***
Уже вечереет, когда Джисок открывает глаза во второй раз за этот день. Лениво. Пробуждение после долгого, затяжного сна происходит медленно и очень нехотя. В комнате полумрак и из окна на противоположную стену брызжут последние бледные лучи заката. Место на сгибе локтя ноет, и Джисок понимает, что он всё ещё с катетером в руке — видимо уже под физраствором. Пакетик с препаратом выглядит каким-то усохшимся и пустым, выжатым. В нём почти ничего не осталось. Чонсу нет — рядом холодно и неутешительно пусто. — Чонсу, — он зовёт. Его до ужаса вдруг отчего-то пугает одиночество. И надо что-то делать с закончившейся капельницей — сам Джисок себе катетер из руки вытащить не сможет. Чонсу, кажется, как будто только его голоса и ждал под дверью, потому что заходит спустя пару секунд. Он с беспокойством кидает взгляд на капельницу и каким-то колёсиком перекрывает подачу препарата. Говорит: — Потерпи немного, — и вынимает гибкую иглу катетера из вены. Джисок выдыхает от облегчения и в то же время покалывающей боли, пока Чонсу прикладывает ватный диск, пропитанный спиртом к его руке. — Хочешь поесть? И хотя Джисока всё ещё немного мутит, он соглашается. Возможно сейчас ему наконец расскажут, что именно произошло. За ужином Чонсу подкладывает ему побольше мяса в суп и настаивает, чтобы Джисок съел всё — с набитым желудком и вправду становится немного легче жить и появляются силы. К этому времени солнце уже окончательно садится и они ютятся на крошечной кухоньке грея ладони о горячий чай: обогреватель опять работает с перебоями. Мёрзло. За едой больная правая рука как никогда даёт о себе знать, и приходится учиться держать палочки левой. Получается просто отвратительно, но Джисок беспомощно пытается ещё несколько раз, пока в итоге Чонсу просто не начинает кормить его сам. Тепло медленно распространяется по телу. Он смотрит на бинт на запястье задумчиво, потом на Чонсу. Тот вздыхает: — Это из-за меня, — осторожно распутывает бинт. Джисок морщится, когда повязка постепенно истончается, а последний слой отходит от кожи нехотя: пропитан засохшей кровью. И наконец, вот оно — две болезненно пульсирующие глубокие дырки в коже, как от клыков какого-то зверя. Место укуса выглядит нехорошо. Джисок не понимает: как это может быть из-за Чонсу? Но Чонсу со вздохом пододвигает стул и садится рядом, положив одну ладонь на колено Джисока, заземляет. — Я пойму, если ты меня после этого выгонишь. И даже если не простишь. За что? За что, за что, за что, за что... За что, чёрт возьми, он должен выгонять и не прощать Чонсу?! — Джисок, — он поднимает на Чонсу взгляд. А потом: — Тебе не приснилось: меня правда вчера вечером сбила фура. И с этого момента привычное понимание Квак Джисока, первокурсника с группы программистов, начинает потихоньку разрушаться...***
Сначала он не верит: кто вообще на его месте стал бы? Он отчаянно думает: Чонсу псих. Он встречается с сумасшедшим вот уже месяц и даже не заметил. Он живёт с ним в одной квартире. Влюбляется в него. Целуется долгими вечерами, чтобы потом узнать, что у Чонсу поехала крыша. Бред... Сам Джисок потихоньку начинает сомневаться в стабильности своей психики. Чонсу вампир. Чонсу сбила вчера фура и чтобы выжить, он выпил у Джисока как минимум полтора литра крови. Грёбанные «Сумерки». Джисок почти плачет, когда смотрит на Чонсу, слышит его объяснения и не знает, что больше чувствовать: страх или разбитое сердце. Такое вообще лечится? А его сердце? Он ведь искренне думал, что эти отношениях, их связь — что-то особенное и очень крепкое... Но у Чонсу поехала крыша, и у Джисока теперь две дырки в запястье и глюкоза с физраствором вместо крови в венах. — Ты мне не веришь, — Чонсу вдруг вздыхает и обрывается. Он выглядит опустошённым и очень грустным, но ни разу не агрессивным. Джисок ловит одну его ладонь, притягивает к своему лицу и касается сухими губами костяшек, успокаивая. Ему не нравится, когда Чонсу грустит. Особенно если это происходит из-за него. — Я хочу поверить, но... — Джисок запинается. — Но это сложно, понимаешь. — А как мне доказать, чтобы ты не смотрел на меня как на сумасшедшего? — Чонсу мучается: весь этот разговор, все попытки донести истину даются ему очень тяжело. Он никогда не пытался никому объясни свою сущность и уж точно не умолял поверить ему. В голову его неожиданно приходит идея, когда взгляд падает на нож на кухонном столе. Он хватает его, но замирает, не решается: Джисок выглядит таким испуганным, едва дышащим. Чонсу мог бы убить себя, а потом воскреснуть, но тогда пришлось бы снова срочно искать кровь, чтобы восстановиться. Нож приходится отложить, и Чонсу ловит лицо Джисока в свои ладони — они у него как и всегда холодные. — Хорошо. Хорошо... — повторяет он, будто пытаясь успокоить самого себя. — Я уйду. Я же обещал, что уйду, если ты не поверишь, — и крадёт неожиданно обрывистый поцелуй с губ, прежде чем подняться на ноги. Джисок отходит от шока, и испуганно хватает его за запястье: — Стой! — переводит дыхание и уже чуть тише: — Я хочу тебе поверить, но ты можешь, пожалуйста, подтвердить свои слова не прибегая к насилию? — бросает краткий взгляд на нож. Шумный выдох. — Пойдём, — Чонсу принимает какое-то решение и помогает ему подняться, не забыв перед этим быстро перебинтовать по-новому больное запястье. Ведёт их комнату, и Джисок укладывается на постель животом, когда Чонсу присоединяется к нему, притащив с собой какой-то старый блокнот для записей с обтрепавшимся корешком. Подталкивает ближе. — Посмотри. Джисок устраивается удобнее, касаясь выцветшей на солнце обложки: старой, из какого-то непривычного материала, качественной. Он осторожно открывает блокнот, и его сразу же обдаёт запахом старой бумаги. Страницы от времени пожелтели. Меж первых среди записей быстрым оборванным почерком прячутся несколько фотографии. Чонсу из тонкой стопки достаёт одну: самую старую, обтрёпанную по уголкам, погнутую. Джисок бережно приглаживает уголки и вглядывается в запечатлённый снимок: десяток человек на широких ступеньках храма. Все они в белых ханбоках ещё очень старого образца и выглядят немного неухоже-растрёпанно. В учебнике по истории под такой фотографией обязательно бы была подпись мелким шрифтом: «Группа крестьян у храма» и указан век. Однако гадать не нужно: Джисок переворачивает фото, замечая на обратной стороне наполовину стёршееся карандашом — 1903. — Посмотри вот сюда, — выдыхает близко Чонсу и указывает пальцем на второго парня справа. Джисок вглядывается в немного мутное лицо, а потом его что-то пронзает — знакомо-родное выражение, только причёска другая, более короткая, взъерошенная. — Это я, нас сфотографировал какой-то европеский фотограф для своей азиатской коллекции. Сам снимок я выкупил у его внука спустя пятьдесят лет, когда начал разъезжать по частным выставкам. Внук даже сделал мне скидку, в шутку сказав, что я очень похож на одного крестьянина на снимке. Джисок выдыхает и откладывает фото, принимаясь за другие. Возможно, фотошоп? Но фотография действительно старая и, кажется, рассыпется в руках, если быть чуть более небрежным. Она не может быть подделкой... Следующий прямоугольник снимка выглядит уже гораздо лучше и новее, хотя всё такой же старый: несколько мужчин в военной форме жадно едят из железных мисок. Лица грубые из-за щетины, ссадин, въевшейся грязи. Они в военной форме с оружием за плечом — солдаты. И снова в одном из мужчин легко узнаётся Чонсу: взгляд его гораздо более тяжёлый и хмурый, чем сейчас. Это кажется странным и неизведанным, как обратная сторона Луны — та часть Чонсу, о которой Джисок ничего не знает. Ему известно лишь то, что Чонсу способен на нежность и искреннюю любовь, на поцелуи на кухне по утрам и затяжные объятия в постели в выходные дни. На щекотную вереницу поцелуев на шее, от которой начинаешь задыхаться, и всё в животе трепещет, поджимается. Джисок не знает, что Чонсу может быть груб. Что Чонсу может убивать. И снова сзади год — на этот раз 1951. — Корейская война, — тихо бормочет Джисок: он неплохо знаком с историей собственной страны. Чонсу рядом кивает. — Ненавижу воины. Это страшная вещь. Джисок принимается за остальные фотографии, уже цветные: на одной группа друзей-студентов улыбается, сидя за столом какой-то забегаловки, на другой — выпускной по окончанию университета: человек двадцать в официальной одежде на фоне строгого здания. 1976 и 2001. И на обоих Чонсу. — Первая с исторического факультета, вторая с лингвистического, — негромкое пояснение. Джисок тяжело сглатывает, осторожно убирая фотографии на место и закрывая блокнот. Утыкается лицом в подушку. Это... — Это невозможно, — выдыхает. — Но я же рядом. — Но... Но как? — Джисок переворачивается на спину в беспокойстве и зажмуривает глаза. — Ты же был совсем... Совсем обычным, как человек. — Ага, — ему выдыхают на ухо. — Но тебя никогда не смущала температура моего тела? — ладонь Чонсу скользит под задравшийся уголок футболки Джисока, проходится поглаживанием по его животу до стыка ребёр, заставляя сквозь сжатые зубы выпустить воздух. Холодные. У Чонсу всегда холодные руки и ступни. — А сердцебиение? — ловит здоровою ладонь Джисока и прикладывает к собственной груди чуть правее там, где должно бится о клетку ребер сердце. Но ничего. Лишь гулкая тишина. Джисок задыхается: — И сколько тебе на самом деле? Сто двадцать два? — горькая ирония в голосе. Чонсу качает головой: — Я не помню точно, но уже перевалило за сто пятьдесят, — вдруг замолкает и серьёзно спрашивает: — Ты меня теперь меня боишься? Мне уйти? И внимательно наблюдает из-под пушистых ресниц, ждёт ответа. Джисок знает, что если он скажет «да», то Чонсу и вправду уйдёт без лишних слов и скандалов: просто соберёт свои вещи и навсегда исчезнет из его жизни, оставив после себя только два круглых шрамик на запястье. Но если... Если Джисок скажет «нет»... Ему самому придётся как-то подстраиваться, пытаться свыкнуться с новой кратиной мира, в которой теперь вампиры — не просто страшилка из фильмов и готических романов. И этот вариант гораздо сложнее и явно намекает на то, что Джисоку придётся что-то менять в себе, в своём мировоззрении, однако... Он поднимает взгляд на Чонсу. Сказать «нет» кажется просто невозможным. И он просяще произносит: — Останься, — ловя его руку, переплетает их пальцы. Чонсу накрывает его губы своими, и сквозь нежный поцелуй ощущается чужое облегчение и улыбка самыми уголками губ.***
Джисоку требуется... Какое-то время, чтобы привыкнуть: Чонсу вампир, и это всё ещё звучит бредово. Наверное, хорошо, что они не являлись друзьями со школьной скамьи, иначе было бы вообще непонятно, как отнестись к тому факту, что Чонсу скрывал от него что-то такое в течение нескольких лет. Он бы сам начал корить себя за невнимательность. Сейчас же все эти мелочи всплывают, проявляются ярче, акцентируя на себя внимание, и до Джисока наконец доходит многое. Он понимает, что все его кулинарные попытки Чонсу не пробовал не потому, что боялся, а... А потому что он вампир. Постоянные диеты, холодные руки якобы из-за плохого кровообращения и поцелуи без языка, ведь «ты что, это мерзко». Джисок в тот же вечер, как всё узнал, заставил Чонсу открыть рот и пошире улыбнуться, чтобы наконец-то увидеть их — два клыка по бокам верхнего ряда зубов: острых, крепких, опасно выглядящих. У Джисока что-то в животе поджимается от их вида, когда он осторожно с чужого позволения касается заострённого кончика, и тот почти протыкает подушечку пальца. Он довольно часто просит показать Чонсу клыки или фотографии — ещё раз убедится, что он не сходит с ума каждый новый день заново. И вопросов возникает в два раза больше обычного: — А вас много? Ну вампиров? — Не знаю, — вздох. — Может я и встречал, вот только никто особо не кричит о таком при знакомстве: в психушку лечь не особо хочется. — А как ты заразился? — Во время крестьянского восстания в позапрошлом веке. Но я плохо помню, как это получилось, потому что потерял тогда сознание. — А я заражусь? Ты ведь тоже меня укусил. И Чонсу вдруг улыбается: — Нет, по крайней мере точно не таким способом. Это немного успокаивает. Джисок начинает с какой-то большей трепетностью относиться к Чонсу и постоянно уточнять: всё ли он делает правильно, не причиняет ли боли, неудобства своим присутствием и поведением. А то мало, кто знает, как там у них, у вампиров... Чонсу просит его расслабиться и относится к нему как раньше, но ведь сразу понятно, что как раньше уже не будет. Через пару дней Джисок всё-таки частично свыкается и почти полностью приходит в норму, вот только правая рука до сих пор горит огнём, и он беспомощен — ручку держать левой ещё не научился. Именно по этой причине Чонсу помогает и пишет часть конспектов за Джисока, пока тот якобы на больничном. Ещё Чонсу стирает, убирает дом и готовит: теперь на одного (раньше Джисок всегда всё делал на двоих, не зная, что вторая порция неизменно оказывалась в мусорке). И Джисоку... В общем-то живётся неплохо, будучи обласканным заботой со всех сторон: Чонсу очень грызёт вина за тот раз и тяжело затягивающиеся раны на запястье. Возможно, Чонсу даже слишком балует его. На утро четвёртого дня Джисок просыпается как всегда вяло, ближе к десяти часам — в отличие от Чонсу он далеко не ранняя пташка. Зевает и ощущает чужое успокаивающее присутствие: поцелуй в висок. Пару дней назад они решили сдвинуть кровати, стык простелив пледом, и теперь спали вместе. Джисок протирает глаза и переворачивается на бок лицом к Чонсу, однако тут же дёргается и возвращается в прежнюю позу со стоном и чертыханиями: неудачно опёрся на больную руку. Ту снова полоснуло огнём, и запястье теперь пульсирует, мучительно не давая протиснуться в голову ни единой ясной мысли. Укус заживает очень медленно и плохо. Возможно дело в том, что он принадлежит вампиру, а не обычному животному. Чонсу тут же подползает ближе, поглаживая по предплечью, и Джисок осторожно дышит, пытаясь успокоить разливающиеся по телу режущие ощущения. Он слишком давно так серьёзно не ранился, чтобы почти полностью забыть, каково это — терпеть весь небыстрый процесс заживления. — Ну почему именно правую руку? — сокрушается он в очередной раз беззлобной. Винить Чонсу не хочется, но это так неудобно и сложно. И почему Джисок не левша? — Прости, прости, прости, — Чонсу жмётся к нему, шепча успокаивающе на ухо, и поглаживает сквозь футболку его рёбра, расслабленный живот и бока. Есть у Чонсу какая-то особая страсть к тактильности, и кажется он мог бы весь день проводить, прилипнув к Джисоку, если бы не учёба в университете. — Ничего, не извиняйся, — Джисок выдыхает, сглатывая. Боль постепенно отливает от запястья, ощущения затихают, рассасываются в теле, и он наконец может расслабиться. Ноет: прохладная ладонь Чонсу скользит под футболкой, оглаживая низ живота и напрягшиеся мышцы. Джисок немного сжимается, отворачиваясь на другой бок, потому что из-за чужой руки на теле становится... Ох. Неуютно. — Чонсу, — он стонуще жалуется, когда его утягивают обратно на спину. Сам Чонсу приподнимается, сползая к изножью кровати, и уже там стаскивает с Джисока одеяло, скрывающее нижнюю часть тела. По обнажённым ногам пробегают мурашки, и волосы встают дыбом — прохладно, он в одних боксёрах. А ещё неловко из-за утреннего стояка и такой уязвимости сейчас. Джисок подхватывает подушку Чонсу и обнимает, уткнувшись в неё лицом. Ощущает, как чужие пальцы скользят по выпирающим тазобедренным косточкам. Подцепляют пояс боксёров и замирают, заставляя вздрогнуть. — Я сниму? — спрашивает Чонсу откуда-то из-за подушки: Джисок не хочет его пока видеть, но не может не думать о том, за что Чонсу такой хороший и заботливый к нему? Неужели за столько лет не нашёл никого другого, чтобы обрушить на того свою любовь и нежность? Проклятие. Джисок коротко кивает и бормочет быстро невнятное «да», тут же ощущая, как ткань нижнего белья с него стягивают, и на чувствительную кожу проливается прохлада. Внутри всё скручивается, горит. Они с Чонсу, конечно, уже были близки и раньше за этот крышесносный первый месяц отношений: постоянные объятия, поцелуи, зажимания почти по всем пустынным углам — они вовсе не хотели выставлять свои отношения напоказ, рисковать, но счастье и любовь лились и били ключём из них так сильно, что вырывались в повседневную жизнь за пределы стен небольшой квартирки. Джисоку упрямо казалось, что ему снова шестнадцать и днём он ведёт себя как полный идиот рядом с объектом симпатии, а по ночам запускает руку под пижамные шорты, мучительно вздыхая. А ведь у Джисока за всю старшую школу так ни разу и не было отношений, потому что это так смущающе трудно — любить кого-то своего пола, живя при этом в достаточно консервативном обществе. Касаться, обниматься, проявлять внимание — да, но никогда в действительности не надеяться, что это взаимно. И сердце ныло. А потом вдруг появился Чонсу. Чонсу с медицинского курса, Чонсу с правого крайнего столика в столовой, Чонсу со стаканчиком кофе в руках перед университетом. Чонсу, сидящий рядом на лекции по английскому (Джисок из той лекции не уловил толком ничего и только шкрябал ручкой непонятные символы в тетради, наполовину записывая слова на слух, наполовину наплевав на всё это). Чонсу, согласившийся выпить с ним кофе. Чонсу, который заставлял Джисока чувствовать себя комфортно, который постоянно касался его, обнимал, ловил пальцы своими. И Джисок не знал, но отчётливо чувствовал, что да — это оно самое, под рёбрами щекотливо устроившееся и не дающее продохнуть. То самое, заставляющее Джисока сейчас прикусить щёку, когда влажный поцелуй касается внутренней стороны его бедра. Пульсирующий разряд распространяется по телу на этот раз от удовольствия. Он осторожно отнимает подушку от лица, понимая, что так можно и задохнуться. Приходится посмотреть на творящее вокруг, на Чонсу наконец, чтобы увидеть его макушку между собственных разведённых ног и тут же снова схватиться за простыни. Раздаётся смешок. Чонсу поднимает на него мельком взгляд, прежде чем подхватить край лёгкого откинутого в сторону одеяла и скрыться под ним, укрывая и бёдра Джисока тоже. Теперь Чонсу не видно, но от этого спокойнее не становится, даже наоборот — как спичкой по коробку: только ещё больше подогревает жгуче-дёрганное предвкушение. Джисоку вдруг становится очень-очень волнительно и в то же время нетерпеливо, когда поцелуи скользят то тут, то там и нельзя предугадать, где именно коснуться чужие губы — острой коленки, бедра, ближе к паху или тазобедренной косточки, заставляя живот поджаться. Даже пупка — Джисок недовольно стонет, но опустить руку на чужую голову, чтобы подтолкнуть Чонсу хотя бы чуть-чуть ближе к изматывающему возбуждению, не решается. Лишь снова вцепляется в подушку, чтобы хоть чем-то занять руки. А потом Чонсу сам, будто прочитав его мысли и зудящее желание, опускается ниже, выдыхая на полувставший член. Обхватывает основание, размеренно двигая рукой, и целует головку. Из горла Джисока вырывается постыдный писк, и он опять прячет лицо в подушку. Теперь он не уверен, что вообще переживёт это утро. Уж лучше бы в тот раз Чонсу не оставил в нём ни капли крови, чем сейчас делал такое. Джисок почти ловит голову Чонсу меж бёдер, когда хочет сомкнуть коленки, сжать их вместе, но чужая ладонь опускается на внутреннюю сторону, не давая сделать это, и касание закручивает ещё больше нетерпеливую пружину в теле. Чонсу снова опускает голову и на этот раз лижет горячим скользко-щекотящим языком, толкаясь в щель на кончике, прежде чем обхватить губами, чуть посасывая. Что-то внутри переворачивается, делает крюк, смертельную петлю. С Джисоком ещё никогда так не обращались, не дарили столько любви и заботы, ласки и наслаждения — вообще никто. Ему и сравнивать-то по сути не с кем: он едва ли не вчерашний выпускник школы, и именно от этого всё происходящее сейчас кажется до жути неловким. Вздрагивает, когда чужая холодная ладонь вдруг находит его собственную, и Чонсу отстраняется с неловким чмоком и шурашнием простыней в утреннем умиротворении, переплетая их пальцы. «Куда...», — со вздохом подавляет Джисок в себе разочарованное, и влажный жар чужого рта исчезает с члена. Чонсу выныривает из-под духоты одеяла с легким покраснением на щеках — для него это обычно несвойственно — и решается уточнить, неосознанно поглаживая его напряжённое бедро: — Всё нормально? Ты ведь не против, что я... — Нет! — Джисок не даёт ему закончить, быстро перебивая и тут же чувствуя приливающий жар к щекам, когда опускает взгляд ниже на немного припухшие влажные губы Чонсу. А потом они растягиваются в лёгкую, чуть поддразнивающую улыбку. Джисок нетерпеливо тянет Чонсу за руку на себя, притягивая, обнимая за лопатки, и они целуются. Выходит влажно, мокро, возбуждающе, и Джисок чувствует жар, исходящий от чужого тела, хотя понимает — кажется. Он облизывает чужую нижнюю губу, толкается языком в рот, и Чонсу впервые за долгое время не противится этому. Появляется возможность провести кончиком по верхнему ряду гладких ровных зубов, а потом зацепиться за острый клык, случайно чуть порезаться, и вот уже Чонсу разрывает поцелуй, облизываясь. Не даёт Джисоку ничего сказать и припадает к шее, посасывая под челюстью и чуть царапая острыми клыками игриво, заставляя напрячься, а сердце — ускорить свой быстрый, зашуганный темп. Чонсу соскальзывает ниже по телу, пока Джисок хватается за его плечи, затем — за кончики волос. Футболку с него так и не снимают, и от этого почему-то даже обидно, но как следует подуться не получается, когда чужой поцелуй приходится на чувствительное место чуть выше тазобедренной косточки, заставляя мышцы поджаться. Чонсу снова обхватывает губами его возбуждённый член и плавно скользит вниз. Смазка и слюна хлюпают, и Джисок жмурится, несдержанно простонав. Он понимает: со своим отсутствием опыта долго не продержится, чувствует, что и так едва балансирует на уловимой грани, поэтому пытается предупредить. Выходит лишь задыхающееся: — Чонсу... Я... — облизывает губы, тяжело сглатывая и хмурясь, но на большее сил не хватает, и сознание почти пустеет. Каждое движение чужих губ, жар рта, поглаживание рукой и облизывание языком — сносящие его с неудержимой силой волны удовольствия, заставляющие трепетать, мучительно сжиматься и пытаться толкнуться. Подбивающие и приближающие к оргазму. Джисок, задыхаясь, чувствует, что ещё чуть-чуть, ещё немного — и его окончательно снесёт, нагревающаяся тугая пружинка внизу живота дойдёт до максимальной точки сжатия, выстрелит. Поэтому дрожащей рукой нащупывает мягкую макушку Чонсу, тянет его чуть больновато за волосы, пытаясь отстранить, и тот, слава богу, всё понимает, с звонким чмоком отстраняясь и между ног поднимаясь выше. Обхватывает своими опухшими влажными губы Джисока, посасывает, ловя всё срывающиеся стоны и всхлипы, заглушая, пока рукой полностью обхватывает член, сильно поглаживая и нажимая на местечко под головкой, заставляя почти завыть. Раз... Два... Джисок мучительно сжимается, скуляще вдыхая и сильнее притягивая к себе Чонсу, когда оргазм поступательно пробивается сквозь всё его тело, обжигает, стреляет, ранит горяче-тугим удовольствием. Его Чонсу продлевает до болезненно-щекотливых ощущений движением руки, и отстраняется лишь тогда, когда Джисок слабо пихает его в живот коленкой от того, что становится слишком. Тело наконец расслабляется, перестаёт напрягаться, пока сладкая послеоргазменная нега мягко распространяется до самых кончиков пальцев, будто омывая тёплыми ласкающимися волнами. Джисок шумно выдыхает и перестаёт так зажиматься. Чонсу приподнимается и через него тянется до салфеток, лежащих на тумбочке, чтобы вытереть собственную руку и его живот. Джисок бормочет от холодного влажного касания и переворачивается на бок. Вяло пробует нащупать рукой свои трусы, но быстро сдаётся, когда не получается. Чонсу наконец возвращается, наваливаясь на него сверху и целуя в щёку — теперь уже ласково-нежно, без цели возбудить. Джисок издаёт невнятные звуки и устраивается на спину, отвечая. И возможно он тешит себя наивными мечтами, но ему правда кажется, будто объятия Чонсу теплее, чем обычно. Чонсу... Дымка ласк постепенно рассеивается, и на Джисока вдруг накатывает осознание — кончил только он один. От мысли этой становится неловко: он не эгоист, чтобы гнаться лишь за собственным удовольствием. До жути хочется сделать и Чонсу приятно тоже, поэтому Джисок осторожно скользит рукой до резинки чужих домашних шорт и ниже, пока они целуются. Мягко касается пальцами паха, прижимая ладонь, и... И не понимает: он не чувствует чужого напряжения. Не ощущает возбуждения и разгорячённости вообще. Быстро убирает руку, разрывая поцелуй, и с удивлением расширяет глаза. Джисок хочет спросить: «Я тебе не нравлюсь? Не... Возбуждаю? Ни капельки?», но Чонсу раньше с тихим хихиканьем успевает ответить, прежде чем на него упадут все испуганный вопросы: — Это из-за вампиризма, — он со сгустившейся нежностью смотрит на Джисока, заправляя выбившуюся растрёпанную прядь за ухо. — Низкий гормональный фон, поэтому мне просто нужно гораздо больше времени, чтобы... Возбудиться. Ох. Ну тогда это многое объясняет. Джисок успокаивается и закидывает одну ногу на Чонсу, прижимаясь осторожно, чтобы не потревожить больное запястье. Шепчет упрашивающе на ухо, зевая: — Слушай, давай ещё поспим, я устал. И Чонсу со смехом соглашается.***
Вечером того же дня они на кухне пьют чай. Джисок сидит на стуле вместе с ногами и читает чат их группы: его уже многие потеряли, что неудивительно — Джисок крайне редко пропускает пары. Он со вздохом откладывает телефон — печатать левой рукой медленно и неудобно — и осторожно проверяет заживающие ранки под бинтом. — Сильно болит? — с сочувствием спрашивает Чонсу и касается его запястья. — Немного меньше, чем вчера. Думаю к следующей неделе всё будет нормально. — Тебя не потеряют в универе? — Нет, придумаю что-нибудь. Например, скажу, что отец в больницу попал. — Джисок, — голос Чонсу звучит укоризненно, но он только смешливо фыркает: — Шучу: у меня нет отца, — однако Чонсу видимо всё равно что-то замечает в его взгляде. Что-то такое, выдающее Джисока с потрохами. — Извини, ты никогда не рассказывал об этом. — Это не так уж и важно, — на Джисока вдруг накатывает неловкость, и он почёсывает затылок, снова возвращаясь к кружке с остывающим чаем. Подкалывает: — Ты ведь тоже не говорил, что вампир. Чонсу хочет извиниться, но видит его улыбку и прерывается — Джисок шутит, да и Чонсу уже много раз просил прощения. Даже слишком. Они замолкают, пока отголоски солнца за окном окончательно не скрываются за горизонтом, переставая отбрасывать полосатые лучи на холодильник, стены и лицо. Чонсу поднимается, чтобы щёлкнуть выключателем и осветить маленькую кухню, когда вдруг в спину ему прилетает очередной вопрос от Джисока: — Чонсу, — он делает небольшую паузу и всё мнётся, выводит на кружке пальцем бессвязные узоры, очерчивает подушечками выпуклый рисунок с человеком-пауком. — В тот день, когда ты меня укусил, разве... Разве у прохожих не возникло вопросов? Как мы вообще оказались дома? Чонсу вздыхает, и всё-таки с щелчком на кухню проливается искусственный тёплый свет. Он усаживается обратно на своё место и сразу говорит: — Если ты думаешь, что я всех убил, то это не так. С губ Джисока срывается невольный смешок, однако на душе действительно становится легче, он не может этого отрицать. — Тогда что произошло? — Всё достаточно просто: никто не заметил, что я тебя укусил, и твоё состояние списали на простой обморок. Приехала скорая, нас обоих загрузили в неё. Меня начали осматривать, когда я уже полностю восстановился, — Чонсу замолкает, моргнув. — А потом? — подталкивает его Джисок: он знает, что это нервное моргание выдаёт чужую обеспокоенность. — Мне всё ещё стыдно за это, но я вырубил медиков, их было немного. Дождался когда скорая будет проезжать по отдалённым улицам, на которых обычно мало людей, и просто спрыгнул вместе с тобой. — Ты тащил меня на руках до самого дома? — ахает Джисок. — Нет, просто вызвал такси и сказал, что ты напился, — Чонсу виновато улыбается. — Да уж, — подводит итоги Джисок, слабо хихикая: всё это очень напоминает какую-то дурацкую комедию, и относиться к происходящему с подобающей серьёзностью не получается. Он допивает последним глотком свой уже порядком остывший чай и поднимается на ноги, босиком прошагав до Чонсу — чувствует чужой осуждающий взгляд, потому что пол холодный, особенно сейчас с наступлением зимы. Ловит чужую ладонь, переплетает их пальцы, пытаясь отогреть, хотя теперь знает, что бесполезно. — Чонсу, — зовёт опять, когда они сталкиваются взглядами. Чонсу всё также продолжает сидеть, и Джисок смотрит на него сверху вниз. — Что мы теперь будем делать? — А? — не понимает Чонсу, и меж его бровей залегает небольшая складочка. — Ну теперь, когда я всё знаю. Это ведь... Всё совсем по-другому. Лицо Чонсу расслабляется и он мягко-мягко улыбается, притянув их сцеплённые руки и сухо коснувшись губами костяшек Джисока. — Ты ошибаешься: ничего не поменялось и каждый остался при своём. Поэтому, — он делает паузу, — мы будем просто жить. Жить дальше, как и всегда. И эти слова... Джисоку кажется, что Чонсу знает, о чём говорит, и вкладывает в них какой-то свой, непонятный сразу смысл. Однако и этого оказывается вполне достаточно, чтобы успокоить его.***
Чонсу со вздохом откидывается в кресле за рабочим столом. Потирает виски и чувствует — ещё немного и его мозг не выдержит, откажет. Откажет Чонсу в сотрудничестве, и все его планы на сегодняшний вечер пойдут крахом. Впрочем, почему пойдут? Они уже. Мрак скрадывает комнату, и только свет настольной лампы резко вырывает рабочий стол из тёмных оттенков ночи. Чонсу подхватывает анамнез пациента со сложным случаем, перечитывает его, кажется, в двадцатый раз и всё не может понять, какое нужно назначить лечение. Хотя в таком уставшем состоянии Чонсу бы даже обыкновенную простуду легко перепутал с гриппом или чем похуже. Ему следует прекратить перерабатывать и тащить анамезы на дом, чтобы затем сидеть над ними вечерами — Джисок давно разводит недовольства по этому поводу тоже. Чонсу в последний раз бросает взгляд на текст, но когда буквы начинают размываться и двоиться в нечто неразборчивое, понимает, что сейчас уже точно пора заканчивать. Он встаёт немного тяжеловато и с наслаждением разминает плечи и спину, а задница похоже окончательно приняла форму сидушки кресла. Всё-таки сидячая работа — настоящее зло, ему надо будет обязательно сходить на этих выходных в спортзал и разогнать застоявшиеся мышцы. Чонсу проверяет часы и морщится, когда понимает, что время перевалило за полночь: вставать всего через каких-то шесть часов. Сверяется со своим настенным календарём с мило играющими котятами почти на весь лист (подарок Джисока на Новый год), и приятная неожиданность разливается облегчением по телу — завтра выходной. Нет, всё-таки он слишком много работает. Пора прекращать. Зашагивает в мягкие тапочки и гасит настольную лампу, выходя из своего кабинета. По темноте коридора доходит до спальни, когда глаза привыкают, и заскальзывает внутрь; дверь тихо скрипит в приветствии. В этой комнате тоже погашен свет, и кажется все жители небольшого дома уже погрузились в сон. Чонсу, однако, прекрасно знает, что это не так, когда проходит вглубь комнаты, и чувствует тянущую прохладу свежего воздуха от стеклянных раздвижных дверей, ведущух на вернаду. Он чуть отодвигает шторы и сквозь стекло ожидаемо улавливает знакомый силуэт и свет монитора ноутбука. Джисок тоже работает, выполняя очередной заказ сидя на веранде и скрестив ноги по-турецки. Пальцы его что-то быстро набирают на клавиатуре, и мягкий щелчок кнопок доносится сквозь приоткрытые двери даже до сюда. Неизменная кружка с какой-то супергеройской тематикой стоит рядом с ним, и Чонсу уверен, что чай в ней уже давно остыл. Ночная трудоспособность Джисока не удивительна: пока Чонсу страдает от трудоголизма, то Джисок просто от природы является совой, и приступы активности накатывают на него лишь к вечеру. Работой своей они всегда занимаются в разных комнатах с тех пор, как когда-то давно после полугода совместного проживания поняли, что сильно отвлекаются друг на друга, находясь рядом. Сейчас же, однако, Чонсу очень нужен Джисок, и он знает: тот не откажет. Стеклянная панель раздвижной двери мягко скользит в сторону, и Чонсу ступает на веранду — одна неспокойная половица отзывается скрипом под его весом. Джисок не обращает внимания, погружённый в свою работу, и поэтому вздрагивает, когда Чонсу касается ладонью его плеча. — Что-то важное? — решает уточнить Чонсу и присаживается рядом. Если Джисок очень занят, то он может и подождать: выходные его свободны от работы и других дел полностью. У Чонсу вообще — всё время этого мира. — Нет, сейчас, — Джисок мыкает, и возвращается к ноутбуку, дописывая строчку очередной какой-то программы. Во всём этом Чонсу разбирается плохо. Возможно, действительно стоит лет через двадцать поступать на IT-специалиста. К тому моменту ему официально стукнет пятьдесят два по нынешним документам, и Чонсу снова придётся обратиться к неисчезающим никогда нелегальным структурам за подделкой паспорта на новую молодую личность. Хотя в нынешнее время с развитием пластических операций, наверное, он сможет спокойно протянуть и до шестидесяти? Джисок наконец-то заканчивает печатать и сохраняет файл, закрывая программу. Отставляет закрытый ноутбук к полупустой кружке с остывшим чаем и поворачивается к Чонсу, направляя всё своё внимание на него. — Тебе не холодно? — Чонсу подползает ближе, а потом укладывается головой на чужие колени котом. Джисок в одной футболке и домашних шортах, и хотя сейчас они живут в Индонезии, ночами здесь всё равно свежо. — Я уже привык, — Джисок пожимает плечами и нежно улыбается, ласково играясь с волосами Чонсу. Наконец снимает свои круглые очки с тонкой дужкой, откладывая в сторону — он всегда надевает их, когда работает, — и склоняется, даря желанное внимание — россыпь поцелуев на лице и один затяжной в губы. Чонсу улыбается, чувствуя ответную улыбку на губах, и зарывается в чужие крашенные в рыжий волосы, заставляя склониться и углубить поцелуй. Касается предплечий Джисока: они холодные, с крапинками мурашек под касаниями — значит замёрз. Он разрывает поцелуй и осторожно поднимается с чужих колен, вставая на ноги и утягивая Джисока за собой: они ускальзывают обратно в дом, прикрывая за собой двери. В спальне темно, только лунный свет пробивается сквозь стёкла со стороны веранды, и Чонсу включает тусклый ночник на тумбе, когда подталкивает Джисока к кровати и заваливает на спину, устраиваясь следом. Постель уже расправлена — или они просто забыли заправить её с утра? — и простыни мягко шуршат под ними. Джисок тихо смеётся на щекотную вереницу поцелуев, тянущихся по шее, а потом Чонсу ловит ладонями его лицо, а губами — этот смех, который оседает где-то внутри подбивающей разум нежностью. Отстраняется и выдыхает: — Я тебя так люблю. Со мной такое впервые. И Джисок привычно дразнится улыбкой, смешливым фырканьем, этим своим: — Врёшь. Вешай кому-нибудь другому лапшу на уши, что за все сто пятьдесят лет ты ни с кем до меня «ни-ни». Он, конечно, прав: за такой долгий срок были и другие. Не так и много, как если бы Чонсу увлекался женщинами, но всё же были: молодые и постарше, отчаянные и трусливые, нежные и загрубевшие. Чонсу влюблялся, иногда не выдерживал, начинал добиваться ответной симпатии, когда чувствовал неоднозначные намёки, и пару раз это удавалось, выливаясь в неясные романы. Они не длились долго, потому что время бурлило неспокойно, да и многих ещё до сих пор пугало грубое «мужеложство» и библейские заветы. К тому же Чонсу знал: рано или поздно он пропадёт из жизни очередного своего возлюбленного, поэтому в какой-то момент это стало казаться бессмысленным — вообще заводить связи с кем-то. Но Джисок... В нём сразу было что-то отличное от остальных, а потом — фура, и всё тайное стало явным. В переломный момент Джисок вдруг не отвернулся от него и принял, и именно это не дало Чонсу и мысли допустить о том, что теперь всё будет так же, как и раньше. Что эти отношения не будут ничем отличаться от предыдущих. И вот они здесь, и Джисок уже который год донимает его своими шутками про вампиров. Очаровательно. Чонсу всматривается в чужое улыбающееся лицо с накипающей лаской под самой кожей, и свет от ночника удачно падает, давая рассмотреть до мельчайших деталей. Взгляд цепляется за морщинки во внешних уголках глаз, проступившие от чужой улыбки — пока это единственное, что выдаёт прошедшие десять лет во внешности Джисока: азиатский тип старения один из самых удачных. Едва заметные морщинки — это немного. Это капля в море и мечта о таком же в тридцать один для большинства населения Земли, но даже так, при виде них Чонсу начинает штормить. Он раньше никогда не обращал внимания на такие вещи. Чонсу раньше вообще почти не задумывался о старении — оно ему не грозило ближайшую бесконечность. Оно не грозит и сейчас, но зато Джисока касается: пока ещё осторожно, но даже это задевает собственническую душу Чонсу. Он хочет всего Джисока только себе и не намерен делить его со временем, однако сам Джисок не позволяет. Вздох. Джисок подаётся вперёд, посасывая в поцелуе нижнюю губу Чонсу, проникает в рот, и языком проходится по выступающим клыкам — он просто обожает так делать. И это действует на Чонсу как в первый раз: всё внутри переворачивается, он задыхается, и напирает ещё больше. Поцелуй их теперь становится влажный, затяжной и сопровождается шумными вздохами, поглаживаниями. Джисок забирается ладонями под футболку Чонсу, оглаживает напряжённые мышцы пресса, груди, а потом отстраняется, стягивая окончательно ненужную вещь. Чонсу позволяет перевернуть себя на спину — их разница что в весе, что в силе довольно значительна, — и Джисок устраивается сверху на его бёдрах, выглядя довольным собой. Снова поцелуи, влажные звуки, и Чонсу получает по руке, когда тянется накрыть ладонью чужой пах. Джисок слегка жалуется, объясняя: — Я хочу дождаться тебя, — и немного ёрзает. С губ Чонсу срывается вздох от этого движения, и он едва заметно кивает, утягивая Джисока в расслабляющий нежный поцелуй уже без цели быстро распалить и довести до разрядки. Затяжные, долгие прелюдии — это очень про них. Чонсу ловит чужую руку, и поглаживает чувствительное запястья, зная, что дарит Джисоку ботанический сад в животе. Подушечками пальцев касается двух круглых шрамиков — небольшой выпуклости рубцовой кожи над просвечивающими развлетвениями вен. Шраму десять лет. Столько же Чонсу больше не нападает на бедных несчастных пьяниц в подворотнях ради крови: Джисок запрещает. Поначалу это было камнем преткновения в их отношениях — голод Чонсу по человеческой крови, который надо утолять хотя бы раз в два года. Чонсу не хотел причинять боль Джисоку, а Джисок злился, когда вместо него, выбор Чонсу падал опять на стороннего невинного человека. И они правда ссорились из-за этого первые несколько лет, пока не пошли на уступки, и Джисок в прямом смысле стал донором: Чонсу со своим медицинским образованием было несложно взять пол-литра крови раз в год, не причиняя вреда, а потом выписать Джисоку больничный лист с освобождением от работы на пару дней — один из плюсов быть врачом. Кровь Джисока была всё такой же сладкой и желанной, как бы Чонсу не пытался это скрыть, игла от шприца не оставляла болезненных шрамов от укусов, а сам Джисок ещё несколько дней наслаждался повышенной заботой к себе. Выход из ситуации, удовлетворяющий всех. Они действительно живут дальше как и всегда: строят каждый собственную карьеру, ругаются, мирятся, любят друг друга (больше, конечно, последнего). Пять лет назад они переехали в Индонезию: обоих привлекал местный климат и атмосфера. Два года назад врачебные способности Чонсу признали, и его повысили, а Джисок расширил свою клиентуру, работая дистанционно на фирмы из совершенно разных стран. Год назад они купили этот небольшой дом в пригороде, в который влюблены, а по отпускам всегда снимают на неделю домик на воде у океана, где ночами купаются обнажёнными в свете подглядывающей луны, много смеются и занимаются любовью до дрожи в ногах. Они искренне любят друг друга любить, и жизнь их течёт плавно, со свойственными ей спадами и подъёмами, которые они вместе переживают и постепенно медленными шажками строят своё счастливое настоящее. Чонсу с удовольствием чувствует, как тело Джисока начинает нагреваться, пышеть жаром, и стаскивает чужую футболку. Целует ключицы, рёбра, грудь, клыками осторожно даже поддев соски и вырвав короткий стон, когда Джисок сосредотачивается на этих ощущения, начиная потираться пахом о его бедро. Чонсу мычит: внизу живота у него тоже потихоньку завязывается пружина возбуждения, которое может распалиться в ближайшее время, если всё так продолжится. Они полностью счастливы, найдя ключи и подход к друг другу за десять совместных лет, и единственное, что сейчас беспокоит Чонсу — течение жизни Джисока, которое вовсе не остановилось, как у него самого, а продолжается. Джисок отказывается пока от того, чтобы Чонсу кусал его. Он говорит, что хочет постареть хотя бы чуть-чуть, что в этом нет ничего страшного, и Чонсу, конечно, всегда соглашается с ним. Однако, на самом деле ему очень страшно, страшно за Джисока — что с ним что-нибудь случится: неизличимая болезнь, происшествие, злой человек. Смерть. Что время пролетит так быстро, и они в своём счастье не заметят, когда обращать Джисока станет уже слишком поздно. Именно поэтому он хочет, чтобы песок времени не убегал стремительно, и пытается как можно дольше растянуть каждую минуту, каждую секунду, проведённую в совместном единении. Чонсу стонет, когда поцелуй их всё-таки перетекает во что-то возбуждающее, доводящее до точки, кипения, и Джисок, касаясь резинки его шорт, горячо шепчет в самые губы: — Можно... — выдыхает, сглатывая, и снова приоткрывая рот. — Можно я сегодня буду сверху? Чонсу быстро кивает, жмурясь, и помогает стянуть с себя низ с трусами, одновременно пытаясь нащупать другой рукой бутылочку со смазкой, с прошлого раза точно завалявшуюся где-то между матрасом и изголовьем кровати... Идут годы, они продолжают жить дальше как и всегда, и Джисок всё также пылает жаром, румянцем, разгорячённой кожей и налитыми кровью при мокрых поцелуях губами. И возможно, пока он хочет хоть немного отдаться взрослению и первым едва заметным морщинкам, Чонсу верит, что когда-нибудь в ближайшие годы Джисок позволит разделить с ним вечность.