***
Это ощущение ненужности, никчёмности прорастало внутри детского сознания, но пока, в силу уже девятилетнего возраста, уступало место понимание лишь того, что у неё как-то по-другому... - Бабуль, ну пожалуйста... Мне скучно гулять у подъезда... Ты мне даже к соседнему не разрешаешь, а другие дети на площадках гуляют... - Скучно ей! Не обнаглела, милочка? Спасибо скажи за то, что вообще тебя из дома выпускать стала. Рано тебе ещё по площадкам шастать. Я за тобой смотреть там не смогу. - Но ведь все гуляют, и ничего страшного... - Ты - не все! А за такие разговоры вообще никуда сегодня не пойдёшь. Тошнотой в душных стенах, что уже как-то слишком приелись под самую кожу, ненавистные слёзы. И кислотными лентами чужих слов вплетается в разум: "опять ревешь. Ни на что больше и не способна."***
И каждый надрывный крик из детства, каждый запрет, каждая горькая мысль, слёзы и отчаянные истерики, на которые отзывалось лишь безразличное "заткнись и успокойся" тонкой гравировкой первых шрамов в тринадцать отпечатались на бледных запястьях Виолетты. Чем больше проходило дней с самой первой мысли о собственной ненужности, тем глубже врастало это в мозг и бесконечно крутилось сутками напролёт заезженной пластиной. Затем слишком много стало понимать юное сознание к четырнадцатому году серой жизни. И тогда впервые наполнились лёгкие едким сигаретным дымом, рассудок затопился в терпком алкоголе, слизистая сожглась убивающим порошком. Почти сахар. Почти получилось заглушить. Почти получилось сбежать, сформировав из кроткого и замкнутого характера что-то безразлично грубо, дерзкое, непокорное, поспешно шагая в четыре утра по единственному известному направлению: подальше от дома. Скорее вырасти, скорее убежать от криков, что давят на воспалённый приступами дереализации мозг. В пятнадцать почти получилось притвориться нормальным ребёнком, вернуть невозвратимое, кое-как найдя родную мать и сбежав к ней. В невинно детской потребности, мучительно нуждающееся в чём-то утеряно тёплом, существо Виолетты тянулось к ней, пускай и видело её холодное безразличие. Чувствуя его между самых ломанных бесконечным временем рёбер. Зато свобода, зато без криков, без агрессии на каждый её сдавленный вдох. Зато бесконтрольно тонущая в алкоголе и дыме. Зато всё такая же брошенная. Вероятно, примерно тогда пришло осознание, что не получить уже ничего ни от эгоистичной, агрессивной бабушки, ни от безразличной бухающей матери. Остаётся лишь надежда, такая наивно нежная для такого грязно сгнившего в свои шестнадцать человека: дожидаться прекрасного принца. Годик, и вот ещё осознание: уже не принца. Принцессу. Стоило Виолетте однажды допустить одну лишь мысль, и она зависима от неё сильнее любой наркоты. С каждыми сутками идеальный, ставший таким родным, образ девушки приобретал всё более чёткие, живые черты. Немного времени, и просто для собственного удобства - уговаривала себя Виолетта - она уместила всю ту вселенную в одно имя: Даша. В моменты, когда было особенно тоскливо и невыносимо, - Дашенька... Такая нежная, тёплая, необходимая. Ставшая самой огромный одержимостью, что наполняла Виолетту с каждым вздохом. И это имя впредь не смыть горячими струями с обнажённого худого тела, не выдохнуть из дыхательных путей вместе со сладковатым дымом Chapman Red, не вымыть из вен шприцом, не заглушить привычным алкоголем. Не существовать без него. Остаётся лишь поддаться и искать её черты в каждом новом знакомстве, в каждом прохожем, что хоть немного призрачно похож на её Дашу. И после третьего обморока вместе с головокружением в мыслях завертелось: больше есть, меньше курить. Больше спать, меньше бухать. Больше думать об учёбе, меньше нюхать. Больше забыть, меньше колоться. Больше жить реальностью, меньше думать о ней. Только тогда Виолетта дошла до одной довольно простой и такой сложной истины: "Ну всё. Пиздец, Малышенко." Безуспешно. Около семиста её суток прожжено впустую. Ебаная бездна. Ебаное дно. Прекрасная Дашенька. Ещё пару месяцев, и ей восемнадцать. Детская мечта, долбанный кошмар. Виолетта снова сбежала, кое-как сняла убитую однушку среди потрескавшихся пятиэтажек. Комната пахнет табаком, мысли - Дашей. Только что-то в этих приевшихся мыслях изменилось: они стали тусклыми, дотлевшими, как последняя сигарета, так и оставшаяся недокуренной где-то в грязном сугробе. Вера, искрящаяся надежда угасли. Виолетта больше не задавалась бесконечными вопросами, как она выглядит, каково это - ощущать её дыхание по ночам в шею, осознавать, что она жива, существует ли она где-то, о чём думает и что чувствует. Дашенька. Нежный, тёплый, такой родной плод её воображения, которого не существует. Её нет. А значит, и смысла нет. Виолетта почти смерилась с той тошнотворной поверхностностью окружающих её людей. И все - не то. Да и похуй. Всё равно уже почти ничего не существовало в искажённом восприятии Малышенко. Новоселье Виолетта встречала, сидя на качелях старой детской площадки, запертая дворами уже потухших пятиэтажек и замёрзшая просто к самым хуям. В её заледеневших тонких пальцах тлел вишнёвый Чапман, струйка дыма улетала в пространство, растворяясь в тяжёлом зимнем небе, что окрашено в сумрачно-серый, а пепел гас где-то в глубинах искрящегося снега, словно это были не застывшие капли воды, а самые чистые блёстки. Завесу поселившейся тишины изредка нарушал только тихий скрип металлических качелей. Глядя в тот малый остаток окошек, в которых ещё теплел свет, Виолетта размышляла: каково это - жить нормально. Когда все твои сутки не состоят из приевшейся системы: "набухаться-обкуриться-нанюхаться-околоться-очнуться-не-пойми-где-полуживой-поновой..." Жить, а не существовать. - Эй, девушка. Как вы смотрите на то, чтоб познакомиться? Как-то слишком уж бесцеремонно прервал поток мыслей чужой голос. Виолетта не очень-то охотно перевела взгляд на высокую девушку со светлыми волосами, что были заплетены в длинные дреды. Явно не хилым таким подшофе. Поморщившись то ли мысленно, то ли нет, Малышенко со вздохом проговорила без единой эмоции, кроме, разумеется, раздражения: - Никак. И тебе тоже советую на меня никак не смотреть, а направиться туда, куда до меня шагала. Малышенко не была уверена, что до девушки дошла хоть кроха смысла сказанного, но, тем не менее, пару раз чуть не навернувшись летящей походкой в сугроб, блондинка ушла. Ничтожество. Точно такое же, как и Виолетта, в прочем. Хотя, может, даже лучше Вилки. У этой хоть взгляд живой. Сука. Её ведь саму заебали до одури эти нескончаемые ноющие размышления о собственной жалости, но и по-другому не получалось. Никак. Ещё через некоторое время тишины, залившей уши, что измерялось тремя брошенными в снег-блёстки окурками, послышался едва различимый звук открывшегося подъезда и приближающиеся в неспешности шаги. Опять она. Ну вот не судьба с первого раза понять. Прервав начинающееся "Извини, у тебя не найдётся...", Виолетта раздражённо выплюнула: - Нет, Отъебись, а, сказала же! - ....зажигалки. Кхм... Неуверенно закончил тихий и, как уже поняла Малышенко, куда более нежный, чем у бухой блондинки голос. Виолетта обернулась на застывшую позади девушку, тоже блондинку, но с красивыми, длинными и шелковистыми в свете фонарей волосами, что струились по спине, плечам, а пару светлых прядей спадали на миленькое лицо, с по-детски аккуратными чертами. Губы пухлые-пухлые, алые то ли от холода, то ли сами по себе. Взгляд какой-то странно нежный, пусть и темно, и в них приглушённо горела неловкость. Голос почему-то охрип, и не от выкуренных сигарет. Слова тоже в глотке застряли напрочь. - А, извини. До тебя какая-то неадекватная пристала... Подумала, типа опять она.. И молча протянула зажигалку, несвойственно для себя опустив потемневшие даже в отблеске снега глаза. А во взгляде незнакомки сразу истлели все напряжение и неловкость, и она с какой-то детской слишком улыбкой подошла к Малышенко и взяла из ледяных пальцев зажигалку, но тут же шокировано вытаращила большие глаза, ресницы почти достали до аккуратной формы бровей. - Ахуеть, подруга, ты сколько тут сидишь уже? Пиздец ледяная, как труп почти. Далеко живешь? Может в падик мой зайдёшь? Он напротив. Погреешься ну хоть немного. - Да я как-то... Виолетте не суждено было договорить, но это уже не имело абсолютно никакого значения после очередной спешной фразы