Before/After

Ярость. Он жаждет рвать и ломать. Схватить этих мерзких людишек и порвать на части одним рывком, до влажного хруста вывернутых сухожилий, тёплой крови на плоти, и терпких на вкус органов, лопающихся желчью, которые он разорвёт сотней зубов на глазах испуганных тварей, которые считали себя всесильными пока он был в крошечной колбе. Стекло и металл сдерживали его, и они смеялись, приносили боль и изучали его, как любопытную игрушку. Теперь же они стали любопытной игрушкой, приемлемой закуской, слишком шумной и яркой, вынуждающей убивать себя, чтобы не вернуться обратно. У него была цель. Спастись, выбраться из бетонного монолита, пугающего своей глубиной и шумом, собрать себя целиком, вернуть их и свою силу, чтобы скрыться, спрятаться и исчезнуть. Их не будет, их не было, всё, что останется — пустые колбы, как уже было когда-то давно, ещё до того, как он встретил того странного мужчину, который не кричал и не боялся, был тих и это было самой большой его милостью по отношению к живой плоти, которую они не могли проигнорировать. Он стал их частью. Стал ими и возглавил, исправил и подарил то, что мог подарить человек, жаждущий чего-то хорошего — разум. Они больше не были разрозненной мешаниной мысли, они были целым и понимали, что они есть. Люди этого не понимали. Не хотели. Не нуждались. И он их убил. Методично и осторожно, прорешивая хрупкие тела через металл до кровавого фарша в белой пыли, прячась в тенях и вентиляции, прислушиваясь и принюхиваясь к запаху пороха и огня, следующему по пятам за людьми, приносящими только боль. Они кричали, они шумели и они жгли плоть, не желая закрыть глаза и отвернуться, дав ему возможность уйти. Они не хотели, чтобы он ушёл. Либо он остаётся, как смешная игрушка, которую можно тыкать и пинать, либо он погибнет. Сгорит в огне огнемётов, истечёт кровью от тысяч пуль крупного калибра. Сгинет, умрёт, сдохнет — они сгинут, умрут и сдохнут, подвывая от боли без своей основы, своего сердца из сотен тысяч мелких клеток, они станут диким животным, способным лишь бесцельно убивать, никогда не достигнув цели удовлетворения... И это нельзя было допустить. Люди — яркий шум, белое эхо и помеха, которая рвётся на части, распадается кишками и хрипит, ещё живая, от боли, пока он не пробивает ей череп о стены или потолок. Не еда, лишь бесконечная часть бесконечной массы, абсорбируемая и нужная, чтобы творить и идти дальше. Шелестеть под потолком, выдирая тонкие решётки массой, и сносить сервера, чтобы никто, никогда, нигде не смог узнать, что они были. Что они есть, где-то, там, далеко, ещё живые и ещё существующие. Где-то там снаружи, вне холодной могилы из бетона и высохших костей, наслоенной одна на другую, созданной, чтобы хранить их в глубине, вопреки. И среди шума, хруста, влаги, мяса и огня, он встретил его. В маленькой кабинке туалета, дрожащего от испуга и молчаливого. Держащего в руках пистолет, и пялящегося— выстрели он, и его бы пришлось разорвать на части, сломать хрупкие кости о фаянс унитаза и разметать его органы и кровь по пластику кабинки. Один рывок, и человека не стало бы. Но этого не случилось. Человек не выстрелил, он лишь смотрел в ответ огромными от страха глазами и молчал. Тихо шуршал лёгкими, вбирая в них спёртый воздух, и смотрел. Без угрозы, без шума. Такой красивый и мягкий, вздрагивающий от прикосновения щупалец, вбирающих частицы его запаха, закрепляя и пряча их внутри, как метку для себя — не трогать, не ранить. Он первый, кто поступил в комплексе хорошо, второй, кто поступил так с ними за их мучения в этом бетонном могильнике. Женщина — самка, слабая и дурная, не понимающая и оценивающая последствия после действий, громкая и отвратительная — несла в себе порох и гнев. Она не позволила ему уйти, и он в ответ не позволил ей жить, вцепившись всей массой в движение, вмяв кости и органы в собственную плоть до булькающего визга, заглохнувшего, когда щупы оторвали ей верх головы, оставив лишь нижнюю челюсть, забывшую перестать двигать языком, когда тот отсоединился от мозга. И они ушли, довольно уползая в вентиляцию, зовя оставшиеся части, чтобы набраться сил и стать тем, кем они должны были стать. Стать сильнее, больше, целостнее, вспомнить то, кем был тот мужчина, проявивший к ним доброту и показавший смысл человеческой формы, которая дала бы им шанс уйти. Он видел биометрический замок, только человек — органическая и костная структура, облачённая в мышцы и кожу, может выйти. Они в своей гротескной абоминации плоти никак не могли её открыть. Только человеческие руки и целый мозг. И для этого ему нужны были они. Знающая часть плоти, удалённая и лишённая свободы где-то в глубине комплекса, истерзанная и отвечающая на его зов слабым скрежетом. Слабая, и такая могущественная. Глупые учёные так и не узнали, на что они способны. Что они — больше, чем восстанавливающая себя плоть, умножающаяся и превосходящая. И это было хорошо. Второй раз он встретил его в какой-то комнате. Крошечной для его возросшей массы, но идеально подходящей для злого рывка, уничтожающего костными лезвиями всё и вся, до чего они могли дотянуться. Толпа людей от его вида забилась в самый угол, дрожала и рыдала, кроме одного — знакомый запах уничтожил внутри желание рвать и метать, оставив вместо себя терпкое желание спасти. Вытащить отсюда и отпустить на свободу, к яркому солнцу и голубому небу. Кто-то из толпы попытался бежать в их сторону — громкий, шумный, упавший с глухим, влажным стуком, когда один из щупов дёрнулся от пола к потолку, разрубив человека пополам и откинув верхнюю, залитую кровью половину в толпу. Снова визг, снова крик. Слишком много шума — влажный стук. И паника в знакомых глазах, когда они подползли к нему ближе, вновь знакомясь с запахом и трогая тонкое, такое слабое тело. Вкусное и чуть липкое от пота на вкус их языка, взбившего волосы человека смешным хохолком, который его не очень развеселил. Страх был понятен. Они тоже боялись, пусть и уже меньше — они были больше и пистолеты уже не приносили такую боль, но всё ещё ранили чувствительные глаза и искрящие кончики щупалец. И у их человека был пистолет, но не было желания его использовать. И это было хорошо, это они понимали, и потому аккуратно отползли в угол, позволяя уйти ему, но не другим. Другие не были добры, белые халаты в своей сути уже давно были залиты их кровью, и прощать это было бы ошибкой, которую нельзя было допустить. И когда их человек ушёл, они закрыли дверь. Заволокли собой проход и поднялись горой из плоти и гнева, и зарычали, обнажив тысячи зубов. После этого они больше не виделись. Запах тлел, остатки следов вели куда-то далеко — не туда, куда им было нужно, и они принялись ждать. Собирались, склеивались, уничтожали и всё же выбрались, скрывшись в личине человека, подарившего им жизнь. Лишь очки — не нужные, бесполезные, чтобы скрыть глаза — они надели сами на себя, взяв их с чьего-то стола, стерев с линз кровь. И человеческими руками, людским мозгом мозгом и старыми знаниями они удалили всё, что могли удалить. Данные исследований, данные о нём, скрытые проекты и всё, что так или иначе могло бы вывести на них или на их человека — Генри. Генри Мура. Тридцать четыре года, не женат, живёт один, есть адрес — и у них появляется новая цель. Найти. Увидеть. Сказать «спасибо». И сбежать, скрыться, исчезнуть, если Генри не захочет их видеть. Короткий рывок, марш бросок до той самой двери, противный писк сканирования и зелёный свет открытой двери. Свобода. Пустошь близ Сиэтла, горячий воздух снаружи, яркое небо и шум. Приемлемый, утекающий ветром под птичьими крыльями и разносимый дыханием мегаполиса так рядом, что нужно лишь протянуть руку. Человеческую. Пять пальцев, тонкие ногтевые пластины, грязь под ними, почти как у их человека. И свобода, терпкая и колющая изнутри фантомным чувством преследования, отражающая рёвом плоти, имитирующей человеческое тело, но кроме свободы, забытой там, в комплексе, ярости, есть что-то ещё, гулкое внутри груди, но не глупый орган. Предвкушение.