И дивились люди в час похорон

      Когда они встречаются в первый раз после начала этого — другого слова не находится — кошмара, Нэйтан спрашивает, как у Джеймса дела.       И Джеймс долго-долго рассказывает про обстановку в стране, про боевые действия, про потери — Боже, как много людей отправляет Нью-Йорк! — про стратегии, и Нэйтан долго-долго слушает, не перебивая.       А потом, улыбаясь, переспрашивает: «Нет, Джейми, ты не понял. Как у тебя дела?».       И Анакост молчит. Нет, правда, Нэйтан тихо хихикает от этого молчания — как много сил ему нужно, чтобы смеяться? — а Джеймс не знает ответа на, казалось бы, очевидный вопрос.      

      — Голова болит, — тихо-понуро выдает Вашингтон.       — После этого всего, — Нью-Йорк делает круг пальцем: жестом обводит масштабы происходящего, — удивительно, как твоя маленькая головушка ещё функционирует.       Вообще, да, это удивительно: не каждому на первые сто лет столичного правления выпадает Гражданская война.       — Сильно?       И Джеймс снова замолкает: с недавних пор, в голове его исключительная четкость. Только документы, количество погибших, действия Севера…       И когда его спрашивают «сильно?», ему хочется спросить «относительно чего?»: Джеймс действительно размышляет, сильно ли у него болит голова.       — Нет, — это самый непродуктивный разговор за последние…за последние «много»: и Анакосту стыдно-тревожно, ведь, пока он тут воркует, его люди убивают друг друга.       — А если честно?       Честно - это как?       Мигрень с шести до шести ощущается как привычка, как что-то, существующее совершенно задним фоном: и вот, когда Нэйтан обращает на это внимание, приходит понимаете, что это, наверное, ненормально.       — И где твои щечки? Неужели совсем тебя загнали? — Нью-Йорк являлся важным для конфедерации городом. Важным городом, который сейчас дергает собственную столицу за щеку, — Джейми, не молчи: я все равно знаю, что ты устал. И что голова у тебя болит сильно.       Нью-Йорк был столицей пять лет, а потом случился Джеймс.       Впрочем, он тогда не казался расстроенным.       Он и сейчас не кажется.       Анакост тянется к этому «не казался расстроенным»: просто склоняет голову к тянущей его за щеку руке.       — Ещё и не спишь, — Нэйтан всё равно тянет на себя Джеймса. На них не обращают внимания: вокруг беснуются жители, телеги и все страхи, собранные вместе, — Джейми, спи. Много-много спи, — Вашингтон укладывает голову куда-то на ключицы Нью-Йорка: раньше их разница в росте была поводом для шуток, а теперь возможностью Нэйтану укладывать подбородок на макушку Джеймса.       Брокс начинает покачиваться: обычно, подобные движения просто сквозили неусидчивостью Нэйтана. А теперь нет, теперь он качает Анакоста, словно дитя.       — Спи, Джейми, чтобы твоя прелестная головушка, — Нью-Йорк целует Вашингтон в макушку, — и дальше прелестно функционировала.       — Голова сильно болит, — пусть Вашингтон похоронят под завалами собственного города. С собственными людьми. Он шепчет это риторическое «голова сильно болит» с ломающимся спокойствием.        Он не на чьей-то стороне.       — Я устал, — ощущение, словно Нэйтан одним своим присутствием ломает старательно выстроенную стену спокойствия, выпуская чувствам — Я не понимаю, — Джеймс снова шепчет, чтобы не услышали, — я не понимаю, что мне нужно делать, — и далее-далее-далее, его речь льется шепотом, не слышным никому, кроме Нэйтана.       — Спать, Джейми. Тебе надо спать.