хорошего не услышит. Когда они уезжали из Китая, господин Эр забрал только их двоих. Он не знал, в какой момент Чжоу Хань стал так сильно важен — возможно, он был важен всегда, и Сунь Ань привык, что тот всегда рядом. Когда они впервые опаздывают на занятия в школе — каждый в свой класс, но вместе, когда они учат французский — Сунь Аню лень, но лучше получается произношение, когда катаются вместе на одном велосипеде, и Чжоу Хань обнимает его со спины, когда спят на одной кровати, если Сунь Аню снятся кошмары, когда вместе воруют у господина Эра с кухни бутылку вина в шестнадцатилетие Чжоу Ханя и пьют его из горлышка в комнате Сунь Аня. Сунь Ань знал, что Чжоу Хань уставал от людей слишком часто и также часто хотел побыть в тишине, Чжоу Хань знал, как Сунь Аню важно внимание. Чжоу Хань был рядом, когда он учился шить, он был рядом с Чжоу Ханем, когда подрался с какими-то уличными мальчишками и вытирал обеими руками кровь, текущую из носа. — Не заляпай мне белую рубашку, — потребовал Сунь Ань, а потом, вздохнув, обнял его. — Тебе ведь уже семнадцать, разве можно просто так лезть в драку? — Ты же ссоришься со старушками в очереди в булочную, — бубнил Чжоу Хань ему в плечо. — Это другое, — со знание дела сообщил Сунь Ань, а потом они вместе засмеялись. Сейчас Сунь Ань тоже смеется и отчетливо слышит в этом смехе слезы, а Ли Сяолун смотрит на него как на помешавшегося. — Тебе нужно поесть и отдохнуть, — говорит он. Он так сжимает урну, что какой-то острый краешек режет его ладонь, и он ойкает. Перед глазами снова встает лицо Чжоу Ханя после драки — по-прежнему по-детски мрачное, но с нотками странной, мягкой нежности, от которой сейчас внутри все цепенеет. — Ты не хочешь со мной поговорить, прежде чем пускать в купе? — А тебе это нужно? — осторожно уточняет Ли Сяолун. Сунь Ань зло хмыкает. — Ну конечно, я же здесь главный злодей, а все остальные не при чем. — У тебя начинается истерика, — Ли Сяолун касается его руки. — Давай ты сначала отдохнешь, а потом мы решим… — Да нечего уже решать, — шепчет Сунь Ань. — Вы все уже решили. Ли Сяолун тянется, чтобы его обнять, и Сунь Ань испуганно замирает. — Даже если мы ссоримся, это не значит, что я хочу сделать тебе больно, — тихо говорит он. Сунь Ань в ужасе распахивает глаза. Точно такие же слова сказал однажды Чжоу Хань. Это было его, Чжоу Ханя, двадцать первое день рождения. Три года после Рима, еще год до трагедии. Они в тот день почему-то очень сильно поссорились — как это часто и бывает, Сунь Ань плохо помнил причину, только то, что они кричали друг на друга, стоя на балконе. Точнее, он кричал, а Чжоу Хань просто выглядел очень злым. Было не сильно холодно, но Сунь Ань замерз в одной легкой кофточке, от чего начал злиться только сильнее. — Зачем ты делаешь мне так больно? — крикнул тогда в сердцах он. — Сунь Ань… — беспомощно отозвался Чжоу Хань. — Ты… А после этого вздохнул, словно заталкивая всю свою злость куда-то очень глубоко, чтобы потом переплавить ее во что-то более полезное, и подошел ближе. — Давай сядем и успокоимся. — Я не собираюсь успокаиваться! — Сунь Ань замолк, когда Чжоу Хань взял его за руки. — Ты замерз, — заметил он, а потом снял свой пиджак и набросил его Сунь Аню на плечи. — Не злись, ладно? — И обнял его, пока Сунь Ань не успел отойти от удивления и снова не начал вопить. Когда они сидели на полу к балконной двери: Сунь Ань — все еще в пиджаке Чжоу Ханя, но уже не такой недовольный, сам Чжоу Хань — задумчивый и тихий, Сунь Ань положил Чжоу Ханю голову на плечо и услышал: — Я никогда не захочу сделать тебе больно, даже если мы ссоримся, слышишь? Сунь Ань закусывает губу и чувствует соленый вкус крови, вытекающей из начавшей мгновенно саднить губы. Они не поссорились, но Чжоу Хань все равно в итоге сделал ему больно. Сунь Ань помнил, как сильно хотел кричать, когда впервые увидел урну с прахом. И как рыдал, обнимая ее. Сейчас он хочет только закрыть глаза и уйти в это серую снежную мглу. Раствориться в каждой снежинке, пусть они заберут его боль, пусть пурга выревет весь его страх, пусть небо заберет себе весь ужас, что живет внутри него и злым, раненным, испуганным зверем рвет его душу в клочья. Он бы хотел сейчас распахнуть окно, выбить его, так, чтобы стекольный звон еще долго эхом разносился по пустоши, и выкатиться в снег, чтобы чувствовать, как он щиплет его голые руки, как забивается в воротник. Однажды в Париже была по-настоящему снежная зима. Чжоу Хань бубнил, что в двадцать он совершенно точно не собирается лепить снеговиков, а Сунь Ань уже скатывал второй шар и широко ему улыбался. Он уже не помнил, как именно, но в итоге они оба оказались валяющимися в снегу — Чжоу Хань залез на него сверху, мягко убрал пряди от его лица, и смотрел так нежно-нежно, что, пусть Сунь Аню и забился за шиворот килограмм снега*, но он не возражал и только придерживал Чжоу Ханя за талию, чтобы тот случайно не упал. — У тебя нос в снегу, — смеялся Чжоу Хань и гладил его по носу, а Сунь Ань не удержался от поддразнивания. — А говорил, что уже не маленький, чтобы возиться в снегу. Сейчас он только смотрит на то, как за окном тоскливо ползет бесконечная пустошь — серо-белый мир без конца и без края, полное отсутствие дороги, будущего, хотя бы чего-то впереди, что не это горькая вечная маета. Может быть, и хорошо, что Чжоу Хань погиб зимой — он любил зимы и сам казался вечным холодом, который забирается так глубоко в душу, что невозможно вытравить, невозможно согреться. Но Сунь Ань никогда не возражал. Он был готов на все — на холод, на жизнь в стране соборов и гильотин, на путешествие в страну короля Артура, на возвращение в шепчущий болью Китай, на все, лишь бы с Чжоу Ханем, лишь бы тот оставался рядом, лишь бы обнимал, лишь бы успокаивал все его собственные вихри в голове. Ведь и погиб Чжоу Хань только потому, что захотел вернуться. А зачем? Ради чего? Он хотел быть ближе к своей стране, хотел что-то делать, а разве Парижа ему не хватало? Их Парижа, полного крови, споров, только-только начавшего оправляться от войны с Германией, пытающегося пересилить удушье попытки вернуть монархию, их смелого Парижа? Зачем же нужно было возвращаться в эту мрачную страну, полную чужих криков, полную борьбы, так давно им не понятной? Они спорили об этом с Ван Сун — еще до отъезда, ругались даже почти, она говорила, что это он ничего не понимает, но как он мог понимать, если все важное было во Франции? Его юность, его летние вечера, его маленькая подпольная типография, его контора, похожая на крошечную лодочку, борющуюся с течением. Все, что у него было, принадлежало Франции. Все, что у него было, отнял Китай. «Ты даже не представляешь себе, какую чушь несешь», — сказала тогда Ван Сун, хлопнула дверью и вышла. Искать по перекупщикам билеты за границу Китая. Потому что у нее была своя вера, в которую она, впрочем, Сунь Аня посвящать не желала. Но которая, как он знал, сводилась к довольно простой цитате Дантона, написанной на французском, а ниже — на китайском у нее на руке чернилами: «Родину нельзя унести с собой на подошвах сапог». Только для нее это означало немного другое, и, наверное, это была правильная тактика — едва ли стоило полностью следовать словам человека, закончившего свою жизнь на гильотине. Если ты уезжаешь из страны, она навсегда остается в твоем сердце, а уезжая, ты решаешь, что можешь помочь там, куда ты едешь, так зачем нести ее на подошвах? Да и сапог у Ван Сун не было, только ботинки на звонких каблуках, шнурки на которых она завязывала бантиками. Когда Сунь Ань почти засыпает, в купе заходит Ли Сяолун. Приходится поднять тяжелую голову и опереться рукой на кушетку, чтобы не съехать обратно. — Почему ты его убил? — шепчет Сунь Ань в пустоту. — Почему вы убили меня? — говорит он совсем тихо, проваливаясь в долгожданную темноту и чувствуя, как его накрывают одеялом.