Допрос

— Вы обвиняетесь в хищении психотропных препаратов, — мужчина хлопает железной дверью. Тигнари коротко вздрагивает, медлительно разлепляя веки. Сколько он его ждал? Час, два, три? Время без часов слиплось в единую линию и перестало поддаваться исчислению. Голова гудела, мысли шайбами бились о стенки черепа, отдавая колющей преступной болью. Яркий свет ослепил на время, капли слёз выступили в уголках, пока подсудимый спешно силился сморгнуть пелену. Хотелось рассмотреть вошедшего, сглотнуть вязкую слюну, сесть ровнее, не выдавая усталость, облепившую тело. Мышцы ныли, кости скребли друг друга, заставляя противно морщиться. Спасибо, что добрые полицейские не связали ему руки за спиной — не продержался бы и часа. Металл жжёт холодом через ткань грубых дешёвых брюк, Тигнари ёрзает, пытаясь сменить угол давления, копчик уже отдавил насмерть, спина разгибается со скрипом. Он поднимает голову, ассиметричное каре режет по линии челюсти. Скулы точёные, прямая переносица, чуть вздёрнутый кончик носа и эти глубокие омуты-глаза. Тёмные, как лесная чаща, проникновенные, как откровение на дне Марианской впадины. Там нет кислорода, и давление разбивает шкалу измерительных приборов. Ему в ответ осанка прямая, стержень стальной и грубый холод, смешанный с сигаретным дымом. Табак осел в тонких морщинах на пальцах, мужчина закатывает рукава накрахмаленной рубашки. Его шерстяное пальто висит за пуленепробиваемым стеклом в тёплом помещении, где за ними неустанно наблюдают двое стажёров. Они сидят сгорбившись, обнимая престранные чашки с чаем, а глаза горят делом. Тигнари за время пустого ожидания с ними почти сроднился, жаль только, что не слышал разговоров. — Сайно, прокурор по вашему делу, — наконец, он соизволил представиться. — Моё имя вы знаете, господин прокурор, — пожалуй, не было никакого резона с ним фамильярничать, но Тигнари не мог отказать себе во вкусе развлечься. — Да, — от этого тона по коже разрядом било электричество, тонкие волоски вставали дыбом, неприятно жгло мелкие ранки. Мороз и какой-то пресный, сухой остаток, как будто наглотался песка, и теперь он скрипит на зубах. Сайно опирается обеими ладонями о грани стола, нависает. У него выгоревшие, совсем белые локоны и глаза темнее неба во время грозы. Ещё чуть-чуть и полыхнёт. Прокурору не видно, как сбегают на шею капли пота под прядями Тигнари. Они прячутся, и юноше хотелось бы так же стремительно вылететь из этой проклятой конуры. Но он прикован металлическими обручами к подлокотникам, а бледные губы размыкаются, чтобы начать допрос. Стылый, липкий и пронзительный. — Взгляните на фото и скажите мне, вы ли на них, — он, не смотря, достаёт из папки с десяток распечатанных фотографий. Они разлетаются порванной канителью по столу перед Тигнари. Вырезки с видеоплёнки — черно-белые, низкого разрешения. На них парень в выбеленном халате и медицинской маске, привычным движением проворачивает ключ в замке, отворяет прозрачные створки, захватывая сразу несколько пачек сильного обезболивающего. — Да, это я, — Тигнари понимал, что другого ответа от него не ждали и не приняли бы. Сайно почти смягчается, забирая фотографии, укладывая их чуть осторожнее в файл. У него, должно быть, огрубевшие и очень холодные руки. Не хотелось бы узнавать сейчас. — Зачем вы пошли на преступление? У меня есть данные из вашего института. Прилежный студент, подающий большие надежды, отмечен успешной практикой. На вас положила глаз одна крупная фармацевтическая компания, даже предлагала контракт, я прав? — Это так, — Тигнари поддерживает спокойствие. Тухлой частью сознания он понимает, что прокурору, в сущности, наплевать на его мотивы, ему нужно закрыть дело с успехом и не более того, но как же славно мужчина заговаривал зубы. Его работа и многолетний опыт. Юный медик дышит по старым методикам, позволяет себе мягко сощуриться. — Вы спрашиваете о мотивах? — Да. Видимых причин поступать так нет. Тигнари усилием унимает в себе горькую усмешку. Ему хочется расхохотаться в голос, чтобы эти давленные крики били эхом от узких стен, вновь и вновь влетая в ушную раковину, застревая непонятыми и безобразными. Пусть попробует. Пусть помучается, как она. — У вас ведь есть данные о моей семье, господин Сайно? — что-то святое и жертвенное отражается в его улыбке. Ломанная кривая изгибается неестественно и застывает трещинкой на битом мраморе. Одной из тысячи. — Разумеется, — снова деловой тон, читаемое превосходство. Душит без рукоприкладства. — Тогда вы знаете, что я являюсь опекуном одной девочки… — Тигнари готов продолжить. О, он мог бы говорить сотни и тысячи слов о его милом-милом солнце, но балом правит не он. — Коллеи, — её имя на его губах играет колотыми бриллиантами. Вроде светится, а вроде резкими касаниями взрывает сосуды в фонтаны крови. — Да, она, — нет смысла с ним спорить, нет смысла препираться, возникать. Тигнари повторяет как мантру, глубоко дышит через приоткрытый рот. — Моя младшая сестра. — Неродная, — Сайно прав и поправляет резонно, но как же скрипит зубная эмаль. Тигнари вынужден кивнуть. Да, конечно. Иначе его примут за сумасшедшего? Не хотелось бы из тюремного карцера перекочевать в лечебницу, где из него и сделают безумца. Сломает ли его это наконец? Они так слаженно стараются, что было бы неловко обманывать возложенные ожидания. Юный подсудимый до крови прокусывает нижнюю губу. Ему нужна боль, теперь он рад отрезвляющему холоду, исходящему от одного дыхания Сайно. Смотрит. Прожигает взглядом. Что хочет найти? Очередную зацепку, пометку в папку с кучей стикеров? Было бы проще потакать, танцевать, как заводная обезьянка, а не скалить сточенные клыки. Они у Тигнари в самом деле слегка выступали — рудимент. Пережиток прошлого, дикая природа крови. Забава и опознавательный знак. Скоро он встанет на белом фоне в робе, держа злосчастную табличку в руках. Правда заслужил? Он действительно?.. — Вы опять правы, — ложь, ложь, ложь. Патокой стекает по ржавым стенкам комнаты допросов. Сколько слёз здесь было пролито, сколько пота оставлено на стуле подопытного, сколько брызг крови старательно затирали со стекла? Их прослушивают, ведут запись. Тигнари должен держать себя в руках, должен говорить. Много и складно, как он репетировал сам с собой в СИЗО. Вслух и полушёпотом перед сном. Не отрицать вины, просить только о хорошем месте для сестры, употребляя все накопления на погашение долгов, разорвать контракт опекунства, перед этим перечислив средства на обеспечение жизни девочки. Раз попался — пути назад нет. Он не станет жить в бегах, не захочет марать руки поддельными документами. — Моя сестра, — акцентом давит на последнее слово, — тяжело больна. Государством оказана посильная помощь, но этого недостаточно, а мне, простите за откровенность, бедному студенту, просто нечем платить за обезболивающее. Невозможно несовершеннолетней, да какой угодно, терпеть такие муки и агонию. Не помогает ей что-то ниже психотропного, даже снотворное. Поверьте, я, как медик, много перепробовал, прежде чем пошёл на кражу. — Вы обращались за помощью? — в нём нет сострадания, нет эмоций. Только давящая железная балка, вколачиваемая в грудь между рёбер. — Да, — чертовски больно, он, кажется, сейчас схаркнёт горстку застоявшейся крови. Или это первые признаки безумства? Дрожат уголки потрескавшихся губ в усмешке. — Этих данных у вас нет? — Нет, есть, — Сайно, как нечто само собой разумеющееся, выкладывает пару листов. Благодатно ровно перед Тигнари. Приходится поддаться вперёд, отлепляясь мокрой спиной от прохладной спинки. Подслеповатые глаза бегло осматривают строчки. — Мои прошения, да, — как будто прокурору нужно было подтверждение. Впрочем, он так же ловко, литым движением, прячет их в объёмной папке. Это всё его дело? Какое-то жирное для пусть регулярного, но наглядного, прямого воровства. — Остались без внимания? — на все вопросы он хочет слышать только «да» или «нет». Хочет, чтобы Тигнари произнёс это на запись, слово за словом, факты, сливающиеся в просторный монолог. — Именно, — из какого-то скупого недовольства и раздражения хочется задеть его. Ботинком подцепить и мазнуть по лодыжке подошвой. Закричать, тряхнуть за расправленные плечи. Пиджак не жмёт ли милейшему? Абсолютно апатичному, клонится голова к плечу в картинной задумчивости, почти скуке, белые волосы змеями сползают вслед. — И тогда вы решились на преступление? — голос не теряет силы. Он бьёт прямо в мозг, слишком громкий — оглушает на десятую секунды. Ударяет слабенькие шестерёнки друг о друга, подгоняет мастера. Там часть недоделанная осыпается металлической крошкой. — Нет. Я, — Тигнари впервые позволяет себе глотнуть воздуха посреди фразы. Захлёбывается, лёгкие сжимаются в жалкую точку. Противная оболочка, проклятое тело. Почему так трясёт? — Я выпил перед первым… разом. — Было страшно? — будто ему нужно, будто ему важно. — Да, — ни к чему скрывать, этот полицай из него душу выцарапает, не то что правду. — Вам обязательно проговаривать всё? Вы ведь видели мою первую кражу. Тогда судорогой сводило пальцы, десять минут он отходил и подходил к застеклённому шкафчику. Боролся с природной честностью, честью врача. Он не хотел, острым было только желание бежать: как можно дальше и быстрее, привычно забиться в угол, загораживая голову руками. Но Тигнари стоял, позорно дрожа перед собственной казнью, и смотрел в плывущее отражение из-под пелены горячих слёз. Сайно видел. — Это часть протокола, — за регламентом хорошо и безопасно. Мужчина смотрит: фиксирует, как трясутся плечи, как дёргается истерично кадык в слабых попытках хозяина вернуть себе человеческий облик. Лишний, дотошный взгляд. Раздражает. Тигнари пристыженно прячется за сальными путанными прядями. Ему мерзко от себя, мерзко от запаха и нижайшего положения. Он был гордецом, своим собственным достоянием и опорой, а сейчас мальчик-надежда глотает всхлипы и не может долго держать голову прямо. Шея ослабла, мышцы беспричинно сводило и тянуло болью, глаза потускнели, мягкие губы потрескались. Он осыпался побелкой на выскобленный пол комнаты допросов. Жалкое зрелище, должно быть, достойное сострадания, но он такой — пятый на дню страдалец. Сайно молчит и награждает отсутствием явного презрения. Весьма милый подарок с его стороны. — Расскажите, как это было, — у него истинно спокойный голос. Мужчина садится за стол впервые на протяжении их… диалога. Это можно считать за признание? Тигнари рассмеялся бы вслух, но он всё ещё предпочтёт карцер психбольнице. У юного преступника губы в тонкую полоску и красные пятна по щекам, шее. Лихорадочные, остервенелые, как он сам: бледный, нездорово румяный и лихой в своей усмешке. Это — ошмётки былого нрава, точёная прямая осанка. Его сломает. Сайно его сломает. Как сотни других задохнувшихся на этом стуле под его выверенным напором, под его наточенными опытом руками. Наверняка они шершавые и чуть тёплые на ощупь, обманчиво, прямо как он ведёт линию допроса. — Мне ведь нужно будет выложить всё с самого начала? — Тигнари облизывается своей ничтожной победе, Сайно коротко хмыкает. — Тогда позвольте я начну с самого начала, а вы не будете выцеплять из меня клещами по маленькой частичке истории. Малец образован — это не такое частое явление в преступности, в случае кражи при исполнении особенно. Другие, по крайней мере, отпирались дольше и крепче, чем этот… честный мальчишка. Сайно недоумевал и только поэтому пошёл на мелкое дело — у него закрадывались сомнения о подсудимом. Он точно не мог покрывать кого-то? Целую линию махинаций? Досье вылизано и все в окружении отзывались исключительно лестно, у Тигнари наблюдались даже зачатки фанклуба, которым, видимо, не суждено сформироваться. Хотя, может быть, срок добавит перчинки отличнику-ботану с идеальной репутацией и рекомендациями от преподавателей? При личном знакомстве осадок предрассудков закрепился: он выглядел богатым нищим. Богатым исключительно внутренне: твёрдым в мыслях, прямым в словах. Тигнари держался, как связанный по рукам и ногам аристократ, чьи манеры усвоились в крови, а правила жизни застыли сводом заповедей в ДНК. Как такой пошёл на жалкую кражу? Неужели нужда действительно стала непереносимой? Девчонки ради? Сайно был уверен в том, что подсудимый не просил помощи у близких. Он в самом деле отправил несколько официальных прошений, но пороги сильных мира сего не обивал и в ногах, воззывая к состраданию и человеческой жалости, не валялся. Характер такой — не станет. Сам всё. На сироту похож, при здоровых и живых родителях. — Хорошо, так будет даже удобнее, — делает вид, что ведётся, и ему открывают рот два стажёра за стеклом. Тигнари обострённо чувствительный, чтобы пропустить такую очевидную фальшь мимо носа. Он, впрочем, проглатывает подставную наживку. Конечно, удобнее. Приятнее вырезать и обтачивать душу, как ему заблагорассудится. Мания контроля — такая знакомая, родная и жданная подруга. Тигнари изучил её вдоль и поперёк, они зазнакомились прилично и сейчас обменялись рукопожатиями. Полицейским, должно быть, такое принадлежит по праву работы? Как хорошо здесь мог разойтись нрав, а Сайно специально не показывал. Чтобы умный Тигнари не смог задеть за живое? Ведь он такой же — из плоти и крови. Дышащий с ним одним воздухом, уязвимый. Нужно только подобрать верный ключик… Несостоявшийся медик кусает щёку изнутри до крови. У него сбитое дыхание и горячее воспалённое сознание. Юноша бьётся головой о выступающую косточку плеча, заполняя лёгкие гнилостно-сладким запахом допросной. Сухо и в горле першит, а прокурор ловит с поличным прямо за руки. — Вы, кажется, хотели начать свою исповедь? — напоминает иллюзорно учтиво. Божественный судья — не иначе. Сейчас расскажет всё про прегрешения и в конце подарит благословение всевышнего, которого, по книгам, достоин самый страшный прокажённый. — Да, прошу прощения, — эта стойкость стоит дорого, безумно хочется спать, веки слипаются, ресницы завязываются в морские узлы. Тигнари только сглатывает застоявшуюся слюну, едва ли это помогает: на секунду дарит смягчающее ощущение, а потом сухость возвращается с новой силой, но на неё уже нет никакого времени и резона. Нужно держаться — ради неё в первую очередь. Ради его личного карманного солнца. Слабые эфемерные лучи лижут закованные в кандалы запястья. Глупая игра воображения — попытка психики вытянуть хозяина из омута безумства. Чёрная всеобъемлющая бездна, которая всё тянет, и тянет, и тянет. Тянет-тянет-тянет. Тигнари тонет, бессмысленно шепча её имя. Да, всё началось тогда. Строгий профессор поправил душку очков за ухом и посмотрел на него из-под диоптрий. «Это очень сложный случай», — голос доносится хрипом из пучины мутных воспоминаний. Тигнари сжимал край папки с документами. Он усмехнулся, обещая, что это станет лучшей дипломной работой. Его работой. Живой талант, достояние университета — большой портрет посередине стены почёта. Что стало с тихим юношей, улыбающимся кротко в исключительно искренние моменты? Он не был заискивающим и никогда не скрывал своего незнания. Открытый, чистый, задиристый в хорошем настроении, обожающий холодный сладкий кофе из автоматов. Он был душой, полной надежд и стремлений. Он был слишком добр. Когда впервые увидел её, тогда… всё его «до» перечеркнулось размашистым кровяным порезом. Тигнари променял друзей и вечерние сеансы в кино на смены в больнице, деньги на любимые собрания книг — на её лекарства и цветы. Девчонка едва могла дотянуться до лепестков, но касалась их с таким трепетом, что все внутренности перемешивались, и Тигнари уже просто не мог вернуться к своей прежней жизни. Она погибала. Она кричала. Громко, отрывисто. Отхаркивала кровь на пол, захлёбывалась в пару глотков воды, тело сковывали спазмы. Она держалась, умоляя всевышнего повременить, дать ей ещё несколько лет, чтобы отблагодарить. Чем — смех. Тигнари ничего не было нужно, он продолжал из тупого альтруизма и привычки. — Нас познакомил мой профессор и куратор по дипломной работе. Я хотел совершить «чудо» и получить грант на последнем курсе университета. — Вы считали это возможным? — И мой профессор тоже, — Тигнари коротко усмехается, облокачиваясь левым плечом о спинку металлического стула. Слабо двигает кистями, разгоняя кровоток. Его пальцы побелели и скоро начнут синеть от пережатия и стойкой неподвижности, любое шевеление отзывается пеленой на нервных окончаниях и тихой, гулкой болью. Сайно не выглядел как человек, который освободит ему руки из сострадания, даже если они до локтей покроются симптомами обморожения. Он, по взгляду, вовсе не был знаком с таким мягким словом. Разве что изредка наблюдал его в заключениях по делу. Воровство из чувства жалости к голодающим. Убийство из-за сочувствия. Кожа колется, жутко спазмирует, прямо как скручивало Коллеи в особенно тяжёлых приступах. Теперь он, пожалуй, понимает её лучше, но едва ли смог бы сейчас посмотреть в глаза. Девчонка плюнет в лицо — она ненавидит жертвенность. То, из чего Тигнари состоял последний год. — Мы начали поиски подходящего пациента и так вышло, что в одной больнице хотели отказаться от одной «тяжёлой» девочки. Отличный шанс и слезливая история сиротки в придачу, — Тигнари открыл рот, чтобы продолжить, но Сайно успел вставить резкое слово. — Вы циничны. — Я врач и студент, — отчеканил, не задумываясь, и только после прикусил язык, — несостоявшийся врач и бывший студент. Его ждёт справка о неоконченном высшем и приказ об отстранении от медицины целиком. Он сможет касаться шприцов и препаратов только через обнуление: после основного и испытательного сроков. Десяток лет заложить придётся — в Тигнари по углам просыпалась жалость. К себе, к своей участи. Сайно начинал в нём что-то такое читать и едва уловимо морщился. Может быть, привиделось… — Так вот, ещё на первой встрече, я решил, что берусь, — юноша уже был не здесь, он витал в облаках воспоминаний. Каких-то блёклых, замыленных от яркого света, они оседали паром на протянутых руках. Тигнари неспешно охватывал озноб, сказывалась измождённость. Пить хотелось всё сильнее, он уже поднимал подёрнутые дымкой глаза на полицейского: удивлялся, как он с места не сдвинулся, и воды не тронул. Отвечает так отрывисто, потому что силы бережёт? В пору было с себя смеяться: бывший медик начинал сумасбродствовать, хотя в камере отражению в битом стекле клялся, что выдержит. На словах всегда легко, он сам не был болтлив, но ситуация вынуждала. И здесь больше категорически нечем было себя занять; сколько психологии в устройстве, столько холода в металле под кистями рук. Глаза стены насквозь протёрли, на каждой вещице оставили метку, пересчитали все ручки на столе, тусклые лампы под потолком. А Сайно всё смотрел, с каким-то садистическим терпением выжидая продолжения, не торопя. Немой под этим долгим хищнически выжидающим взглядом заговорит. Да и к чему ему вдруг препираться? Будто срок скосят от его молчаливой наглости. Едва ли, скорее от злости добавят по мелочи: там неделя-другая, уже и месяц, потом второй и третий, так года собираются. Годы без Коллеи, годы в заключении из-за его собственной дурости… — Почему? — прокурор спросил так резко, что окончательно выбил из колеи. — Что? — капли холодного пота скатились за ухом вниз по шее и исчезли за воротом из грубой серой ткани. — Почему вы решили, что берёте её? — Я же сказал про «чудо», — Тигнари в край растерялся, его глаза распахнуты в недоумении, ресницы мелко трепещут, вторя нервным пальцам. — Какое чудо? — Сайно говорит ровно, вкрадчиво, как с не вполне разумным человеком, но без нот пренебрежения, даже с какой-то лаской в словах. Юноша откидывается на спинку стула и тихо мычит от боли в потревоженных костях, снова меняет угол давления, закусывая нижнюю губу так, что сдирает подсохшую корочку. Свежие капли крови слизывает с особой жадностью, глотая металлический привкус, как живую воду. — Я говорил вам буквально пять минут назад, — Тигнари постарался выпрямить спину, позвонки жалобно заскрипели, щелкнули зажимы, отдавая резкой колющей болью в шейный отдел. Осанку какую-никакую он построил и длительный взгляд глаза в глаза выдержал. Зачатки безумства и совокупляющей жалости затолкал поглубже в горло, почти до рвотного рефлекса. — Не помню вашего разъяснения, — у него пальцы сложены перед собой в замок, Сайно чуть склоняет голову вниз, смотря исподлобья. Тигнари жадно цепляется за его «разъяснить», смачивает губы передержанной, липкой слюной, произнося слова, перетекающие друг в друга, сливающиеся в поток звуков: — Чтобы получить грант было нужно… — Что нужно? — прокурор смотрит в глаза, не моргая даже. Он продавливает что-то, и Тигнари понимает это уцелевшим краешком сознания, но почему-то не может сопротивляться, всё тело налили металлом, в ушах шумы. — «Чудо», — отвечает заведённо и бессмысленно. — Какое? — Спасти Коллеи, — в голос прокрадывается знакомая уверенность, бывший медик силится выпрямиться. — Почему Коллеи? — он сыпет вопросами, как гранулами соли над раной. Уже ощутимо щиплет, а горстка на ладони будто только растёт. — Потому что эту девочку зовут Коллеи, — Тигнари подстраивается по наитию, на глупые вопросы — глупые ответы. Он готов поверить, что сейчас Сайно спросит почему. Сайно не спрашивает, Тигнари смешно кривит губы. — Почему она? Сайно нащупал что-то очень важное, что-то больное и трепещущее. Тигнари молчит, молчит долго и пялится разворошённо в столешницу. Она тоже из металла, она холодит руки прокурора, который хлещет пощёчинами без касаний. Больно и странно гулко внутри. Нужно что-то ответить, нужно открыть рот, мазнуть языком по нёбу и говорить. Ведь за этим он здесь? Нет… зачем же? Почему он здесь? Что он сделал? Кто этот человек? Кто такая Коллеи? Коллеи — девочка, которую он любит. Коллеи — смысл и дар, благословение, начало и конец жизни. Коллеи — всё. Абсолют, константа. Без Коллеи не будет ничего. — Потому что не мог быть кто-то другой, — Тигнари говорит честно. Сайно вздрагивает. Впервые, что глупость. Слова — пустые. Он так же про своих родителей наверняка скажет, ведь он — человек. Тяжело представить свою жизнь по-другому — пытка для сознания. Тем более ради этой девчонки он на ряд преступлений пошёл, через себя переступил… Мужчина замыкает пальцы в кольцо и отрывает взгляд от Тигнари. Здесь что-то не так, здесь что-то очень не так. До имени Коллеи мальчишка говорил прямо и цинично, как зажравшийся регалиями студент с блестящим будущим, но стоило переступить её, как его замкнуло: начал теряться, взгляд поплыл, и ответы уже не казались зазубренной истиной. Она — триггер. — Хорошо, — Сайно кивнул, Тигнари поднял неверящий взгляд, но вслух ничего не высказал. Знал, что ему не поверили, не поняли. Молчал. — Что было дальше? — Мы обговорили некоторые детали с её лечащим врачом, я переговорил с самой девочкой, — юношу отпускало волнами, голос твердел, мысли больше не растекались, слова не слипались друг с другом. Пересказывать прошлое легче, тем более, что он уже докладывал его операм. — Она мне сразу понравилась, я высказал желание взять именно её. — Вы смотрели до этого кого-то ещё? — Да, рассматривал мед.карты и дела, но зацепился именно за неё, — в его голосе вновь сквозила сладкая забота. Приторная и какая-то… несдержанная, липкая. От неё хотелось увернуться, как от приставучих объятий с раздражающим человеком. — Чем она вас так привлекла? Может быть, напомнила кого-то? — пробовал. — Нет, не думаю. Я близко знаю не так много женщин, на мою мать она точно не похожа, сестёр у меня никогда не было, и я их даже в детстве не просил. — Вы состояли в романтических отношениях? — Несколько раз… в старшей школе, чуть больше года продлилось, разошлись друзьями, сейчас контакт не поддерживаем. А потом в институте пара коротких связей на первом курсе, — Тигнари запнулся, — это имеет отношение к делу? — Разумеется, — Сайно непонимающе склонил голову на бок. Юноша ничего не скрывал, наоборот, быстрыми шагами шёл навстречу, видимо, желая поскорее разобраться с этим, а сейчас ощущалась неловкость, повисшая в воздухе, и вовсе не из-за темы романтики, в ней он был таким же прямолинейным. Нечто иное его тревожило. — Ведётся запись, да? — понизил голос, будто тогда микрофоны его не уловят. Прокурор глазами показал за стекло на двух стажёров. — Ничего такого просто… есть деталь, которая вас должна ещё больше разубедить, но она… Потянул плечом, размялся весь насколько только позволяли железные обручи на кистях. Странно, что такого спокойного вовсе заковали — полицейские объяснили это визитом Сайно. Не то чтобы щуплый медик мог его задушить, но меры осторожности предписанные. — Щепетильна. — Вы можете говорить обо всём откровенно, — мягкая речь, которая не отзывалась в груди ничем, так часто на допросах и личных беседах прокурор её повторял. Пора было изменить — на людей думающих она давно не производила эффекта. Впрочем, Тигнари сглотнул, поразмыслил немного и решился, что это поможет ему в деле снять все подозрения о педофилии или о чём ещё похуже. — Связи с мужчинами. Сайно не дрогнул, он не был поражён, только как-то отвратительно склонил голову, смотря исподлобья, так что выбеленные пряди закрыли часть обзора, почти кокетливо спрятали прямой взгляд. У Тигнари чесался язык, едва ли было возможно сдержать парад шуток про седину, но все они отдавали злосчастным страхом. Бояться его — всё равно, что сдаться с поличным. Юноша по какой-то глупой привычке невольно встал на путь преступника, прилепил себе на лицо эту маску и снимать было уже крайне неловко, глупо. Глупее только — продолжать этот цирк. Тигнари шумно сглотнул. — Это не повлияет на ведение дела, не беспокойтесь, — прокурор черканул что-то карандашом в раскрывшейся книжке, похожей на ежедневник. Обложка кожаная, тёмная, с закладкой-ленточкой, опалённой снизу, чтобы шёлковые нитки не секлись. То, как юный преступник начинал заострять внимание на деталях говорило о его быстротекущей потере контроля. В лихорадке люди могут часами смотреть в одну выбранную точку и думать отвлечённо. Медик, от того, что знал, крепился, мотал головой, всё обдумывал просьбу свежей холодной воды. Слишком уж жгло внутри, голова начинала кружиться, мысли путались, но Сайно всё это на руку: вон как он откровенничает. Без просьб даже, так, от сердца. Для Коллеи. Это имя делало с ним страшные и живительные вещи: весь дух приподнялся, сутулые плечи ровнее стали, грудью поддался вперёд и, кажется, схватился бы за прокурора, если бы запястья не были скованы. Наливающиеся синяки заныли, он двинул ногами, пытаясь смазать чувство боли, прострелило в спину, пришлось тихонько шикнуть. Сайно с любопытством наблюдал за метаморфозами и точно бы всё это за ним записывал, если бы позволил себе окончательно потерять лицо. Но было рано, и перед Тигнари почему-то хотелось выслужиться. Он не был обычным, «стандартным» преступником. Поэтому Сайно сейчас здесь, поэтому подпирает подбородок рукой и смотрит-смотрит-смотрит. Снимает скальп своим ясновидящим взглядом, оставляет содрогаться одни оголённые нервы. А Тигнари порыкивает, зажимается, сопротивляясь инстинктивно. Чувствует себя голым и униженным, приторно сладко пахнет плесенью. Сейчас пара капель с протекающего потолка должна разбиться о его макушку — известить о начале новой пытки. Но потолок был цел и недавно оштукатурен, в допросной не водилось плесени, а маленький воришка краснел болезненно. Чахоточные, самые яркие два пятна красовались на щеках, спускались ниже — на шею, залезали под ворот. Мелко дрожали пальцы, белели напряжённые жилы, под нежной почти прозрачной кожей тонкими нитями расплывались вены. Руки совсем холодные и дышать нечем — такой сумасбродный страх вдруг охватил Тигнари. Его доведут здесь. Теперь он понимает. Понимает всё, что писалось в тех книгах преступников, понимает, почему они сдавали так тщательно спланированные дела. Не большие ли преступники те люди в строгих костюмах с милыми улыбками, прилипшими к губам? Они выходили на помост и в микрофон говорили, что беспокоиться не о чем, все злодеи наказаны и сидят под замок, спать можно спокойно. Но они ходили по земле, забегали после работы в один продуктовый, перекидывались ненавязчиво фразами с кассиром. И Тигнари ходил, и так же улыбался, произносил, не думая, что-то приветливое, покупал для Коллеи свежую выпечку — обязательно с яблоками или творогом. Было ли в нём раскаяние? Чем он, чёрт возьми, отличается от Сайно, так внимательно наблюдающего сейчас, рассматривающего его, как хищник свою добычу, удобно разлёгшуюся прямо в когтистых лапах? Отличается ли хоть чем-то? Покаялся ли? Ему нужно в храм. Нет, ему необходимо увидеть Коллеи. Нет… — Воды. Блядский Сайно блядски знал всё это наизусть. И конечно же литым движением поднялся, вышел, оставляя в манящей близости раскрытый ежедневник. Посмотреть, лишь бы дотянуться. Нет. Бежать. Прямо сейчас бежать без оглядки в приоткрытую железную дверь. Тигнари жмурился до слёз, слабым периферийным зрением чувствовал, как пристально на него смотрит один из стажёров. Когда злые мокрые глаза распахнулись в ответ бедный юноша отшатнулся. Такой искренний испуг отразился на секунду в лице. Медик смотрел в отражение на стекле, тусклый свет лизал поостревшие с голода скулы. Страх. Чей он? Его? Тигнари боятся. Он выглядит страшно? Отвратительно? Почему так смотрят? Тигнари боится. Почему? Кем он стал? Кто он такой? — Имя, моё имя… Тигнари. Так меня зовут. А её — Коллеи. Это всё, что нужно знать… Мальчишка задыхался, мальчишка бессмысленно бился бабочкой, заколотой на иглах. Что-то было не так, что-то острое и тёплое торчало из груди. Тёплое, как её слабенькие ручонки, когда она обнимает, приподнимаясь; сухое, как её лохматые редкие волосы-солома; острое, как розоватый язык с налётом, как кончики пальцев со слезающей кожей, ломкими ногтями. Если она умрёт, мир умрёт вместе с ней. Тигнари умрёт. — Вы меня слышите? Юноша вздрагивает всем телом. Его открытые стеклянные глаза натыкаются на человека и распахиваются неестественно широко, почти больно. Роговицу жжёт или это слёзы… Сайно, этот мужчина. Он выглядит обеспокоенным, держит гранённый стакан с водой на почтительном расстоянии. Опасается, что бесноватый Тигнари случайно толкнёт, и рассыплются осколки. А ему, по глазам, сильна охота до крови. Отрезвляющей, резкой, не той тупой, которой скулят застоявшиеся мышцы и кости. Пусть схватит крепче, пусть тряхнёт, крикнет в лицо что-нибудь. — Вы больны? — у него голос такой мягкий, когда искренний. Тигнари точно сходит с ума. В затуманенном нетрезвом уме рисуются застарелые воспоминания: он так явно ощущает на запястьях шершавые руки отца, его крепкую хватку, медленные ленивые касания, поцелуй в линию роста волос и округлый лоб. Становится очень хорошо, так спокойно… — Да… нездоров, — слова едва вылетают, голос предал его окончательно, спадая в нечленораздельный хрип, — душно здесь… дышать нечем… задыхаюсь… Сайно нахмурился сильнее. Верно: его голос не был мягким, он был напряжённым. Как же Тигнари так спутал? Спутал, напутал, перевернул. Как шкаф тогда… шкаф с разинутой пастью… да, с огромной разинутой пастью. Она схватила его, она кусала его, перемалывала кости-косточки, скрипели мышцы, на язык их кольцами и сладко-сладко. — Ах! Холодно. Дышит загнанно через рот. Сайно бьёт. Рукой по щеке бьёт. Волосы прилипли, голова качается. Стакан пустой, капли по шее за воротник стекают, он сухим языком по влажным губам водит, кадык истерично дёргается несколько раз. — Как тебя зовут? — Сайно больше не трогает. Ему и незачем, голос режет без ножа. — Тигнари, — юноша поражается тому, что может говорить. Язык мажет по нёбу, собирает последние зачатки сил. — Сколько тебе лет? — Двадцать два года, — сглатывает гулко, не может шевельнуться, конечности налились сталью, ни шевельнуть, ни голову поднять — повисла, точно подрезанная. Кожу на щеке жжёт. — Когда у тебя день рождения? — Двадцать девятого декабря, — вздрагивает, пальцы на ногах поджимаются. — Чем ты занимаешься? — Я… студент. Учусь на медицинском… — он вспоминает, он чувствует. Слепые глаза слепо смотрят. На Сайно смотрят — не видят. — Почему ты здесь, Тигнари? — подносит руку близко, побагровевшую щёку кончиками пальцев гладит. Юноша не дышит. — Я совершил преступление… я воровал… меня поймали, — исповедь, — и сюда, к вам. — Почему ты со мной говоришь, Тигнари? — манипуляция. — Потому что хочу уйти, — он снова смотрит и ничегошеньки не видит, — нет… я лгу. Я хочу с вами говорить, потому что больше мне не с кем. Никто не захочет… — У тебя есть семья, Тигнари? — он так мягок, он ведь любит его? Любит-любит-любит. Непременно любит. — Семья? Да… у меня есть семья! — мгновенно обрадованный улыбается жутко криво, наискось и киснет так же, поражённо уставившись в металлическую столешницу с пустым стаканом. По стенкам ползут уцелевшие капли, собираются на дне. — Нет… у меня нет семьи. Коллеи вернётся в больницу для сирот… я должен… я обязан позаботиться о ней… — Как ты хочешь это сделать? — добавляет с нажимом. — Тигнари. — Переписать все средства с моего счёта в пользу неё и… завещание… всё ей… — в его глазах мелькает обострённая ясность сознания. — Я позабочусь об этом, — он больше не касается. Давно не касается, Тигнари только сейчас заметил. Голова по наитию поворачивается на голос, хлопают веки, ресницы слиплись в пучки. — Да? — опять глаза распахнутые, опять там вселенная светится, манит на дно, в чащу тропического леса после дождя, когда ветер шумит, сбрасывая с огромных листьев ушат воды за шиворот. — Конечно, — он обманывает. Смотрит твёрдо, доверительно и обманывает. — Смеётесь? — Тигнари вздрагивает, сам усмехаясь нелепо, левым уголком губ. — Пришёл в себя наконец, — Сайно фыркает, обходя стол, подхватывая стакан, — пить будешь? — Буду, — он его видит. Видит крепко сложенную приземистую фигуру, накрахмаленную рубашку, сдвинутый к плечам назад и распахнутый пиджак, щеголеватые брюки, берцы вылизанные, что блестят, низкий хвост пепельного блонда, бережно собранный под заколку. Мужчина имел вид почти аристократический, если не замечать обращения. Не чувствовать горячей пощёчины. Тигнари на миг осязает всё: боль ссадин на запястьях, смертельно затёкшие ноги, не разгибающуюся, замёрзшую в одном положении спину; волосы, промасленные грязью. Голова гудит, когда медик отчаянно ей трясёт, по-собачьи отряхиваясь. Поникшие книзу локоны забавно вздрагивают при каждом движении, от щёк и шеи отлипают всё-таки. Дышать становится легче. Это, наверное, из-за приоткрытой двери. Оттуда материализуется Сайно. Подходит как-то быстро, настигает преступника гончей, к губам всё то же стекло подносит. Тигнари уже плевать: на приличия, на то, как мерзко замарано он выглядит, как жалок. Он лакает жадно, не отрываясь, излишки стекают по подбородку вниз, холодят приятно до мелкой дрожи. Просит ещё осипшим шёпотом, не контролируя речь. Он хочет ещё. Сайно держит за холку, как собаку, наклоняя удобно голову, вливая ещё стакан. У него и правда шершавые пальцы, если Тигнари не показалось. Мужчина действует быстро и чётко — отработано. Не даёт захлебнуться, не даёт забыть, кто здесь главный. Манит светом из щёлки между косяком и дверью, тут же захлопывает её. У стажёров уставшие, подёрнутые паникой лица, а Сайно смотрит болезненно прямо, он склоняется ближе, опираясь локтем о столешницу, удерживая зрительный контакт. Теперь их лица на одном уровне. — Хочешь знать, сколько прошло времени? Глупый вопрос. Тигнари кивает, не подумав. — Три часа суммарно и полтора часа допроса, — он следит за малейшей мимикой. У Тигнари мелко дёргаются губы, он тут же сжимает их в тонкую полоску, кусает щёки изнутри. Горло больше не жжёт, а в желудке приятная наполненность, пусть это на жалкое маленькое время. Быстро он сдался. Быстро? Тигнари никогда не планировал отпираться — совсем наоборот… — Продолжим? — глупый вопрос. Опять. На языке терпкое дежавю, перед просветлевшими глазами муть одна. Он должен говорить — Тигнари кивает сам себе. Он обещал себе — ей. — Да, — снова эти нотки гордости, идиотской в его положении, но настолько органичной в характере, что смешков она не вызывала, наоборот, какой-то особенный трепет. Как человек, сохранивший рассудок под страшными пытками, выбирающий выражения перед палачом. — Прошу прощения. Он мог унижать извинениями — от Сайно не скрылось; изгиб губ дрогнул лишь на мгновение. Он ничего не сказал, разогнулся. Предложить что-то хотел — по глазам видно. Обдумывал, с одной, с другой стороны обходил, всё никак слов не находилось, а Тигнари глазищами в душу заглядывал, смотрел опять побитой псиной, морщился, от прилипших сальных волос, головой дёргал отрывисто, отталкивая их. Удивительно красив. Почему такой пошёл на воровство? Глупо открытое, показное: на камерах лица не скрывал и после первого вызова не прятался, на сделку со следствием сразу же пошёл, на выкуп не рассчитывал, хотя средства имелись и его родители, кажется, были готовы, чуть не с сумками стояли у отделения. Всё отклонил, точно не из достоинства — нет, другое. Девчонка. Она — камень преткновения. Та граница, за которой подающий надежды студент безумел, нить мирного существования терял. Все средства ей, сядет то же за неё и выйдет ради неё. Сайно хотелось сейчас же посмотреть в глаза избраннице — он слышал урывками про особенную любовь медиков к своим первым пациентам, болезненную привязанность, чуть не одержимость выздоровлением, но чтобы настолько, это впервые. Да и дело тут было не совсем в здоровье, это ясно и очевидно: у мальчишки глаза мутнели, стоило её имени слететь. И было бы понятно, будь это влюблённость, но она мала слишком, а Сайно дело его вдоль и поперёк перечистил — ни намёка. С сокурсницами сходился редко, за младшими не гонялся, только на первом курсе кутил и то с парнями, однокурсниками же. Лично подтвердил. Непонятно было, за что взяться первым, и прокурор, с обыкновенно нерушимым выражением стойкости, ткнул пальцем в небо: — Расскажете, как протекало написание научной работы? Тигнари от него отвлёкся на время раздумий, а сейчас рассеянно кивнул. Ему потребовалось несколько минут, чтобы как-то себя осознать в пространстве и начать, спотыкаясь то и дело на, казалось бы, фактах: — Да… я утвердил её кандидатуру сразу же. Потом долго сидел за её медицинской картой, досдавали анализы, некоторые за мой личный счёт, потому что это не входит у нас в спектр, а мне нужно было знать… — Через сколько? — прервал резко по обычаю. Сайно уже сидел напротив, его руки привычно сложены перед собой, открыты, в пальцах зажат наточенный карандаш. — Что? — Тигнари сморгнул. То-ли усталость, то-ли что-то похуже на него так действовали: он быстро терял нить диалога, начинал путаться, хотя, очевидно, не лгал. — Через сколько дней или недель после первой встречи вы оплатили анализы? — первый взнос был категорически важен. Сайно почти занёс руку над раскрытыми желтоватыми страницами ежедневника. — Я не помню точно, — он опять был честен, но ужасно запинался, смотря разворошённо перед собой, будто никогда этих денег не считал и не думал даже об этом. — Не уверен… через пару дней после… — Очень быстро, — комментарий был едким. — Мне были необходимы эти данные для научной работы, — Тигнари говорил точёно заученное, его голос в момент стал твёрдым, как на лекциях. Слишком яркий контраст — он только обличает. — Вы просили возмещения или изначально взяли из выделенных на работу средств? — осадил. — Нет… я… мне хотелось побыстрее, а, вы знаете, запрашивать — это долго и кипа бумаг, — Тигнари с ней действительно очень торопился. — Диагноз был критичен? — Да… нет, — медик с усилием сглотнул, у него начинали трястись руки, на плечи бросалась лихорадка, холодный пот полз с мурашками по спине. Ему явно было тяжело об этом говорить, слова из себя выдавливал по старой памяти стремясь поскорее закончить ворошение дела и всей подноготной, которую он сам для себя считал святыней. — Там целый набор, как бывает обычно. Очень запущенная девочка из села, сирота. — В вас взыгрались чувства сострадания и ответственности за ребёнка? — карандаш приглушённо скользил по бумаге, отрывисто поскрипывала бумага, когда Сайно менял лист и сминал уголок пальцами, чтобы запомнить страницу. — Вы просто не видели её, она… — в голос прокралась почти детская мечтательность. — Я видел, — как бы в подтверждение слов, Сайно выложил перед Тигнари фотографию. Выражение лица менялось посекундно: румянец сменялся бледностью, приобретавший даже зелёный оттенок тошноты. Густая зелень в прошлый цвет её волос — на кончиках осветление осталось. Они особенно секлись. Тигнари весь дёрнулся вперёд до побелевших костяшек, и казалось, сейчас выкрутится, вырвет металл с корнем. Один из стажёров подскочил, но Сайно предупредительно поднял руку, не отводя взгляда от юного преступника. «Знал бы — раньше подсунул», — облизнулся совсем хищнически. Однако лишними движениями брезговал: юноша превратился в одну натянутую струну и любой резкий порыв мог его напугать до потери сознания, сказалось бы перенапряжение и предельная концентрация на одном предмете. Не моргал и забывал дышать, а рот полуприкрытым держал, нервно губы облизывал и нижнюю кусал, как наркоман перед выложенной дозой, средств на которую не хватало, а руки с тремором всё равно тянулись. Жадный, оголодавший до контакта со своим личным Богом. Он выглядел в высшей степени мерзко, но Сайно только голову к плечу склонял, медленно опуская поднятую руку. Ему всё ещё были нужны показания и, пожалуй, временно хватит сводить с ума. Фотография исчезла в объятиях потёртого файла, папка захлопнулась, Тигнари задушено выдохнул. Сайно смотрел на него долго, по привычке нависая, опираясь ладонями о грани столешницы, мальчишка ответно опустил голову, так что выражение лица спряталось в тенях, асимметричное каре касалось остро выделяющихся скул, играли желваки. — Теперь вам вполне очевидно ваше помешательство? — Вполне. У него был другой голос. Не слепые глаза, нет, но голос — другой. Сайно склонился немного ниже, пытаясь заглянуть глубже, свет из-за его спины окрасил только тёмную макушку. — Я не собираюсь с этим ничего делать. И ничего менять, — Тигнари поднял голову. У него бил бешенный пульс — страшный выброс адреналина в кровь. Высок риск сердечного приступа, даже у такого молодого. Прокурор едва заметно махнул парням через стекло, один из них уже держал руку на тревожной кнопке. Юный медик решился на что-то: у него воспалённый взгляд и острое, слишком острое сознание. Холодное до одури, вразумительные глаза. Сайно поймал себя на первородном страхе. Этот щуплый мальчишка, прибитый по рукам к стулу, выглядел как властитель, как бы ни горбилась его спина, ни сводило узкие плечи. Он мог бы… о, чтобы он мог, если бы не эта случайность, заигрывание судьбы. Думать об этом не хотелось. Ни о чём кроме него, в сущности, не хотелось. Сайно периферийным зрением ловил пиканье камеры, слабо жужжали микрофоны, оттеняя друг друга. Всё было в порядке, всё работало. Тигнари смотрел на него, не задираясь, не поднимая подбородка вровень, вот так, с христиански опущенный головой, он продолжал: — Я уже сам это выбрал и сам вляпался. Я знал. — А всё же ревел перед первым разом, — Сайно парировал почти по привычке; его ледяной тон скупо начинал подводить. — А кто не ревел? Значит, совесть есть, — он специально сохранил оборот, чтобы подчеркнуть значение на двух концах. Как монетка… по сути всё одно. Но ему без меры сейчас захотелось расшутиться напоследок: вряд ли в колонии сильно любят шутов. А он там будет, в этом сомнений никаких не водилось. Тигнари для себя решил всё после первого свидания с ней. — Пожалуй, есть, — прокурор медленно-медленно кивнул. Кажется, впервые. — И? — Что «и»? — Что вы решили? — с усилием сохранил вежливое обращение. Сейчас фамильярность ни к чему, хотя почти сорвалась с языка. Тигнари бы не стал ехидничать в ответ: выглядел обострённо честным, сверх меры, так что даже хотелось его немного осадить и принизить, вернуть на землю. К людям. — Ничего, — Тигнари усмехнулся. Сайно бы поклялся, что ему показалось, но нет. Он усмехался, он насмехался. — Ничего я не решил здесь. Всё будет по форме. Вы ведь её так любите? Бюрократические шавки. Сайно убористым почерком приписал к карандашной заметке «помешанный» ещё «раздвоение» через запятую и запнулся. Застыл окончательно. — Что? — вопрос был слабым. Тигнари рассмеялся в голос. Стажёры не нажали тревожную кнопку от шокового состояния, пальцы, зависшие над быстрым судом, окаменели и не слушались. Им преступно хотелось воочию видеть продолжение, желанную развязку. — Ха-ха, «что»! Боги, «что»! — он заливался совсем истерички, слёзы выступили в уголках глаз. — Да «то»! То, что такие, как вы, погубили её. И в могилу зароете, и землицей сверху присыпите. По форме ведь, по традиции. Грудь крупно вздымалась, легкие жгло от кислородного голодания, голова налилась свинцом, в глазах полопались сосуды. Образ сумасшедшего был завершён. — Посмотрите на свою папку, господин прокурор, — он обращался специально прямо и с дикими, спесивым желанием выводил Сайно, уже отмирающего и скоро приходящего в себя. — Почему же она такая толстая? Да вы ведь рылись. В моём белье — как пить дать. Всё знаете. Что же, говорите. Какой я оппозиционер, сколько лет мне за это прибавят или, что у вас там, нынче, в расценках? Штрафы? Ну так выкладывайте, чего застыли! — Вы… — Ну? Ну, что «я»? Вы меня, право, за помешанного идиота считаете? Нет, простите, сейчас уже просто за помешанного, одно другое ведь не влечёт, м? Что скажете? — Вы находитесь в шоковом состоянии и не можете здраво оценить свои действия. Голос робота, который Тигнари распалял до безумия. Это единственное человеческое, что в нём лихорадочном осталось. — Нет-нет, не спеши сдавать меня под трибунал в психбольницу. Сам знаю, что там буду. Ты мне расскажи… нет, покажи лучше, что ты накопал так старательно. Хочется ведь, ну? Или бережёшь для кого? Угрожать мне? Да чем больше угрожать, я вам так тут всё на блюдечке, сам не знаю какие с меня ещё показания можно брать, очевидное же дело. — Почему она? — Сайно знал, что нельзя спрашивать больного о фактах. Но Тигнари вдруг смолк и ему искренне это понравилось. Мужчина сел, скорее, впрочем, грузно свалился на стул, сцепляя в крепкий замок пальцы перед собой. Металлические кандалы на медике теперь себя абсолютно оправдывали; парни за стеклом оставались напряжёнными. Никто не двигался, пока Тигнари глубоко дышал грудью, будто набирал воздуха для откровения. — Я не знаю. Сейчас мне кажется, что никто другой быть просто не мог. Она — моё всё. И я вылечу её, иначе — не врач. — Она была твоим первым пациентом? — Нет, тяга к медицине началась ещё с детства. Я спас человека — восьмилетнюю девочку. Сильно мелкий был… из семьи врачей. — Она похожа на Коллеи? — Сайно пробовал тонко и осёкся на имени, но ожидаемого взрыва это не повлекло. — Глазами — сильно. Повадками. Я так же к той в больницу таскался, как одурманенный, — он признавал, и это было хорошо. Мутный взгляд не прояснился, юноша смотрел перед собой и больше на Сайно. Он не нервничал и не прятался, хоть и плеч призывно не расправлял. Было что-то животно жуткое в его зажатой позиции, угловатом разрезе глаз и том, как резко они смотрели. Сугубо вперёд в ожидании нового вопроса. Столкновения. Он всё ещё хочет закончить. Закончить? Нет. Тигнари хочет продолжать. Тигнари хочет вспороть себе грудь исповедью, чтобы… Чтобы? Отпустить. — Давайте, исполосуйте меня, господин офицер, — в эту усмешку можно было влюбиться. И Сайно, кажется… — Зачем вы сказали про оппозицию? — Хочу сцепиться с вами, — он был предельно честен, показывая оскал желтоватых клыков с видимым налётом. — Зачем вам это? — послышалось резонно. — Последнее развлечение перед казнью, — в бешенный голос влились по капле нотки строгого расчёта, — с красивым мужчиной. Сайно понял. Сайно прочитал до завершающей запятой и был готов поставить жирную точку. Он поднялся, глубоко не анализируя, что творит, вышел, не прикрывая за собой. Если дверь захлопнется, то на долго оставит Тигнари наедине с собой и мыслями. Прокурор шёл, удивительно не шатаясь, и смотрел даже рассудительно. Стажёры от шока ещё не очнулись, его слушались без возражений, только с искренней заминкой страха. Сайно отключил все камеры, оборвал запись микрофонов и накрепко запер входную дверь изнутри. Ни до, ни после он не смог бы объяснить это непреодолимое желание остаться с Тигнари так: один на один. Смотреть в его дикие глаза, отпуская из цепких пальцев ключи на стол за стеклом. Идти к нему и раскрывать мудрёный механизм замков, отпуская преступника из плена. Юноша вставал медленно, растирая обожжённые запястья. Они держали почтительную дистанцию, примерялись один к другому, как оставшиеся пазлинки. Точно никак не соединялись, параллели призрачны. — Я действительно позабочусь о вашей девочке после, — Сайно держал невозможно прямую осанку. Он снимал пиджак, аккуратно складывал в стопку, оставляя на столе в допросной. Двери не закрыл, все пути отступления отрезаны. Взаимно. Тигнари держался у стены, за своим приваренным к полу стулом, его руки безвольно опущены вдоль тела, роговица покраснела, слёзы отмечались влажными дорожками на щеках. Это нервное, пересохший язык ловил солёные капли. Этот мужчина поил его с рук и бил по щеке. — Спасибо, если не лжёте, — какая сейчас ложь. Тигнари усмехнулся саркастично, одним уголком потрескавшихся губ с подсохшими корочками запёкшейся крови. Он выглядел жутковато, но взгляд сохранял ту границу ясности, выявляя человека, с которым ещё можно говорить. — У вас остались вопросы по делу? — Да, — Сайно подошёл, расстегнул несколько верхних пуговиц рубашки. Тигнари малодушно предположил, что сейчас ударит. Жилистые руки вскоре обнажились по локоть. — Ваш адвокат, которого мы были обязаны нанять, то есть предоставить вам… Юноша прервал речь искренним смехом, он замахал перед собой ладонью, позволяя продолжить, прикрывал рот второй. Конечности плохо его слушались, а плечи тряслись. — Ваш адвокат пошёл на сделку со следствием… — Как будто мог иначе, — теперь ему было незачем скрывать своих принципов. Сайно посмотрел предосудительно, но ничего едкого в этот раз не ответил. — Я сейчас говорю о вашем сроке, вам совсем не интересно? — мужчина задавал вопрос искренне, и так же искренне Тигнари ему отвечал, ни на секунду более не предавая себя. — Не особенно, — ухмылялся теперь. Ранка на губе надорвалась, пара тёмных капель окрасила подбородок, ничуть Тигнари не смутив, скорее раззадорив. — Мне бы больше понравилось, если бы вы сейчас спорили со мной о куда более важных вещах. Или хотя бы рукоприкладствовали. — Чтобы подтвердить позицию? — Отчасти, — смеясь чужому уму, он умел его признавать. — С другой части, потому что вы адреналиновый наркоман? — Сайно предполагал скептически, он уже знал ответ и себе его обозначил, так что отрицанию бы просто не поверил. — А вы внесёте это в мою мед.карту? — интересовался куда более увлечённо, даже глаза распахнулись как прежде. — Этим занимаются, вы знаете, специалисты, а я прокурор, — он показал на грудь и пиджак, на удостоверение во внутреннем кармане, которое так и не представил. — Да-да, всё по закону, помню. А зачем меня приковали? — хитрость. Природная лисья хитрость зародилась теперь в смазанных болью и усталостью чертах. — Ведь вы не знали тогда, что я помешанный. Сайно молчал, плотно сжимая губы. — Зачем вы копали моё дело, прокурор Сайно? Неужели, правительство готовит для нас что-то новенькое, и ему так стал нужен какой-нибудь отвратительный оппозиционер, на которого бы всех собак разом? Мои святые дела зарыли бы и биографию сменили. — Нет, — мужчина стал так неожиданно уклончив. — Это мой личный интерес. — Ва-аш? — Тигнари обошёл металлический стул сбоку. Он подбирался ближе растянуто неспешно, не медлил, нет, специально размазывал движения, шаги. Патокой стекал на стенки черепа, захватывал рассудок до удушения. — Мой, — отрицать сейчас было бы совсем низко. Сайно сглотнул за долгое время на допросе. Плотно скрестил руки на груди, отгораживаясь от демона, который смотрел ему чернотой земного ада прямо в душу. — Что ж вы так в другие дела не копаете? Только вот в моё… и наверняка там есть что, ну? Записи с камер наблюдения с митингов? Есть? А у детей в больницах лекарств нет, — резкая смена мыслей была первым признаком сумасшествия. — Что-то в дела коррупции на местах вы так охотно не копаете, как под нас. Их не накрываете, а нам руки скручиваете и на цепь, как собак. Он ударил больно. Он ударил верно. — Вы говорите очень правильно, — Тигнари вздрогнул, — но ваши угрозы посвящены не мне, сколько бы я ни был… — Гончей правительства, — выплюнул. — Да. Шавкой, ментом, как ещё там? Вы моё досье не видели. — Не удостоился. Есть на что смотреть? В Сайно мелькнуло что-то новое, неизведанное — усмешка надругательства. Вот с такими лицами скручивают подозреваемых, когда уже представляют их в робе за решёткой. Это — сладость поимки, самое извращённое наслаждение, когда ты медленно вворачиваешь оппоненту в мозги свою правду, тыкаешь его носом в грязь ошибки, подводя за руку к грани и указывая вниз, медленно расцепляя пальцы. О, Сайно мог играть «плохого копа», ему неиронично нравилось. Загвоздка была лишь в Тигнари, и его недоверчиво распахнутых глазах, уставившихся в одну точку, ногах вросших в пол, от которого тянуло грязью с ботинок и хлоркой. — Поверьте, да, — мужчина показательно провёл языком по нижней губе, он знал, что за ним проследят, обнажая обострённую внимательность. — Но, боюсь, некоторые его части секретны. — По секрету всему свету? — Тигнари усмехнулся. Знал, что это лишь подводка к откровенности. Сайно отзеркалил, едва заметно кивая. Он не любил и избегал этих жестов, как будто подчиняться для него было особенно мучительным актом. — Я выходец из сильно неблагополучного района столицы, с малолетства в преступности… — Убивали? — Тигнари перебил. Его оживлённость казалось болезненной. — Нет, — ответ резкий, обрубает, как в тех местах кромсали пальцы за проступки. — Не приходилось. Сайно давит на удачливость, свою или судьбоносную, даёт повариться в этих чувствах, чтобы продолжение ударило обухом по голове: — В один из дней меня втянули в ограбление полицейского участка. Нам нужно было достать одну вещицу, которая принадлежала боссу, но находилась в уликах по делу. Яркая — наручные часы. Баснословно дорогая. Нужно ли говорить, что нас, мальчишек, скрутили на половине? Тигнари неоднозначно качнул головой. Он был крепким юношей, выточенным, как штык, ладонью опирался о столешницу, Сайно держался по правую руку, немного наклоняясь вперёд, так что выходило, будто они шепчутся. Охрипшие голоса это только подчёркивали. — Вы ведь из интеллигенции? — вопрос на ощупь казался мягким. У Тигнари так раскалывалась голова, что он при всём своём упорстве и гордости не смог бы сейчас лгать и плести факты. — Да, — мысли терялись, разбегались тараканами по углам при свете дня, и этим светом был Сайно, который вглядывался в лицо. — Приличная семья, приличный район. Я не знаю того, о чём вы говорите. — Чувствуете вину? — Сайно был до ужаса тонким психологом, когда с подсудимым добирался до этой грани, где они слегка взбешённые и кроваво-оголённые до мяса и костей, а глаза блестят не случившимися идеями и слезами. — Стыд? — А вам нравится смотреть, — Тигнари усмехается широко и криво, он прячет взгляд за веками. Ресницы мелко дрожат, отбрасывая тени под глаза, уголки губ неестественно изгибаются, опадая вниз в гримасу боли. Сайно чувствует, как колет кончики пальцев от адреналина, от его скупой слепой жадности. Хочется встряхнуть его, впившись в плечи до отметок на коже под тонкой тканью, встряхнуть и требовать — сам пока не знает чего. Но обязательно требовать, кричать, быть мучительно близко, пить его искрящиеся эмоции и слова. Сумасшествие точно не заразно? Он преодолевает жалкое расстояние за секунду, вздёргивает Тигнари за подбородок, так что линия каре вздрогнула, парня затрясло сильнее, показались зубы и острый язык. Тигнари был прав, и это било чем-то тупым и с размаха под рёбра. — Может быть и нравится, — Сайно спешил согласиться, чтобы откреститься от скручивающих ощущений внутри. — Не замечал за собой такого раньше. — Значит, я ваш первый? — эта ухмылка, эти писанные лисьи глаза в прищуре — необратимость. Сайно ловит себя на том, что жадно глотает слюну, чтобы смазать дерущие стенки горла. Тигнари вспоминает, что его руки раскованы, он дёргает ими неумело, освобождаясь от мнимых пут, поднимает, укладывая на грудь прокурора. Всё меньше и всё больше в этом было допроса. — Первый, кому я позволяю такое, уважаемый преступник-оппозиционер, — отвести от него взгляд, точно как гореть заживо. — Оу, честь, — Тигнари медленно перетекает ещё ближе, его голова запрокинута из-за незначительной, но ощутимой сейчас разницы в росте. Жалкие сантиметры. Сайно в ответ опускает голову, чтобы не рвать желанный контакт глаза в глаза, он дышит в приоткрытые пересохшие губы. — Я рад. Не думал, что меня так привлекают мужчины. — Ещё одна статья? — Сайно это даётся тяжелее, чем он хотел бы. — Сплюньте, господин прокурор, — усмешка Тигнари набирает искренности и того тона, которым он говорил со своими близкими. У Сайно мурашки по спине. — Я тоже, — он будто извиняется своей честностью, — девчонку ту не хочешь? — Подозреваете в педофилии? Нет, там что-то платоническое, — Тигнари заметно морщится; ток, перетекаемый из зрачков друг друга, прерывается. — Вообще не телесное, как… Его пальцы скользят по выглаженной рубашке. Он бы спорил с Сайно и развёл перед ним ноги с абсолютно одинаковым удовольствием. Момент пестрел, в глазах плыло от зрительного напряжения и рефлекторно выступала влага, которую под ресницами собирали шершавые подушечки узловатых пальцев. — У нас? — это желанное предложение. Желанное, как порывисто вздымающаяся грудь Сайно. — Признаться, подозревал долго. Какая у вас разница в возрасте? — Шесть лет с половиной примерно, — Тигнари заметно мрачнеет от одного упоминания его возможной тяги. — И долго? — Долго — что? Долго подозревал? До того момента, пока не вошёл в эту дверь, — Сайно показывает на сборный металл с прочным замком позади себя. — Так уж с первого взгляда? — Тигнари воспринимает за кокетство. — Поверь мне, да. Я видел много педофилов и ты не один из них, но ты болен ей, — у Сайно очень острая прямолинейность. Юный медик чувствует её как лезвие в своей груди, по которому мягко течёт его горячая кровь и худшее, что он не против, что он поддаётся вперёд, загоняя меч до позвоночника. — Мне кажется, это пройдёт, как только я её вылечу. — Она представляет собой ценность, только если больна? — пробует одну из догадок. — Я не уверен, — Тигнари начинается путаться, опуская голову, так что впавшие щёки прячутся за скошенными в домашних условиях прядями. Зрачки мечутся в поисках ответа, он до кругов перед глазами жмурится, пытаясь согнать навязчивый морок. — Мне кажется я влюблён. Это ощущается именно так. — Влюблён в неё или в идею? — это важный вопрос, очень важный. Тигнари за секунду понимает, почему Сайно именно на этом посту, но не догадывается, почему он так мягко ведёт по кончикам волос. — В неё… и в идею, — он закрывает лицо ладонями, бесполезно падая на грудь Сайно, который, казалось, только этого и ждал, его объятия распростёртые и крепкие. — Я не знаю. — У тебя будет много времени, — от наставнического тона даже не тошнит. Обоих. Пальцы в волосах, они гладят, массируют, и нет ничего органичнее. — Какой в итоге мой срок? — Пара лет с грабителями и картёжниками, малый криминал. Выйдешь по условному, я позабочусь, — патока обещаний и Тигнари бы оскалился, но голос Сайно твёрд, ему просто незачем лгать. — У меня есть знакомая журналистка. Это тайная связь с предысторией, сейчас не важно. Я поработаю над твоей биографией, так что постарайся как можно ярче и быстрее загладить этот инцидент. Я знаю, что ты сейчас считаешь себя жертвой и этаким образом, но все твои мысли новомодные и юные, а жить тебе долго, так что не разочаровывай меня. — Такие связи мне пригодятся? — Тигнари улыбается слабо, надломлено, с оттенком долгих слёз и истерики. — Ты пока не знаешь, насколько на самом деле повязаны медики с полицией. Мой ответ — да, пригодятся, мой юный Тигнари, — рука гладит совсем покровительственно. — Уже ваш? — усмешка острее, он однако совсем не сопротивляется, только ближе прижимается, размазывая влагу по чужой рубашке. — После того, что я собираюсь для тебя сделать — определённо мой. — Значит, контракт? — Никаких обязательств, — Сайно фыркает, как будто услышал грязное ругательство. — Я не собираюсь требовать с тебя оплаты или долгов. Ты ведь не дослушал мою историю. Тигнари валится с ног, его, как куклу, усаживают на металлический стол прямо поверх разбросанных бумаг. Это всё кажется таким не важным, когда Сайно критически близко, он замыкает жертву в капкан, расставляя руки по обе стороны, голова на уровне груди. Тигнари откидывается назад и смотрит сверху вниз с предубеждением. — Я жду, — за один этот тон можно было язык укоротить, но Сайно улыбается ему: значит полегчало, если огрызается. — Тогда, когда нас скрутили в отделении, я попал на очень хорошего полицейского. Старый дядька, прокуренный жизнью, он меня всего насквозь видел, ему даже слушать ничего не было необходимости, он бы так отчёт набросал и был бы прав в каждом пункте. Но он-то мне и предложил в полиции работать. Выучиться сначала, конечно, а потом приходить. Я ему пальцем у виска покрутил, обозвал, как надо, а он всё равно предлагал, мол, я читать, как он буду. — Потому что из того мира? — Да, в том числе, — Сайно приподнял уголок губ, видимо вспоминая того мужчину. — Я потом вернулся к себе домой, там половину отпустили по каким-то кривым причинам с промытыми мозгами. Побоялись месяцок и снова соскочили в лёгкий криминал навроде поджёгов, а я промытым остался. — Выучился? — в Тигнари звучала усмешка и почтение одновременно. — Выучился, — Сайно почти впервые показал ровный ряд белых зубов, ухмыляясь как-то лихо и на бок. Тигнари упал в него губами, не задумываясь ни над чем особо. Он лизал длинно, а слюны оказалось вдруг так много, и Сайно приоткрывает рот, впуская внутрь, сплетаясь языками, перебирая друг друга, как карточную колоду, с лёгкой борьбой и надменностью, которая менялась с пьяной дурманящей нежностью, с которой мужчина заправлял ему мешающие пряди за уши, гладил за мочкой, стекая на острую линию скулы. Было блядски и не хотелось заканчивать. Дыхание сбито, нос забит, между губами тонкая ниточка слюны, Сайно коротко чмокает, разрывая её таким жестом, что нервные руки тремором бьёт, и Тигнари в бессмысленном порыве до бела стискивает его воротник рубашки. — Я это всё к тому, что, — он выглядит потрясающе с этим ярким румянцем по щекам и шее, всё пятнами. Запинается, едва переводит дыхание, чтобы с большим глотком воздуха продолжить тираду. — Я это всё к тому, что на ошибках жизнь не заканчивается, что можно и после, даже нужно, если ты действительно хочешь что-то загладить и выправить. Необходимо только старание и большой кредит доверия к людям вокруг, десяток вагонов терпения. — Слишком много составляющих, офице-ер, — Тигнари растягивает гласные, совсем как одержимый и вусмерть пьяный. — Тигнари, хватит паясничать, я здесь о серьёзных… Мальчишка почти набрасывается, ухмыляясь так широко, как позволяет человеческая анатомия. Он целует развязно и безудержно голодно, впиваясь, как вампир, выпивая все непроизнесённые слова, глуша нравоучения об одно своё существование, об руки на шее Сайно, которые проминают затёкшие мышцы и держатся плотно, так что уже не сбросишь живой балласт. Он отрывается и разводит объятия, падая спиной на стол с глухим стуком костей о металл. Сайно вздрагивает, его ладони на узкой талии, они не успели поддержать. — Я за тебя выйду, — слова вылетают отрывисто, глаза в наслаждении прикрыты. Тигнари садится рывком и пугает ещё больше, когда своими огромными глазищами смотрит прямо в душу. — Я за тебя выйду, только ты там подвинь властей как-нибудь, чтобы разрешили. Сайно смеётся через несколько долгих секунд переглядки. Смеётся громко и очень искренне, закрывая рот ладонями в слабой попытке сдержать приступы, сотрясающие его плечи. Тигнари подхватывает это веселье, как само собой разумеющееся. Его смех тоньше, даже изящнее где-то в глубине, но сейчас он глухой, с горькими нотами скорой и неминуемой разлуки, о которую резались тонкие запястья. — Это признание? — прокурор едва разгибается, чтобы встать прямо, как он всегда стоял и этим гордился. — Это больше чем признание, господин прокурор, — Тигнари мигает глазами, — только если ты сдержишь свою часть нашего договора. — Незаверенного? — Ты без подписей мне веришь, — он хмыкает, отводя пряди от лица, — и я не лгу ни в одном слове. Буду тебе писать письма из заключения? — Фу, это совсем кошмар, — Сайно улыбается добродушно. Меньше часа назад Тигнари бы не поверил, что он так умеет. — Получишь мою копию дневника, раз такой, — наглость, выставленная напоказ. Тигнари соскальзывает со стола, вставая рядом. — Нам бы поторопиться, если не хотим оказаться в дешёвой мелодраме про роман двух сотрудников. Сайно неловко оглядывается на часы на своём запястье и чувствует острый укол совести. Они заболтались, ощущение времени просочилось сквозь пальцы, а Тигнари улыбается хитро, как будто планировал всё до последних своих слов. Он идёт, совсем как плывёт, ноги по одной линии, падает в свой пыточный стул, как на трон, и выпрямляется вальяжно, хотя в теле совсем не осталось сил. Он безумно хотел бы внутри себя попросить об ещё одном поцелуе, но знает, что сейчас это сделает только хуже: раззадорит кровь, обнажит надежду. Тигнари её заворачивает бережно в бумагу. Лезвия в тонкой крафтовой оболочке. Сайно мажет по виску, когда щёлкает металлическими обручами, закрепляя их на запястьях. Больно сдавливает свежие синяки, Тигнари щурится подслеповато и ёрзает, так неудобно зафиксированный. — Скорее? — это всё, что он может попросить. Сайно кивает, исчезая за дверью. Его отсутствие ощущается самой кожей, и Тигнари скатывается немного вниз, копчик болезненно упирается в сиденье, но это самое удобное, что он изобрёл, чтобы плечи не кололо каждую секунду. Особенная чертова пытка — всё изменилось только на словах. В законах поправили, чтобы убедить народ в правосудии. Конечно. Его мысли — запутанный клубок с кошачьей шерстью. Сайно вложил ему в пальцы конец нити, было ли это началом или концом — понять нельзя, но эта неоценимая помощь сейчас кололо под рёбрами. Это влечение, это благодарность — всё чувства к нему. Если не обманет, если сейчас вернётся, чтобы закончить с пристрастием, вбивая его в этот чёртов стул. Тигнари покрылся дрожью, его тряхнуло, как от хорошего удара током. Он действительно хочет этого. Сайно был прав, когда называл его адреналиновым маньяком — сущая, сущая правда. Как больно-приятно было сейчас её осознавать, пуская под кожу, так что мелкие волоски дыбом вставали, будто он — ощетинившийся зверёк. Такой мелкий, но очень грозный. Он отсчитывает секунды и минуты, пока не звучат шаги, пока Сайно не приходит один. У него сосредоточенно серьёзный вид, он методично включает камеры и микрофоны, откашливается. Тигнари осознаёт, что дрожит, что ёрзает, как конченный наркоман перед дозой. Сайно смотрит на него строгим преподавателем, и это заводит только сильнее, развязывает грязный язык. — Кончилось место и мне, прокурору Сайно, пришлось сделать склейку допроса подсудимого. Тигнари уверен, что он подчистил следы и договорился с напуганными стажёрами. Тигнари — в самом деле не то зрелище, на котором им стоило бы учиться. — Мы остановились с вами на ваших словах про оппозицию. Полагаю, я не смогу изменить вашего мнения, — его тон сейчас плешивел и явно поддавался под внутренними чувствами. — Верно полагаете, — Тигнари ухмылялся, статус сейчас позволял. Он поднялся ровно, выказывая лживую вежливость. — Об этом не бесполезно разговаривать? Я думал вам важно только моё дело, а это уже какие-то сторонние факты. Склоняет голову на бок в привычном жесте, Сайно знает, что последует за ним. Тигнари манит своей сейчас недоступностью, невозможностью сказать всего, что слова они оба выплёвывали на общее обозрение, хотя вели очень личную игру. — Все ли сведения в этой папке добыты законно, господин прокурор? — Могу заверить вас, что никакие методы шпионажа не были применены при сборе досье. Исключительно полицейская работа меня лично и других наших сотрудников, — официоз, официоз, официоз. У Сайно самого едва челюсть не сводит от этих заученных знакомых фраз. — Вот как, — ложь, ложь, ложь. Они оба знают это. Не об этом стоит сейчас говорить, но Тигнари снова размыкает свои чуть влажные припухшие губы. — Но статьи, по которой меня могли бы осудить в этом направлении, сейчас нет, верно? В моём участии на митингах не было ничего противозаконного. — То есть вы подтверждаете их? — Говорю чисто гипотетически, господин прокурор, — Тигнари ужасно полюбилось это обращение, и теперь он давил на него, с жадностью энергетического вампира наблюдая за повторяющейся реакцией Сайно, тем, как вздрагивали его уголки губ, как крепко он сковывал пальцы, сдерживая себя. Потрясающий человек — и изводить его было так же приятно. — Вы помните, что все ваши слова фиксируются записывающими устройствами? — каждое приторное слово хотелось содрать с его языка. Желательно своим собственным, но Тигнари просто кивает, как послушная кукла. — Конечно, — он добавляет остроты. — Вы ходили на митинги, Тигнари? — Сайно давит, каждый его слог — ударный. Тигнари съёживается, но теперь этот страх приятен, теперь он обращает его в животное возбуждение, жажду голодной схватки, где они взаимно желают разодрать друг другу глотки. — Я не хочу отвечать, — он улыбается. — Почему? — совершенная наивность и взгляд из-под бровей, такой прямой и жестокий, что не сжаться под ним просто невозможно. Сайно знает это и использует без всяких манер. В их договоре не предусматривалась мягкость обращения. — Просто не хочу. Я имею право хранить молчание, — скулы сводит от поддерживаемой улыбки, но пока слишком слабо, чтобы Тигнари думал сдаваться. — Всё так. И всё же, скажите мне честно, вы ходили на незаконно организованные митинги, Тигнари? — Я не буду отвечать, это провокационный вопрос, который ставит меня в невыгодное положение, — он тасует невидимые карты и раздаёт их с всё той же широкой улыбкой, самой милой, какую вообще можно сейчас изобразить. Мигает красной точкой камера. — Господин Тигнари, — Сайно зеркалит и почти пускает в свой голос лесть, — господин Тигнари, вам лучше идти навстречу следствию. Они оба знают это, оба держит в руках брошюрку с правилами игры, но Тигнари рвёт её методично в клочья, а Сайно смотрит на него в упор. — Я всё понимаю. Все риски, — ужасно приятно оглушать его неприкрытой честностью, должно быть, такой редкой в этих серых прогнивших стенах. — Но я останусь при своём мнении, я критикую власть и закон не запрещает мне даже говорить это вам в лицо. — Я при исполнении, господин Тигнари. — Прекрасно то, что вы помните об этом, — снова кроткая улыбка, — не забывайте. Я вот скован по рукам и ногам и при всём желании не смогу вам что-то сделать. — Намекаете на то, что оно, желание, присутствует? — как же он цеплялся к словам. Тигнари бы огрызнулся, но он давно перешёл все рубиконы, а за ним столько мирского спокойствия, что он давно не покупается на дешёвые трюки, выводящие на эмоции. Особенно от любимого Сайно. — Просто говорю, как есть, — взгляд из-под ресниц, такой хитрый-хитрый, игривый, — незачем переворачивать мою позицию, вы этим вряд ли поможете делу, ведь так? — Кажется, здесь я решаю, — о, нотки власти. Тигнари их ждал, он ощутимо вздрагивает от прилива восхищения и предвкушения. — Кажется? Его ухмылка читается как призыв, и Сайно сходит с насиженного места. Он обходит стол ужасно медленно, торопиться ведь некуда, Тигнари вот точно никуда не сбежит, он буквально врос в этот пол и останется так, пока Сайно не распустит нити оков. — Вы уверены, господин Тигнари? — это заигрывание на каком-то абсолютно новом уровне. Названный гулко сглатывает скопившуюся слюну, потому что ему категорически нечего ответить, а лёгкие печёт от недостатка кислорода, как при удушении. Это всё тяжёлый парфюм Сайно и сигаретный флёр: чем ближе его руки к лицу, тем сильнее чувствуется. Он курит что-то дрянное и тяжёлое, так что перебивает запах чем-то ещё более ядовитым. Клин клином? — Абсолютно, — это самый смелый ответ, который он смог выдавить через сдавленную глотку. Сайно наклоняется, берёт его за подбородок уже привычным жестом, на который Тигнари кланяется; он почти не реагирует. Почти — в этих скосах неприлично много текста, в его дырявых зрачках мигающая бегущая строка, и там вовсе не сигнал sos. — И вы готовы ответить за свои слова? Тигнари кажется, что он попал на съёмки дешёвой порнографии, иначе он не может объяснить себе, почему Сайно говорит этими фразами. Или дело уже давно в нём самом? Кадык под плотным воротником рубашки — мужчина застегнул до горла, когда выходил — дёргается, рельефно отражаясь под кожей. Хочется проследить пальцами это движение, хочется его сжать до боли и надавить ниже, чтобы приоткрыл рот, пытаясь вдохнуть сквозь сжатое горло. Но Тигнари, какая жалость, прибит руками к железным подлокотникам. — Разумеется, — язык — всё, что у него осталось. Сейчас Сайно протянет пальцы и возьмётся за его кончик, болезненно оттягивая вниз, чтобы показал весь, до корня, на который если надавить, то подсудимый несчастно закашляется, мотая головой, чтобы пустили. — Вот как, — Сайно продолжает говорить так. Тигнари не смог бы даже чётко объяснить, но по всему телу от его тона расходится статическое электричество. Он точно не на своей настоящей казни через электрический стул? Не успел рассмотреть, когда отпустили — так был занят оппонентом. Тигнари увлёкся своими мыслями, которые бесформенной липкой жидкостью растекались внутри, смешиваясь с органами и образуя сладкое желе. Он то и дело прикрывал глаза, потому что когда пытался сконцентрировать взгляд, то ощутимо начинало колоть, и снова показывались рефлекторные слёзы, они хотя бы немного увлажняли роговицу. Лучше не становилось, голос Сайно резал ножом по маслу, расписывая его, как дорогую картину на закрытую выставку для ценителей. Может быть, для одного ценителя. Для себя. Готовил медленно, неторопливо, потому что спешка повредит вкусу, а Тигнари на зубах, как мясо с кровью — такой же нежный и дорогой. Молочно-белый из-за недостатка витаминов, а глаза всё равно яркие, глаза-бездна. Сайно чувствует, как уплывает пол из-под ног, как он проваливается. — Я спрошу вас в последний раз. Господин Тигнари, ходили ли вы на митинги в последние несколько лет? Тигнари отчётливо слышит предупреждение в каждом чёртовом слове, но он игнорирует, усмехаясь коротко, понятливо: — Я не стану отвечать. Это сделка, о которой они пожали руки еще с десяток минут назад, Сайно как будто ждёт, что он сорвётся или передумает, оступится, испугается — что угодно. Он всё сыпет обходные пути, более мягкие и прямые, но это явно не про Тигнари, который хотел всё себе и если что задумал, то добивался через себя, через невозможность и выше головы в несколько раз. Он на своей кривой замшелой тропинке головой поехал в достижении цели и знал только, что его отпустит через преодоление. Всего лишь новые трудности, а за ними вершина ещё неприступнее, но только в этом интерес. Сайно читал его страсть и слабохарактерно надеялся, что камера не передаёт того пучка искр, что лопался сейчас между ними. Тигнари смотрел мутно, Тигнари, как послушная лисица, подвернув под себя хвост, ждал продолжения. Кульминации, на которой они неохотно и временно оборвут своё знакомство, похожее на резкий скачок адреналина и эндорфины в клетках. Тигнари выгибался прямо перед ним, запрокидывал голову, доставая затылком до верхушки спинки своего стула. Это был красный, нет, бордовый флаг. Сайно бьёт размашисто берцем под рёбра. Тигнари острым зрением поймал его разворот, то, как он нагибался, занося ногу. Его ослепила резкая боль, мешая разобрать неоднозначное выражение в лице прокурора. Останется след — Тигнари уверен. Тигнари упивается этим фактом. На камерах следствие сочтёт его ухмылку болезненной, но Сайно видит в ней то желанное довольство, перебиваемое только редкими рваными вздохами, потому что синяк наливался кровью, а внутренности медленно вставали на место. И когда он поднимает голову, чтобы взглянуть в лицо своему насильнику, то видит, как расходится мелкий страх в едва заметных морщинках. — Это хороший урок, — Тигнари не смог бы молчать и дальше. С каждым ударом сердца повышался критический риск признаться ему в любви. Больной и драной, но понимаемой. Взаимной. — Я надеюсь, — Сайно ударяет на второе слово. Очередное его обещание. Тигнари посмеивается прямо перед ним, чувствуя, как мужчина переводит дыхание и переставляет ноги от нервов. Ужасно милый, когда переживает. Тигнари надеется, что его не уволят после такого инцидента? Тигнари нагибается всем телом вперёд, так что грязноватые пряди полностью скрывают его лицо с обеих сторон, он вне зоны досягаемости камер, он целует пряжку ремня, потому что любит символы. А этот значит добровольное принятие своего наказания. Сайно фыркает и усмехается как-то одновременно, он совсем смягчается: — Я приглашу вашего адвоката для заключения сделки со следствием. — Конечно, — это самая пьяная и счастливая ухмылка в жизни Тигнари.