Непредумышленное

      Акивили поправляет свою рубашку и собирает волосы в низкий хвост. Серебристо-серые пряди не слушаются и всё равно выбиваются, обрамляя красивое спокойное лицо. Юноша на кровати рядом с ним еще совсем мальчишка, он одевается неспешно и тяжело шумно вздыхает каждый раз, когда пальцам не удаётся справиться с очередной пуговицей. – Заканчивай. – Акивили звучит холодно, но не раздражённо. Мальчишка все равно начинает плакать. – Извините...       Ногти стучат по пуговицам, всхлипы становятся громче. Акивили не смотрит в его сторону, продолжая поправлять на себе одежду. Брюки выглажены, ремень затянут, жилет украшает значок Безымянного, сияющий таким же золотом, как и ясные глаза Эона Освоения. – Сначала ты рассказываешь мне трогательную историю о том, как ты всю жизнь мечтал попасть на Экспресс. Твоя семья была бедной, а планета – далёкой и заброшенной, но ты всей душой стремился встретить Акивили. Затем твоё настроение стало более игривым, и ты выразил очень явное желание лечь под меня. Из твоих уст это звучало более романтично, дословно: "Господин Акивили, позвольте мне своим телом доказать мою преданность вам". Помнишь, что было дальше? – Акивили не даёт юноше возможности ответить. – Не волнуйся, я запомнил это за тебя. Ты с очень точной периодичностью то просил меня быть грубее, то начинал плакать и умолять меня остановиться. Я полагаю, что теперь добрая половина экипажа считает меня садистом благодаря твоим крикам.       Рыдания затихают. В момент, когда Акивили поворачивается к своему молчаливому собеседнику, он тут же вновь начинает утирать слёзы. – Заканчивай спектакль, Аха.       Юноша мгновенно меняется в лице. Его тёмные глаза секундно мигают багровым свечением, а губы расплываются в улыбке. Его тело расслабляется и будто бы становится длиннее из-за этого. – Как давно ты меня узнал? – Как только подошвы твоих ботинок коснулись паркета на Экспрессе. Ты забыл, что я не сплю с людьми. – Не спишь с людьми... Это вопрос принципов или морали? – Это вопрос удовольствия.       Аха хихикает и тянет свои руки к плечам Акивили. – Почему сразу не сказал, что узнал меня? – И лишиться такого веселья? Ни за что. – Ох, так ты просто поиздевался над Ахой! – Сочтем это извинением за тот инцидент, который произошел в нашу последнюю встречу.       Аха удивленно дёрнулся, его улыбка стала еще шире. – Так ты не обижаешься! – Взрыв на экспрессе не был приятным сюрпризом, но что я могу сделать, если Аха – это Аха, а Аха – часть моего личного пути освоения.       Акивили мгновенно оказывается прижат к кровати. Резинка соскальзывает с его волос окончательно. Аха забирается на него сверху и долго молчит, всматриваясь в золотистые сияющие глаза. – У тебя взгляд стал тусклее. – Я просто не выспался. – Акивили, послушай себя! – Аха в испуге прижимает руку к своей груди. – Ты всё больше и больше становишься похожим на человека! – Разве Аха любит Акивили не за то, что тот так сильно похож на человека? – Акивили улыбается. – Аха любит Акивили за то, что Акивили – это Акивили. – Аха проводит своим длинным ногтем по его кадыку вниз, расстегивая верхнюю пуговицу белоснежной рубашки. – Об этом можно было бы думать тысячи лет назад, когда я увидел впервые этот озорной блеск в твоих глазах. Нет смысла рассуждать о причинах любви тогда, когда ты уже любишь. Это как... – ...Как искать смысл жизни тогда, когда ты уже живёшь. – Заканчивает Акивили.       Аха улыбается по-кошачьи мягко и по-нечеловечески широко. – Дорогой Аха, в следующий раз, когда решишь притвориться человеком, потрать пару минут на то, чтобы пересчитать свои зубы и пальцы. – Неужели я снова переборщил? – Я не могу даже сфокусироваться на твоих руках, будто пытаюсь сосчитать что угодно, пока вижу сон.       Аха несколько секунд задумчиво смотрит на свою руку, но морщится и решает оставить эту затею, когда сбивается со счета в очередной раз. – Акивили, не меняй тему разговора! – Аха наклоняется совсем низко к его лицу. – Понимаешь, я буду восторженно рыдать, если ты падёшь или исчезнешь, как Эон. Но, если ты умрёшь, как обычный человечек, разве я смогу тебе это простить? А я совсем не хочу на тебя злиться!       Акивили гладит его по спине, думая о чем-то, как вдруг на его лице появляется улыбка – ласковая, но немного хитрая. – Аха, хочешь поиграть? Как раньше. Ты помнишь? – Ох, наши игры на доверие! Такое не забывают. – Аха игриво смеется, но вдруг становится очень серьезным. – Это было очень, очень давно. Ты уверен? – За эту пару сотен тысячелетий законы вселенной не изменились. Эон не может случайно причинить боль и нанести непреднамеренный вред другому Эону. Ты ведь не собираешься делать мне больно?       Аха замирает с восторгом на лице. Эта степень доверия – особая, недоступная ни людям, ни иным разумным существам. Он расстегивает рубашку Акивили до конца, прижимает горячую ладонь к его груди и наклоняется ниже, чтобы коснуться своими тонкими губами открывшейся его обзору шеи. Акивили специально наклоняет голову в сторону, давая безмолвное разрешение.       Чем больше Аха расслабляется, наслаждаясь своими прикосновениями к Акивили, тем больше его тело начинает терять всякую опору в этом зыбком человеческом пространстве. Пальцы в неопределяемом количестве расползаются до самого локтя и стремительно темнеют. Во рту вместо слюны образуется горькая сияюще-медная жидкость, пахнущая крепким мёдом и ржавым железом. Она капает на шею Акивили каждый раз, когда губы Ахи касаются нежной кожи, оседает на ресницах, под его длинными ногтями и в частичках пота. Тело Эона Освоения не меняется ничуть, будто бы его душа намертво срослась со смертной плотью. – Аха, следи за телом. Ты разваливаешься.       Аха не любит принимать человеческую форму. Никакого веселья, никакого разнообразия – строго ограниченное количество зубов, пальцев, рук и глаз. Добавишь забавы ради лишний палец – вся картина рассыпается. Ему нравятся маски, потому что можно не заморачиваться с лицом и головой, и нравится темнота, потому что в ней у его тела нет чётких границ. – Ох, Акивили, я такой влажный из-за тебя! – Он глупо хохочет и стряхивает с кончиков пальцев тёмные сияющие капли.       Акивили смеется в ответ и кладет свои ладони на его плечи, поглаживая их и будто очерчивая границы чужого чела в окружающем их пространстве. Аха крепче сжимает свои бёдра, чтобы плотнее прижаться к телу Акивили, и это было бы весьма бесполезно, если бы Аха не был Ахой.       Нет смысла пытаться тереться друг об друга гениталиями, если вы оба в тяжёлых огнеупорных костюмах. Впрочем, ситуация приобретает другие краски, если вокруг вдруг начинается пожар.       Акивили реагирует. Вздыхает очень тяжело и очень шумно, гладит Аху по спутанным тёмным волосам. Поцелуи Ахи очень навязчивые, от шеи он поднимается к уху, оставляет на нём влажный поцелуй и цепляет зубами маленькую золотую серьгу. Он оттягивает мочку, и Акивили тихо стонет, сжимая плечо под своими пальцами крепче.       Аха сжимает зубы плотнее, тянет сильнее, улыбается хитрее и прижимается ближе. Тонкая кожа рвётся медленно, трескается под напряжением, а крепко затянутый шарик не позволяет серьге просто выскочить. Она остается между зубов вместе с частицами кожи, лимфы и свежей крови. – Зачем? – Голос Акивили звучит спокойно, но дышит он тяжело, а его пальцы немного подрагивают. – В коллекцию, разумеется. Если ты такой жадный, я могу вернуть тебе все твои украшения, хотя я считаю, что заслужил их. – Я не об этом. Это было достаточно больно, ты нарочно?       Аха резко выпрямился, он так удивился, что даже серьга выпала из его рта и затерялась в складках покрывала на кровати. – Я бы никогда не... Акивили...! – Прости, что усомнился. Скорее всего внешняя плоть слишком окрепла, вероятно, дальше будет легче. Продолжай, пожалуйста. – Скорее всего? – Да, я не уверен. Но я хочу, чтобы ты продолжал. Ты ведь тоже мне доверяешь?       Аха кивает. – Безусловно.       Аха касается губами порванной мочки уха и пытается снова расслабиться, тяжело дыша Акивили в шею. Его рука медленно, монотонно поглаживает чужой пах, плавно поднимается выше и с нарастающей силой надавливает ладонью на мягкий живот. Акивили шепчет ему что-то прямо на ухо, но настолько тихо, что разобрать не получается ни единого звука. Этот шёпот обволакивает и расслабляет Аху еще больше, позволяя его телу стать более зыбким.       Его пальцы растекаются и заплывают Акивили под кожу, и Аха без промедлений толкается всей ладонью глубже. Акивили сжимает губы, тяжело дышит через нос и прикрывает глаза. Его пальцы цепляются за чужую кожу так сильно, что почти сдирают её с мясом, но Аха чувствует только ласковые поглаживания. Акивили никогда бы не сделал ему больно.       Аха чувствует резкий и густой запах крови, когда его пальцы дотрагиваются до рёбер Акивили. Он привычным жестом пытается получить доступ к драгоценному содержимому грудной клетки, мягко надавливая на кости, но они его не пропускают – ломаются и царапают лёгкие. Акивили давится резким хлюпающим кашлем, и Аха приподнимает его, придерживая в объятиях и прикрывая своим телом дыру в брюшной полости, чтобы тот не захлебнулся собственной кровью. – Прости.       Акивили дышит часто, шумно и тяжело. Его сердце стучит бешено и испуганно. "Это моя вина" – Аха слышит обрывок мысли Акивили и с трепетом целует окровавленные губы, прежде чем положить его обратно на кровать. – Всё ведь будет хорошо, если я закончу, да? Ты бы точно сказал, что всё будет в порядке, и я бы тебе поверил, но лучше не отвечай. Старайся дышать, мой Акивили.       Аха не привык слышать свой голос таким дрожащим. Для него нет ничего особенного в том, чтобы трогать людей подобным образом, да и воскресить человека – дело пяти секунд, только вот Акивили не человек. Эон, который запер сам себя в хрупкой оболочке, которую он не покидал настолько долго, что даже его удивительное горящее сердце обросло смертной плотью.       Аха раскрывает рёбра шире и медленно проводит пальцами по едва сохраняющему медленный ритм сердцу, оставляя за своими прикосновениями сияющий влажный след. Он обхватывает сердце пальцами и осторожно приподнимает, стараясь не оторвать и не повредить. – Если ты умрёшь вот так, я съем то, что осталось от твоей прекрасной сущности внутри этого бессмысленного куска мяса. И опозорю тебя перед твоими Безымянными, расскажу им, как нелепо ты умер по своей же вине.       Аха замирает. Сердце в его руке перестаёт биться. Когда вариантов совсем нет, единственное решение – это всегда правильное решение. Он резко сжимает затихшее сердце в пальцах, пронзая его острыми ногтями. Горячая золотистая жидкость течёт по его пальцам вместе с кровью. – Какой же ты красивый, мой Акивили... – Аха с искренней нежностью возвращает сияющий сгусток на его законное место и ждёт, не сводя взгляда со спокойного лица.       Пульс начинает стучать ровно и очень тихо. Жидкое золото растекается по всему телу Акивили, заполняя собой каждую трещину, каждый орган и каждую ранку, заменяя потерянную кровь и воздух в лёгких. Аха снова касается его сердца пальцами, мягко поглаживая его и покрываясь мурашками от каждого стука. Он с трепетом наклоняется к неподвижному лицу Акивили. – Аха... – Ясные солнечно-золотистые глаза смотрят на испачканное кровью напряженное лицо напротив. – Что за спектакль, я же только очнулся... – О чём ты... – Акивили перебивает Аху, касается пальцами его щеки и собирает крупные, медные слёзы. – Ох, Аха не нарочно! – Я знаю, просто стараюсь разбавить атмосферу.       Аха пытается отстранить свою ладонь от Акивили, но последний хватает его за запястье и прижимает руку обратно. – Если бы ты не умирал, атмосферу сейчас не пришлось бы разбавлять! – Аха хмурится, погружая свои пальцы в золото, которым заполнилась вся грудная полость Акивили. – Было очень больно? – Боюсь, я не смогу подобрать слов, чтобы описать это.       Акивили снова обнимает его, прижимая к себе ближе, скользит ладонью по спине, касается позвоночника, и кончики его пальцев мягко просачиваются под кожу, чтобы погладить острые выпирающие косточки. Аха не сдерживает удовлетворённого стона и ластится к рукам Акивили. – Дорогой Аха, я так рад, что могу снова слышать твои мысли так чётко... Спасибо тебе за это небольшое перерождение. – Ты мог сделать это сам. Быстро и безболезненно. – Разумеется, но тогда наша игра на доверие не была бы настолько интригующей, я прав?       Аха молча соглашается и запускает свою вторую руку под кожу на спине Акивили, заставляя его немного выгнуться. Его пальцы обхватывают позвоночник, игнорируя любые мнимые преграды, и плавными, но уверенными движениями поглаживают его, вызывая у Акивили громкий, но слегка удивлённый стон. – Боже, Аха, так ты до этого додумался? Это так пошло! – Акивили смеется, но его тело всё покрывается мурашками из-за интенсивных действий со стороны Ахи. – И ты забыл... Все законы человеческой анатомии... Ахе не стыдно? – Ахе не стыдно. – Он резко толкается рукой глубже и выше, проникая пальцами в глотку Акивили изнутри. – Позволь мне насладиться тем фактом, что твоё тело не мясное и не человеческое, я хотел бы забыть о том, что у тебя должны быть лопатки и прочие бесполезные штуки.       Пальцы Ахи надавливают на язык изнутри, ощупывают зубы и царапают нёбо, заставляя Акивили открыть рот. Его горячий язык скользит по пальцам Ахи, вся рука которого до самых костей пропиталась жидким золотом. Акивили переводит свою руку вперёд, чтобы погладить хрупкие рёбра, проникает под них и с прежней нежностью поглаживает пальцами трепещущее сердце.       Аха касается языком кончиков своих ногтей, поглаживающих язык Акивили изнутри, и целует его – долго, медленно и внимательно, прислушиваясь к каждому шумному вздоху. Дело не в близости, а в том, что Акивили – это Акивили. Смелый, спокойный и хитрый, с ним Ахе никогда не бывает скучно.       Это не вопрос удовольствия.       Аха прижимается ближе, вплотную, и его горячее сияющее сердце падает в открытую грудь Акивили.       Это вопрос любви.