Обнажение

      С Фейд водиться — пьянить дикого зверя; знающая и узнающая, из мглы подсматривающая и глухо усмехающаяся, Фейд — в самом деле, охотница, хищник, и хищник хищнику на одной территории рознь, нет ли? Вайпер не вспомнит, когда ей пришла эта мысль, но живя с ней, испытывая ее, прибегая к ней, возвращаясь за разом раз... Никакого явного соперничества нет и не будет: идущим в тени бороться до искр не требуется, потому что тьма не любит шума, лишней возни, громких эпитетов, но она без ума от долгих взглядов и недоговоренных фраз.       Фейд со стороны кажется совсем простой — она любит кошек, любит кофе, любит зевать одна на кухне, когда весь Протокол спит, а ей — всё неймётся; даже движения у Фейд преимущественно расслабленные, простые, и язык ее тела не говорлив. То, как она одевается, то, как от нее пахнет кофе, то, как она хмыкает в сторону какого-нибудь анекдота — чувство опасности усыпляется, обкалывается снотворным, задыхается на полу, замирает в моменте агонии, чтобы потом вскинуться на все четыре несуществующих ноги и всхрипнуть в воздух: пахнет угрозой.       Фейд пахнет угрозой.       Они отвоёвывают ещё одну радианитовую точку, и Фейд откидывает волосы от лица, промокшая под тяжёлым ливнем; в ее руках вандал, и лицо, на первый взгляд, почти расслабленное, медитативно сухое, но вот они встречаются с Вайпер взглядом, и в единственном мгновении этого контакта ощущается нагнетающая дикость. Нельзя сказать, что Вайпер из боязливых — наоборот, боятся её, и боятся почти все; Фейд наверняка входит в ранг исключений — и неизвестно, почему: от того, что у нее на душе не мало чужих ужасов, или от того, что она знает достаточно, чтобы тоже пугать других?       Фейд — черная дыра, в притяжении своем кофейном непреодолимая; Фейд — полупробужденные диалоги в пять утра и могильное молчание с часу до трёх ночи; Фейд — яд, но с такими ядами Вайпер не работает.       Такие яды работают на нее.       Здесь не поможет респиратор, потому что его всегда можно снять; специальная одежда — тоже лишняя, и сведённые к переносице, строгие, острые брови не станут антидотом; от такого яда сколько не беги — вместе с отравой из язвы вытекают самые страшные страхи, и каждая фобия становится почти физически ощутимой. И все из-за Фейд.       У повседневности новый вкус, запах и цвет, потому что Хазал Эйлетмез в эту повседневность вписывается; они с Вайпер обмениваются взглядами — и взглядов столько, что не сосчитать: переглядки в дверях лаборатории, наблюдение с разных углов кухни, слежение на боевом поле, немые диалоги у стены, тяжёлое молчание совместной поездки, игра в гляделки через прицел оружия, тонкие прищуры друг другу посреди полигона, и ещё безумное множество других, не менее диких, но отчего-то все более естественных и привычных моментов, словно теневое соперничество вдруг стало частью самого бытия. В соперничестве, даже если оно толком не реализуется, но явно присутствует в какой-либо искажённой форме, есть... напряжение, благодаря которому тьма остаётся живой.       Иными словами, не становясь кровными врагами, они разделяют одну территорию и — практически — один рацион (отчасти состоящий из чужих ужасов и страхов); они же — люди одной стихии, и дело даже не в любви к кофеину или возможности запугивать простых смертных.       Что Фейд, что Вайпер — в принципе и в общем люди страшные.       От них за версту веет саундтреком Сайлент Хилла. И хочется заткнуть уши, чтобы его не слышать, но тогда слышно, как приливает кровь, когда Фейд перехватывает руки Вайпер, и когда наблюдает за тремором пальцев; и хочется заткнуть уши, чтобы его не слышать, но тогда слышно, как приливает кровь, когда Вайпер пробует кофе Фейд прямиком с чужой кружки, даже если это не ее любимый. И хочется заткнуть уши, да руки заняты: обе ладони на женской шее; и хочется заткнуть уши, да руки заняты: стягивают треклятый медицинский халат, перед тем, как—       . . .       . . .       . . .       Есть что-то приятное в процессе познания чужих оболочек, когда за одной снимаешь другую, и речь здесь даже не про одежду или, допустим, кожу, но про нечто глубоко психическое, и не всегда визуально выражаемое; есть что-то приятное в том, чтобы видеть своего потенциального соперника и соратника взъерошенным, необычно встревоженным, с подскочившим пульсом, лишённого защиты своего характера, и, одновременно с тем, настолько яростного и опасного, что адреналин бьёт по сердцу — до того хорошо и до того волнующе! В бою обнажается искренность, даже если бой на клетках лабораторной плитки или на паркете чьей-либо квартиры, а может, даже в пыли полигона; искренность, обросшая соединительными тканями, как забытый в теле скальпель; искренность, нужная для того, чтобы спрятать ее глубоко в себе — а потом обнажить вместе с оружием и грудью, и сыграть на контрастах, и опьянеть: до того все кажется безумным разуму, зависимому от контроля и порядка.       Есть нечто заразно притягательное тогда, когда твой опасный союзник — и человек, что поддерживает тебя за плечо, и человек, запястья которого ты в который раз прижимаешь к стене — но чувствуется все как впервые, и грызущий пальцы тремор даже не удостоен внимания.       Ночью на кухне не горит свет, когда Фейд делит кофейную чашку с увивающимся рядом Кошмаром; из окна на нее падает кусок света внешнего мира, и серебристый пар размывает силуэт лица.       Ночью на кухне так и не включается свет даже в момент, как появляется Вайпер — она тоже за кофе, тоже молчит, и у нее тоже все ещё растрёпаны волосы. Это видно, когда она проходит через полосу света, чтобы сесть рядом, и закидывает ногу на ногу.       Неугомонный Кошмар, не сильно задумываясь, облизывает ей затылок.