Где мне дозволено коснуться вас?

      «Дождись. Он скажет, когда войти».       Слуга терпеливо выжидает.       Короткие дрожащие пальцы мертвой хваткой держат поднос на уровне груди. Широкий, холодящий кожу рук, тяжелый от утвари.       Молодой человек, кажется, не дышит. Вобрал в грудь побольше воздуха и затаил дыхание. Одна только массивная дверь в императорские покои заставляет трепетать пред ней. Не чувствовать ног, не ощущать под ними пола.       — Войди.       Две тяжеленные створки грузно отворяются внутрь, слуга послушно ступает вперед.       «Ни единого взгляда в лицо императору».       Взрослый статный мужчина, сидящий на полу в самом центре своих покоев кивает слугам, открывшим дверь — те в миг исчезают за ней.       «Склони голову еще на пороге и не смей глаз на императора поднять, только если…»       — Взгляни.       «…он сам не попросит».       Парень послушен. Неторопливо поднимает голову, но взгляд по-прежнему устремлен в пол. Его попросили посмотреть, но все-таки страшно и будто бы даже с разрешением — непозволительно.       — Можно.       Слуга переводит взгляд карих глаз со своих босых ног на мужчину. Встречается с такими же карими, но совсем иными.       Уверенными. Серьезными.       Холодными и не радушными.       Парню буквально вспарывает грудь от такого взгляда.       «Не дольше нескольких секунд. Даже если император еще будет держать зрительный контакт — ты обязан его разорвать первым. Четыре-пять секунд, ни единой больше».       Он помнит каждое наставление старшего слуги, каждое выполняет — вновь опускает обрамленные густыми ресницами глаза, отсчитав в голове положенное количество времени. Поднос по-прежнему тяготеет в руках, коих молодой человек давно не чувствует — онемели.       — Поставь предо мной, — новый указ режет пространство, вынуждая слугу тут же двинуться.       Мраморное покрытие леденит обнаженные ступни, но это сейчас как нельзя кстати. Отрезвляет, не дает задохнуться в волнении.       Как только парень осторожно опускается на колени и устраивает поднос на полу, император вновь к нему обращается:       — Как твое имя?       «На вопросы отвечай обязательно. Не забывай добавлять в конце «Господин Мин». Обращение «Император» к себе он не любит».       — Пак Чимин, господин Мин, — он кланяется глубоко, почтенно.       — Красивое, нравится, — императорский тон теплеет, но лишь на мгновение. Обманчиво.       Чимин хотел бы вымолвить благодарность, но осекается. Вопроса не было, а следовательно — не имеет права.       «В беседе ты можешь только отвечать на вопросы. Своих задавать не разрешается ни в коем случае. А твои ответы должны быть односложными, без подробностей — император не выносит болтунов».       — Посуда чистая?       — Да, господин Мин, — слуга не тянется вперед, не хватается за полный кипятка графин, из которого тянется тонкая струйка пара. Не двигает чашку императору, не наполняет, он не движется вовсе. Только сухие ладони на коленях своих устраивает и взглядом упирается в светлые мраморные плиты под собой.       «Император до невозможности брезглив. Странность, доведенная до крайности. Посуду для вечерних чаепитий дозволяется мыть лишь мне, высшему слуге. Во время и после мытья я пальцами ее не касаюсь — только через сатиновые ткани. Протираю насухо, материей же беру в руки и ставлю на поднос. Никаких контактов с моей кожей. С чьей-либо еще тем более».       — Касался?       — Нет, господин Мин, — дыхание участилось так, будто он солгал. Но Чимин и вправду не притрагивался к посуде.       «Чай он наливает себе сам. Всегда, Чимин. Не смей хотя бы на мгновение допустить мысль, что ты как слуга обязан делать это за него. Нет».       — Наполнишь для своего императора? — мужчина указательным пальцем подталкивает слуге фарфоровую изумрудную чашечку с тонкими стенками.       — Нет, господин Мин.       Чимина передергивает.       Отвечать одними «Да» или «Нет» может показаться очень удобным, но только не ему. Чувствует себя глупцом.       — Отлично, — похвала скорее обращена к Тэхёну, которого здесь и нет. Обучил как нужно.       Император берет подготовленные чайные листья из небольшой миски и перекладывает в другую, побольше. Орошает быстро водой, нагретой до нужной температуры, чтобы избавить будущее питье от пыли, трухи и дать листьям раскрыться. Самолично мужчина ополаскивает чашку, из которой будет испивать свой вечерний чай.       Не было и дня, когда он пропускал свою традицию. Война за дворцом, наводнение, мор — все гаснет, как только император Мин усаживается за чаевничество.       Чайник чист и нагрет, а значит пора перекладывать в него листья, что мужчина и делает. Заполняет водой до краев и оставляет настаиваться. Все это время Чимин исподлобья наблюдает за процедурой. Интересно и любопытно. Прежде ему не доводилось такого видеть — не служил у богатых господ, не присутствовал на церемониях, да и сам хороший чай пил от силы несколько раз.       Сколько времени проходит, слуга не знает, но отмечает, что император очень четко ощущает временные отрезки и знает, когда можно разливать настоявшееся питье. Мужчина наполняет небольшую плошку заваренным зеленым чаем, а затем только переливает его в свою чашку. До краев наполняет и еще одну.       — Возьми.       «Не думаю, что вероятность возможна, но считаю, что должен упомянуть об этом».       Память Чимина простреливает вчерашней вечерней беседой с Тэхёном, во рту тут же скапливается вязкая слюна.       «Всего единожды за все свое правление император предлагал слуге испить с ним чая».       «И что?»       «Отказывать императору не дозволяется. Ни в чем. Абсолютно ни в чем, Чимин, запомни. Но…»       У Чимина до сих пор перед глазами то, как старший сглотнул, а глаза панически забегали по комнате.       «…больше того слугу никто не видел. Знаю лишь то, что его высекли, а затем бросили в темницу умирать от полученных ран».       В глазах стремительно темнеет. Почти нечем дышать, будто его уже высекли, и он вот-вот скончается.       Отказать нельзя.       Согласиться — смерти подобно.       — Я не должен просить ни о чем дважды, Пак Чимин, — строгое лицо пропускает едва заметную ухмылку, но Чимину, не смеющему поднять головы, не удается перехватить ее. — Возьми и выпей со мной.       Чимин тушуется.       Мечется в сомнениях.       А что, если отказать?       Нет, его, наверное, высекут до смерти всего в несколько ударов, а может и в один. А есть ли возможность выжить, если согласиться? Мизерный, но Чимину хочется верить, что не невозможный.       Он тянется вперед.       Указательным и большим пальцами неторопливо берется за крошечную чашку под пристальным взглядом императора.       Он…       Ждёт?       Не пьет в одиночестве, а действительно ждёт, пока трепещущий перед ним слуга возьмет напиток?       Быть этого не может.       Но Чимин готов поклясться — глотков он не слышал, шорохов роскошных пышных рукавов императорских одеяний — тоже.       Его и вправду ждут.       — Смелее.       Чимин подносит чашку ближе к губам, прячет в темном напитке испуганный до одури взгляд. Хочет утопиться в этой мелкой посудине — всяко лучше, чем то, что последует завтра утром.       — Глотай.       Император краток, властен.       Слуга застывает изваянием подобным камню в императорских покоях, но делает первый глоток. Теперь отпивает и император.       После слуги, не первым.       Чимин замечает, отмечает.       И теперь не понимает совсем ничего. Страх овладевает полумертвым парнем с каждой секундой все сильнее, путами колючими оплетает худое истощенное тело. Хочется, чтобы император уже поскорее завершил свой обязательный ритуал перед сном и попросил удалиться. Хочется выйти и остудить голову в реке, за дворцом, где слуги стирают свою одежду по ночам.       — Как тебе мой чай?       Вопрос с подвохом?       — Интересный, господин Мин, — Чимин, вообще-то не очень задумывался о том, как ему напиток, потому как копал свой мозг размышлениями о том, сколько ему осталось существовать на этом свете.       — Можешь сказать больше, Пак Чимин. Мне и вправду интересно, что ты почувствовал, когда сделал глоток.       Слуга удивляется искренней заинтересованности, сквозящей в глубоком тоне императора, сидящего словно с колом вдоль позвоночника — прямо, ровно, горделиво, ни на дюйм не отклоняющегося в стороны. Даже за чашкой тянутся лишь ладони, в то время как корпус остается недвижимым и вытянутым. Чимину даже хочется вежливо попросить императора о том, чтобы тот, наконец, выдохнул и расслабился — день ведь закончен, ночь на дворе, да и кроме него здесь больше никого нет. Но вместо этого катает в пересохшем рту язык, не зная, имеет ли право отвечать на заданный вопрос более развернуто. Наверное, да? Ведь император сам о том попросил.       — Прежде ничего подобного я не пробовал, господин Мин, — нерешительно проговаривает Чимин, вертя в пальцах полупустую чашку. Сделал всего глоток, а там уже ничего и не осталось. — Будто все смешалось, господин Мин.       — Что ты имеешь в виду? — император ведь прекрасно знает, что. Зачем вынуждает отвечать многосложно? Чтобы было больше причин для наказания? Чимин ведь даже не знает, насколько жесток его император — Тэхён об этом говорил мало, почти ничего.       — В первую очередь я ощутил горечь. Но она в мгновение сменилась кислинкой, а после и остротой, — Чимин заметно воодушевился, говоря о собственных ощущениях. Так редко имеется такая возможность. И, если бы слуга подумал немного дольше одной секунды, понял бы, что, скорее всего, быть таким открытым с Его Величеством не дозволяется, но уже поздно.       — Затем возникла едва уловимая солоноватость, а после и вовсе сладость. Это было последним, что я ощутил на языке, господин Мин.       — Взгляни на меня, — блекло и сухо.       «Не дольше нескольких секунд»       Очередная памятка всплывает в памяти.       Чимин протягивает чашку, зажатую меж обеих ладоней обратно к подносу и неспешно поднимает глаза к императору.       Скован.       Пуглив.       Напарывается на строгие напротив, замедляя собственные кисти. Ощущает колкий импульс в грудной клетке в ту самую секунду, поскольку видит, что в чужих радужках лед дернулся.       Мгновение.       Но слишком ощутимое и остро-осязаемое.       — Открытый, — констатирует император, едва склонив голову набок. Без тени улыбки, без ухмылки, бесцветно. И будто бы отрешенно, словно его мысли унеслись куда-то дальше этой остановки в одно слово.       Слуга не выдерживает — слишком все обострено этим вечером. Слишком много эмоций и волнений, которых он за всю свою простую и скудную жизнь не знал. Не гадал он, что когда-либо сможет перед императором оказаться, что в принципе сможет его хотя бы одним глазком лицезреть, а тут они друг напротив друга.       Чай пьют.       Чай, за который завтра Чимин вынужден будет расплатиться своей исполосованной плетью спиной и никчемной жизнью.       Дрожь усиливается, руки становятся непослушными, чужими будто, плошают. Император дергается всем телом, чувствуя, как горячее питье попадёт на босые ступни и обжигает. Чай уже подостыл, но императорская кожа чересчур чувствительна.       Чимин в немом вскрике подскакивает на месте и хватается за несколько маленьких сатиновых квадратных тряпочек, тянется через поднос к чужим ногам и торопливо утирает разлитое, не заботясь о том, что успевает мизинцем задеть чужую обнаженную кожу.       — Ради Бога, простите своего слугу, господин Мин, — нелепо лепечет, продолжая рваными движениями касаться императорских ног. — Я такой неуклюжий, прошу прощения…       Много раз он извиняется.       Просит прощения и скукоживается в маленькую горошину, пока император почти не дыша наблюдает за происходящим.       — Вон.       Слуга не слышит, слишком занятый своим блеянием.       — Пошел вон!       Словно удар поддых — императорский рев. Чимина оглушает, но он соображает быстро: резко подпрыгивает и пятится назад, склонившись и опустив голову едва ли не к полу. Рассыпается в извинениях до самой двери, а как только скрывается за ней, роняет свое ослабевшее тельце на пол и закрывает лицо руками. Влажные от пота ладони собирают слёзы, градом рвущиеся наружу.       Завтра его точно казнят.              

      ***

                    Медленно, но верно Чимин сходит с ума.       Каждое утро думает, что было бы лучше, если бы его действительно казнили на следующее утро после случившегося. Но он все еще дышит. Все еще существует. А прошла неделя. Ожидание хуже самого наказания, которое отчего-то слишком затянулось и никак не наступит. Мучительные думы изматывают парня, но поделать нечего — жди, а чего? Непонятно.       Хотели бы казнить — уже бы давно высекли.       Чимин чистит овощи для ужина придворных дворца, размышляя и гоняя бесконечные мысли по кругу в своей уставшей голове.       — Нет, я не понимаю, — вновь Тэхён начинает рассуждать вслух, натирая сатином императорскую посуду, зная, что через час его Его Величество обязательно пошлет своего ближайшего советника Чон Хосока за слугой с чайным набором. — Ты сделал то, за что секут плетью едва ли не сразу, а тебе хоть бы что. Почему ничего не происходит?       — Да лучше бы уже меня изувечили, ей богу, — тяжелый вздох блондина оседает на деревянном скрипучем полу маленькой кухоньки. — Я так устал ждать и бояться, что предпочел бы уже получить свое.       — Объяснение лишь одно, — Тэхён наклоняется к самому уху Чимина. — Императору отшибло память и он позабыл о том, что ты натворил.       — Да ну тебя, — не скрывая раздражения, Пак пихает старшего в плечо, пока тот сыпется от смеха.       — Другой причины, почему ты еще жив, я не вижу, извини.       — Что за болтовня? — в дверях возникает советник, высокий и крупный мужчина с серьезным выражением лица. Ким Намджун одним своим видом заставляет Тэхёна подобраться и поклониться, Чимин повторяет за ним.       — Император уже ожидает свой чай.       — Хорошо, — старший слуга суетливо оборачивается к рабочей поверхности стола, чтобы собрать на поднос все необходимое.       — Не ты, — останавливает его Намджун и переводит взгляд на съежившегося светловолосого парнишку. — Император желает сегодня видеть Пак Чимина.       — М…меня?       — Тебя, со слухом проблемы? — советник груб, отчего и без того нервничающий Чимин покрывается мелкой сыпью.       — Простите, — встревает Тэхён, явно за столько лет привыкший к суровому Намджуну. — Обычно вы не заглядываете в крыло для слуг, это обязанность Хосока. С ним что-то случилось?       — Нет, с ним все в порядке. Он отправился в соседнюю провинцию по поручению императора, — спокойно отвечает Намджун, пристально наблюдая за тем, как неуклюже и неумело Чимин пытается тканями сложить всю нужную посуду на поднос. Советник следит за тем, чтобы малец ни за что не коснулся кожей императорской посуды, а Пак все этой самой кожей ощущает. Чувствует, как от чужого внимательного взгляда мелкие розовые крапинки распространяются шире по телесным покровам.       — Все готово, можем идти, — едва слышно проговаривает Чимин, держа поднос перед собой.       — На этот раз ты все запомнил? — с придыханием спрашивает Тэхён полушепотом, останавливая у порога младшего. — Умоляю, в этот раз не дури, иначе второй раз не повезет — в живых не оставят.       Чимин вглядывается в лицо напротив и на секунду становится легче — он уже успел привязаться к этому суматошному, веселому парню, которого несмотря на его беззаботный нрав, сделали старшим слугой, почти придворным человеком. Тэхёна Чимин мог бы назвать своим другом, но здесь, во дворце, даже среди слуг такое не дозволяется, поэтому младший лишь про себя так называет старшего. И ему очень приятно сейчас видеть в чужих глазах беспокойство.       — Тэхён, я справлюсь, — кивает Чимин, но как только переступает за порог и перестает видеть его, то вся легкость снова сменяется тяжестью в груди и волнением, граничащим с истерикой.       Чимин крепко сжимает пальцами тяжелый поднос, боясь уронить, пока шагает за широченным Намджуном, едва поспевая. А в голове лишь мысли о том, как справиться со своим языком и не задать интересующий уже неделю вопрос. И немножко о том, что сегодня он не успел переодеться, и император обязательно заметит грязное пятно от кожуры картофеля на его одежде.       Чимин вспоминает, как в прошлый раз стоял и от нервного напряжения не мог даже на дверь в императорские покои смотреть. А сейчас он странным образом не ощущает ничего — пока он семенил за советником, все страхи куда-то расползлись вглубь дворца, словно слуга иссох эмоционально и теперь глух ко всем тревогам.       — Столбом не стой, — неприятно толкается ладонью меж чиминовых лопаток советник, хотя подобное отношение к слугам во дворце не допускается.       «Всегда жди, пока сам император пригласит».       Медовый голос старшего слуги всплывает в мозгу, заставляя Пака оставаться на месте.       — Молодец, — усмехается Намджун и удаляется, шурша широкими богатыми рукавами, расписанными аккуратной тонкой вышивкой.       Стоит только Чимину услышать глухое заветное «Войди», как сыпь вновь дает о себе знать и особенно сильно начинает зудеть в районе груди. Очень хочется пройтись там ногтями, но руки заняты и нет времени — он проходит внутрь.       Как и тогда, слуги, отворившие двери удаляются сразу же, закрывая за собой дубовые створки. Чимин должен был подождать на пороге, склонив голову и опустив глаза, но за неделю этот крошечный пунктик вылетел из головы, и вот слуга делает несколько шагов вперед, не дождавшись указа.       Прости, Тэхён.              Чимин замирает, не дыша, но буквально копной золотистых волос ощущает тяжелый взгляд на себе. Император держит спину ровно, глаза не прячет — проходится мутным взглядом по чужим прядям, а затем негромко приказывает:       — Оставь поднос там, где стоишь. И подойди ближе.       Слуга послушно выполняет, стараясь не думать, что к чему и зачем.       — Опустись, чтобы я смог увидеть твое лицо, — император сегодня звучит иначе, отмечает про себя мимолетно Чимин, опускаясь на размякших коленях вниз. Складывает на них крошечные ладошки, пряча пальцы целиком в рукавах. Грубые от работы, некрасивые и короткие, Чимин до ужаса всю жизнь стесняется их, ненавидит и не хочет, чтобы император лицезрел их.       Стыдится, кутает, как только может, но мужчина напротив улавливает малейшие движения. Устремляет взгляд на нервную дрожь.       — Что там у тебя?       — Ничего, господин Мин, — полуживо отзывается слуга, не поднимая головы. Помнит, что нельзя.       — Протяни ладони.       Чимин мешкается.       — Ты забыл? Я не должен просить дважды.       К удивлению парня, в тоне императора не слышится угрозы. Нет раздражения. Это вынуждает повиноваться почти сразу же, не труся — Чимин обнажает кисти, выставляя их вперед.       Сам же отворачивается.       Если бы можно было свои руки отрубить безболезненно — Чимин бы давно это сделал, а так он безумно боли боится, только это останавливает.       — Почему ты прячешь их?       — Нет ничего подобного, господин Мин, — отнекивается Чимин, ведь ответ на этот вопрос слишком личный.       — Я тебя вижу второй раз в жизни, но уже отчетливо понимаю, что лгать ты не умеешь, — констатирует император, продолжая с интересом разглядывать чужие пальцы. — Что с ними не так?       — А вы не видите? — Чимин вновь совершает ошибку.       Две.       Задаёт ответный вопрос, хотя права не имеет. И забывает про уважительное обращение, хотя совсем не осознает этих нелепых промашек сейчас. Его с головой захватили стеснение и неловкость, замещая собой способность трезво соображать.       — Нет, я не вижу, — если бы Чимин все еще мог осознать свою непростительную оплошность, он бы выкатил глаза от удивления — император ответил ему. Не выругал за неуважение, не позвал стражу, чтобы того под плеть потащили. Он спокойно ответил.       — Вполне себе обычные ладони. Грубоватые, но оно и понятно — работа на кухне да с бельем у реки делает свое дело. В остальном — все стандартно.       Пока слуга слушает глубокий гортанный императорский голос, уверяющий в том, что не замечает ничего ужасного и уродливого в чужих конечностях, до Чимина, наконец, доходит.       — Господин Мин, я прошу прощения, — резко и быстро вновь сует ладони в рукава и кончиками видневшихся пальцев хватается за подол своего одеяния, сжимает от страха и еще ниже голову склоняет. — Я не имел права задавать вам вопрос, простите своего слугу, господин Мин. Меня уже давно пора наказать за мои ошибки, я приму все как нужно.       — Посмотри на меня, — приказывает мужчина, давя улыбку. Отчего-то в эту самую секунду малец перед ним забавляет его своими нелепыми куцыми извинениями. — Давай же, не бойся.       Взгляды встречаются, Чимин ощущает зуд по всему телу острее, чем до этого — до безумия хочется сейчас нырнуть под толщу ледяной воды, чтобы это прекратилось. И все сложнее держать зрительный контакт — чувство такое, будто бы император его насквозь видит и сейчас обязательно увидит россыпь красных мелких пятен по всему телу. Будто под кожу лезет своим пристальным взглядом. Чимина потряхивает.       — Твои ладони хотя бы тебе подвластны, — тихим, но уверенным голосом выдает император, не моргая. — В то время как мои пока что мне недоступны.       Он уводит, наконец, свой режущий взгляд с виноватого лица слуги и кивает головой куда-то вниз. Чимин опускает глаза туда, куда ему указывают.       Императорские ладони перемотаны. Аккуратно, туго, но не слишком, края пропитанной лекарствами ткани уходят вглубь рукавов. Два белоснежных комочка беззащитно покоятся на императорских согнутых коленях, Чимин продолжает упрямо в них вглядываться, борясь с тем, чтобы спросить, что случилось.       — Пару дней назад я впервые не справился с чайником, полным кипятка.       Тэхён, который всю эту неделю лично относил все для чайной церемонии Его Величеству, не обмолвился и словом о произошедшем, думает слуга, не отводя глаз от чужих рук.       — Сегодня мне нужна твоя помощь.       Чимин по неосторожности, по забывчивости и в растерянности поднимает взгляд к императору, но замечает сразу же, как мужчина уводит голову в сторону и прячет глаза.       Впервые.       Заметно, что ему… Неловко?       Стыдно?       Чимин теряется совсем.       Сыпь, кажется, вот-вот на лице проступит.       — После чаепития я всегда принимаю ванну. Только Хосоку доверяю это. Но сейчас его нет, я не думал, что ему придется задержаться, — Чимин улавливает тугое напряжение в чужом голосе. Словно объяснение нужно протолкнуть через стену, каменную и непроницаемую, императору тяжело.       — Я сделаю все, о чем вы попросите, господин Мин, — Чимин морщится, опуская глаза. Вновь ошибся. Пустоголовый болван.       — Знаю.       Слуга исподлобья, почти незаметно глядит на императора, не веря тому, что его не ругают. Но почему он? Неужели, после Хосока нет никого больше в этом дворце, кто мог бы обслужить императора? Нет, Чимин совсем ничего не понимает. Любопытство распирает настолько, что смолчать он не сможет. Даже казнь сейчас кажется не такой существенной, как этот вопрос.       — Я сразу хочу попросить у вас прощения, господин Мин, — начинает вкрадчиво и тихонько Чимин. — Но я не могу не спросить, это съест меня изнутри. Почему я? Я не знаю ни манер, ни правил, не знаю ничего о вас, что дозволено, а что нет, вы могли бы попросить Тэхёна в крайнем слу…       — Чимин, — обрывает резко император. — Я сегодня закрою глаза на то, что ты сейчас позволил себе. Но это лишь потому, что без тебя мне сейчас не обойтись. Запомни, что как только вернется Хосок и твоя помощь перестанет быть нужной — ты обязательно понесешь наказание за свой бескостный язык.       Чимин сглатывает вязкую слюну и на пару секунд прикрывает глаза.       — Не считая Хосока, ты — единственный, кто прикасался ко мне, — равнодушно отвечает на вопрос слуги император. — И я не могу допустить к своему телу еще кого-либо.       Не задавать вопросов слишком тяжело, это совсем не в духе Чимина. Никогда не умел держать язык за зубами — обязательно усыпет вопросами любого, если они у него имеются, не думая о том, уместны они или нет, да любого до смерти заболтает, если в кураж войдет.       Заболтал бы.       До дня, когда попал во дворец.       Теперь же приходится почти всегда молчать, прятать глаза, держаться перед придворными полусогнутым и прислуживать. Иногда позволяет себе быть собой — заводит ненавязчивую простенькую беседу с Тэхёном, радуясь мысленно тому, что характерами они очень похожи и могут иногда почесать языками на кухне, когда получается.       — От тебя требуется немного — омыть меня. Пройдем за мной.       Император грациозно и легко поднимается с пола, пока Чимин непонимающе оглядывается по сторонам. Замечает неприметную дверцу, к которой и ведет его император.       Оказываются в небольшой комнате, где уже подготовлен хамджибак: наполнен до краев горячей водой, от которой пар поднимается, на поверхности воды разбросаны лепестки неизвестных Чимину голубых цветов. На небольшом помосте все необходимое: холодная вода в небольшом чане, ковш, свежесваренное мыло из красной фасоли, полотенца.       Чимин понятия не имеет, что с этим со всем необходимо делать и как. Он глупо топчется на месте у двери, в то время как император уже подошел к ванне.       — Понимаю, что тебя не обучали этому, поэтому буду подсказывать, что делать. Подойди ближе и развяжи мой чогори.       Слуга повинуется: в несколько шагов становится ближе и тянет к спрятанным подвязкам вспотевшие ладони. Стоит немного левее, чтобы было удобнее — запах жилета на правую сторону. Император совсем немного приподнимает руки, когда видит, что Чимин уже справился с завязками и не знает, что делать дальше. По едва поднявшимся рукам, слуга понимает — нужно снять.       А куда положить?       А что будет дальше, когда под последним слоем одежды останется лишь кожа?       Чимин мучает свою плохо соображающую голову комком вопросов и мыслей, пока осторожно высвобождает грудную клетку императора от верхнего одеяния. В спешке оглядывается и находит в углу комнаты длинный узкий стол — единственное подходящее место для того, чтобы сложить одежду. Семенит к нему, устраивает осторожно жилет и возвращается к императору, глазами проходящемуся по своим замотанным кистям.       На лице раздражение и усталость.       — Теперь низ. Сначала сними с меня обувь с носками, а затем и нижнюю часть хонбока, — император не вкладывает в голос абсолютно ничего, равнодушно отдавая приказы, хотя чувствует себя уязвимым и уже слишком обнаженным. Не телом, ведь оно все еще скрыто под тканями.       Слуга опускается на колени, но тут же резко выпрямляется обратно, понимая, что как только он снимет с императора белоснежные носки, то тому придется ступить своими босыми ногами на мрамор. Он не уверен, но предполагает, что так не должно быть. Озирается по сторонам в поисках чего-либо путного, чего-то, что можно подстелить. Но либо другие слуги, готовившие все забыли об этом, либо в целом ничего не предполагается — Чимин не может спросить, слишком уже оконфузился. Остается лишь одно.       Слуга вновь опускается к императорским ногам, а затем ладонью лезет к своей груди, где за несколькими слоями одежды припрятан платок. Чистый, выстиранный. Чимин всегда носит их с собой, но никогда не пользуется. Маленькая странность, которая сейчас приходится кстати.       Ловким движением в секунду расправляет небольшой кусочек ткани и стелет перед чужими ногами, а затем протягивает обе ладони к одной из них. Не касается сам, опять же — лишь догадывается о том, что император сам должен вложить свою ступню в его ладони.       Но ничего не происходит.       Чимин хмурится. Пугается.       Он явно делает что-то не так.       — Подними голову, — слуга выполняет, боязливо всматривается в лицо императора. — Что ты сейчас сделал?       — Прошу прощения, господин Мин, — за что, сам не знает. — Я совершенно не осведомлен о порядке процедуры. Мне никто не объяснял, господин Мин.       — Я не об этом. Твой платок, — мужчина переводит взгляд ниже, изучает жалкий кусочек тряпицы. — Зачем?       — Я не обнаружил ничего здесь, что можно было бы постелить для вас, господин Мин, — Чимин виновато опускает голову, прерывая зрительный контакт, становящийся невыносимым. От каждого взгляда императора у Чимина спирает дыхание, и как ему думается — от раболепия и уважения. Сердце за ребрами сильно заходится, и ему вновь думается, что от того же. — Я подумал, что вам будет неприятно босыми ногами ступать по холодному каменному полу, господин Мин.       К огромному удивлению Чимина, он слышит тихий хрипловатый смех над своей светлой макушкой. Всего пара секунд этого раската — а чиминово сердце вновь сильнее бьется. Он сглатывает колючий ком.       — Продолжай, — император, наконец, приподнимает одну ногу, и Чимин может снять обувь. Когда он видит носок, который тоже непременно обязан сейчас снять, дышать становится труднее. Слишком страшно вновь случайно коснуться чужой кожи своей. Но время идет, нужно.       Чимин со всей осторожностью и вниманием берется за край носка и сразу же оттягивает в стороны четырьмя пальцами, чтобы уменьшить вероятность соприкосновения. Император помогает — сам тянет ступню из носка и тут же ставит ее на пол, игнорируя разложенный перед ним платок.       Чимина топит стыдом. Как он посмел предположить, что это лучшее, что он может сделать? Ни за что в жизни император не коснётся вещи какого-то слуги. Тем более той, что была у его груди.       Ему удушиться своим же платком хочется.       Когда и вторая ступня освобождается от носка, слуга переходит к штанам — с ними проще, не нужно так осторожничать, ведь под ними, как и под жилетом еще слой тончайшего льна, считающегося нижним бельем.       Император осторожно забирается в воду, укладывает забинтованные ладони на борта, усаживаясь поудобнее и закидывает голову назад, прикрывает глаза, выдыхая.       Собственная беспомощность его изматывает.       И как он умудрился впервые за столько лет опрокинуть на себя чайник с кипятком? Он помнит прекрасно: на мгновение вспомнился мальчишка-слуга с копной пшеничных волос. Миловидный и ничего не знающий, растерянный и… Коснувшийся его. Неосознанно, бездумно, но с таким искренним желанием помочь.       Только в памяти императора всплыл этот испуганный взгляд милейших карих глаз, тут чайник и повело. От неожиданности и болевых ощущений в обожженной правой кисти, Мин Юнги подбросил чайник, отчего оставшийся кипяток обжег и вторую ладонь.       Нелепо, глупо.       Но как есть.       — Набери немного холодной воды и полей мне на плечи.       Чимин делает, что велят.       — Помедленнее, — направляет император, чувствуя приятное расслабление во всем теле. Слуга исправляется, набирает еще один ковш и льет на императора не так быстро, как в первый раз. Глухой звук слетает с императорских губ, заставляя Чимина вздрогнуть.       Рваный стон облегчения отчего-то будоражит слугу. Хочется уже поскорее закончить со всем этим и выдохнуть, когда он окажется вне покоев. Чимину не очень то нравится то, что он ощущает — беспокойство, волнение и… Непонятное зудящее чувство в области солнечного сплетения. И явно это не сыпь, это что-то внутри, что-то, подпитываемое незнакомыми эмоциями.       Чимину кажется, что проходит целая вечность, прежде чем император намеревается закончить и вылезти из ванной. Без помощи рук он довольно ловко поднимается и вылезает. Тонкие ткани липнут к телу, немного просвечивая, Чимин тянется за полотенцем и, сверля глазами пол, расправляет его перед мужчиной, не зная, правильно ли это.       — Мне нужно избавиться от мокрого белья, — констатирует император, а затем закусывает щеку изнутри.       Обычно на этом этапе Хосок, помогающий принимать ванну, выходит за дверь и возвращается тогда, когда император облачается в одежду для сна. Но сейчас же самому сделать все это не получится.       Император непроницаем внешне, но внутри он еле сдерживается, чтобы не замычать от собственного бессилия.       — Я… Боюсь, я не смогу вам помочь, господин Мин, — мямлит Чимин, невольно опуская руки с полотенцем вниз. — Накажите меня, но я не могу.       Он мотыляет головой из стороны в сторону, отказываясь.       — Чимин, я уверен, что ты не совершишь ошибки.       Голова слуги дергается еще быстрее и сильнее после этих слов, он пятится назад, чувствуя, что готов разреветься. Он все еще очень хорошо помнит то ощущение, когда коснулся императора ненамеренно, помнит, что ощутил при этом и помнит, как на него рявкнули. Проживать это вновь он явно не желает.       — Кроме тебя на данный момент никто не может помочь мне, ну же, — подталкивает парнишку император, играя желваками. Ему совершенно неприятна эта утомительная ситуация, но выбора и вправду нет.       — Нет, господин Мин, — глухо на выдохе отвечает Чимин, не слыша как за спиной распахивается дверь.       — Господин Мин? Прошу прощения, вы уже закончили? Или я успел?       — Хосок, ты как нельзя вовремя, — если бы Чимин в эту секунду взглянул на императора, увидел бы, как в глазах его затеплилось едва различимое облегчение. — Чимин, можешь быть свободен.       Слуга роняет полотенце на пол и едва ли не бегом покидает помещение, мчится на улицу, на задний двор, чтобы, наконец, нормально задышать.                     На следующий день Чимин отбивается от вопросов Тэхёна, пока они вдвоем на кухне прибирают все после приготовления завтрака для господ. В обязанности Тэхёна это уже давно не входит, но он слишком привязался к младшему и задержался, чтобы помочь да поболтать.       — Не могу поверить, что ты отказал ему, — задумчиво размышляет вслух старший, протирая рабочие столешницы.       — А что мне оставалось? Я бы обязательно допустил ошибку, мои руки дрожали безбожно, я бы дотронулся.       — Тебя и без того накажут, как я понял по твоему рассказу, так что тебе терять? Не уверен, но мне кажется, случайно коснуться было бы лучше, чем вовсе отказать самому императору. До тебя никто не осмеливался.       — Тэхён, — Чимин сжимает сильнее тряпку в ладони и останавливается на мгновение. — Прошу, не продолжай. Мне и так тошно и жутко.       — Извини, я замолкаю, — в голосе малая толика вины. — Просто мне до безумия хочется знать, почему ты до сих пор цел. Ты всего за две встречи с ним наворотил больше, чем кто-либо и когда-либо, а тебя даже не заставляют самую грязную работу делать, не говоря уже о телесных наказаниях. Клянусь, моё любопытство меня скоро сожрет целиком.       — Звучит так, словно ты жаждешь того, чтобы меня выпороли, — обиженным тоном чеканит младший, продолжая натирать уже чистейший стол.       — Конечно же, нет, — мелодично смеется Тэхён и легонько толкает блондина бедрами. — Это всего лишь неуемное желание узнать, в чем же причина такого отношения императора к тебе.       — Какого еще отношения? Я для него прислужливая мошка, не более.       — Вот именно, а со слугами, нарушающими хотя бы единожды правила, он не церемонится, несмотря на то, что он довольно эмпатичен.       — Давай закроем эту тему, прошу, — Чимин заканчивает и не дожидаясь ответа выходит из просторной кухни.       Весь день проходит за исполнением обязанностей, к вечеру Чимин валится с ног, но до момента отхода ко сну еще несколько часов, а работы еще много, поэтому слуга собирает последние силы и подметает кухню, пока остальные суетятся с приготовлением ужина.       Когда в помещении появляется Чон Хосок, никто не обращает внимания, потому как он, в основном, приходит к Тэхёну и дает указания лично ему, а тот уже распределяет задачи среди слуг. Только вот Тэхёна нет, да и Хосок сразу же направляется к Чимину.       — Пак Чимин, отвлекись на минуту.       Вот и пришло время его наказания, его пытки, думает он, отставляя в сторону веник и поднимая глаза к советнику.       — Сегодня вечером император Мин ждёт тебя в своих покоях.       — Хорошо, я подготовлю все для церемонии чаепития, — кивает головой парень, оставляя в голове неозвученные вопросы.       — Нет, — поджимает губы Хосок. — Для вечернего омовения. Сегодня он зовёт именно тебя.       Чимин всего пару мгновений неотрывно вглядывается в лицо мужчины напротив и моментально считывает с него досаду и… Неприязнь?       Хосок то ли напоказ, то ли в общем не умеет скрывать эмоции, но не прячет своего недовольства. Хмуро глядит на парня, проговаривая:       — Я объясню тебе все тонкости и мелочи, которые ты обязан знать, пойдем, — тут же разворачивается и не дает даже опомниться, а лишь быстрыми шагами удаляется, вынуждая Чимина поторопиться за ним.       Последующий час он старательно запоминает все указания, записывая их невидимыми чернилами на подкорку, в то время как руки уже начинают трястись в нервном ознобе.       Почему именно он?       Ведь это исключительно обязанность Хосока, не доверенная никому за все правление Мин Юнги. Ответа нет, а вопросов становится все больше, этот — не единственный.       Загруженный кучей мелких, но важных деталей, Чимин спускается в кухню, чтобы собрать поднос со всем необходимым, ведь чай никогда не отменяется, и только после него нужно будет помочь императору принять ванну.       Все, как и вчера — он терпеливо ждёт у покоев, а когда его приглашают войти, волнение куда-то отступает. Он же уже был здесь, знает, чего примерно ожидать, сегодня подготовлен — каждое слово Хосока прочно уселось в голове и не даст совершить глупостей, уверен Чимин.       В абсолютном молчании император испивает свой чай, за все это время не проронив ни слова, заставляя тем самым Чимина все же начать нервничать.       Нормально ли это?       Хотя кто он такой, чтобы император заводил с ним беседы, пока отдыхает. Верно, никто.       Когда мужчина опустошает последнюю чашку и приподнимается, Чимин встает вслед за ним и направляется бесшумно за его спиной к уже знакомой купальне.       Смущает слугу лишь одно — ладони императора сегодня в порядке. Они не обмотаны тканями, пропитанными заживляющими настойками, они не выглядят обожженными, только если присмотреться, можно заметить, что кожа была недавно травмирована.       Что он тогда здесь делает?       Но этот вопрос уходит на второй план, когда Чимин осознает, что его сильно беспокоит не это. А то, что с ним ни разу не заговорили.       А он ждал этого.       Ему отчего-то хочется услышать голос императора. Хочется ответить ему хотя бы односложное «Да» или «Нет», обязательно добавив «Господин Мин».       Хочется, чтобы его попросили взглянуть.       Хочется посмотреть в его лицо.       Так сильно хочется, черт возьми.       И почему у него такие странные и непозволительные желания — совершенно не ясно.       Все, как и вчера — Чимин помогает императору раздеться, снять обувь. Поливает ему шею и плечи, когда тот наклоняет немного голову вперед, давая тем самым знак, что пора.       В тишине.       Это мучает слугу, заставляет сомневаться в том, все ли он правильно делает. Будто бы Его Величество специально нагнетает атмосферу, чтобы Чимин рассредоточился.       Но времени рыться в своих жужжащих мыслях нет — император уже закончил и выбрался из ванной. Слуга судорожно вспоминает, что должен покинуть комнату, чтобы дать ему самому избавиться от мокрого и облачиться в сухое, подготовленное для сна. Он подает полотенце, склоняясь и опуская голову, и как только руки пустеют, пятится назад, чтобы выйти.       — Останься.       Первое услышанное за весь вечер слово, и такое бьющее по сердцу.       Чимин обмирает.       Хосок не объяснял, что делать в таком случае, потому как сам никогда не оставался и не переодевал императора.       У Чимина словно сверхспособность попадать в подобные положения, как действовать в которых никто не знает и уж тем более не дает наставлений.       — Подойди ближе, Чимин, — мужчина не торопит, хотя стоять во влажной, липнущей к телу, тонкой материи неприятно и холодно.       Слуга делает всего пару шагов навстречу и останавливается, когда в поле зрения попадают босые императорские ступни, находящиеся в лужице уже натекшей воды.       — Помоги мне снять это, — в голосе впервые не слышится приказа. Это просьба.       — Прошу прощения, господ…       — Да, как и вчера ты просишь. Я не прощаю, — выдыхает устало император, перебивая. — Ты собираешься, как и вчера, отказать мне?       Роковой вопрос, ответив честно на который, Чимин себе не наказание заработает, а смертный приговор. Без раздумий и сожалений.       — Да, господин Мин.       Настолько тихо и слабо, что император едва расслышал.       — Могу я узнать причину твоего повторного отказа подчиниться?       Слуга сверлит глазами нарастающую лужицу и ему становится стыдно в очередной раз. Потому как сейчас он вынуждает императора стоять и мерзнуть, чувствовать себя ужасно некомфортно, когда он уже мог бы помочь ему переодеться и быть в сухой теплой одежде.       — Я боюсь коснуться вас, — честно и громче.       — Чимин, ты забываешь одну маленькую деталь: я сам прошу тебя о помощи. И, конечно, я предполагаю вариант того, что ты невзначай притронешься ко мне. Коснешься моей кожи, — на последних слова мужчина делает особый акцент, вкладывая в них неприятные Чимину ноты. — Но тем не менее прошу.       Терять нечего, вопрос до безумия жжет кончик языка и срывается, не давая слуге времени вовремя умолкнуть:       — Но почему?       — Потому что я хочу, чтобы ты прикоснулся.       Чимин мог бы воздухом подавиться и задохнуться, если бы в эту же секунду остался один, но он не может — он перед императором, раскрошиться никак нельзя. Но тем не менее дышать не то, что бы сложно — почти что невозможно после услышанного.       — Я сразу же оборву поток вопросов в твоей голове, Пак Чимин, — мужчина видит все их на этом невинном удивленном лице. — Всего лишь хочу кое-что проверить. Поэтому не стой столбом и сними все это, я уже порядком замёрз.       Он что, увидит его обнаженным?       Ему за это глаза выколят, интересно?       Однозначно.       Время идет, император смиренно ждёт, пока Чимин вдавливает свои коротенькие ноготки во внутреннюю сторону ладони, норовя вспороть. Медлительно и в полнейшем повиновении слуга приближается к мужчине почти вплотную и касается краев намокшей льняной тонкой рубашки, не имеющей запаха и лент, обнажающую грудь и плоский живот. С опаской поднимает глаза выше и не моргая следит за реакцией мужчины — тот веки прикрыл и отвел голову в сторону, являя чиминову взору свой профиль. Точеный, аристократичный, прекрасный. Именно так в своей голове описывает его Чимин, замерев на месте и перестав дышать. Незнакомое доселе теплое чувство поселилось вновь в грудной клетке, а сердце заколотилось чаще обычного. Игнорируя неведомые ощущения, слуга все же заставляет себя продолжить и легонько тянет ткань в стороны, обнажая плечи.       Задевает кончиками больших пальцев выпирающие молочные ключицы и… Не пугается этого, не боится гневной реакции, продолжая следить за императором. Не прячет глаза, не отворачивается, прекрасно помня, что нельзя так.       Но отвести глаза от этого статного профиля сил не имеет. Воли не имеет.       Более того, начинают зарождаться смутные и неправильные желания — страсть как желает кончиками пальцев по скуле провести.       Пресекает на корню эти пугающие мысли, а затем до конца снимает мокрую одежду с туловища и отбрасывает в сторону, уже не подыскивая подходящего для нее места. Нижняя часть — почти просвечивающие, изо льна широкие брюки, под которыми ничего нет.       Чимин очень хотел бы, чтобы император приказал остановиться. Мизерный, почти незаметный контакт его кожи с чужой произошел, мужчина должен быть в отвращении взреветь и выгнать слугу, но он смиренно продолжает стоять и ждать, пока этот нелепый неуклюжий парень доделает то, что всю свою сознательную жизнь он делал сам.       — Я не остановлю тебя, можешь не ждать этого, — Чимин голоса императора не узнает. Сухой, шершавый, скрывающий такое слышимое волнение. Дрожит. Всем телом мужчина дрожит, но не выгоняет.       — Я вижу, как вам неприятно, господин Мин, — Чимин тоже веки прикрывает, не в силах больше лицезреть сведенные к переносице брови императора. Не хочет больше видеть, как мужчине отвратны его касания. Даже по одежде. — Я могу сходить за Хосоком, или же просто выйти, просто прикажите.       — Продолжай.       От былой блеклости голоса не осталось и следа — властное и сильное «Продолжай» заставляет колени слуги превратиться в кашу, раскваситься и едва ли держать равновесие. Он опускается на них и тянется ладонями к краю штанов, что почти прикрывает пупок.       В этот раз держит под контролем абсолютно все — кожей по чужой не проходится, а лишь тащит материю вниз и обнажает ноги императора.       — Теперь можешь выйти, оденусь я сам, — император, наконец, раскрывает глаза и в сторону слуги даже не смотрит, а лишь голову вверх задирает, шумно втягивая носом воздух.       Чимин почтительно кланяется и согнутым пятится назад, выходит, а затем мчится на задний двор.       Сколько времени он провел у реки, сидя под ивой, он не знает, да и не важно это. Очень долго пытался перевести дыхание, пытался надышаться спасительным кислородом, пытался утихомирить сердце, явно намеревающееся пробить грудную клетку.       — Да что с тобой такое? — задавал Чимин вопрос своему органу, сжимая робу вместе с кожей на груди. — Чего ты бьешься как ненормальное?       Говорил с ним, будто его слышали.       Понимал, что не от страха перед императором оно так тарахтит. А от того, что его до страшного волнует этот мужчина.       Стоит лишь на миг вспомнить лицо его, которое Пак успел так нагло разглядеть, так сердце опять принимается набирать обороты. Стоит лишь на секунду вспомнить ощущение чужих ключиц под своими пальцами, так сердце ускоряется, не давая возможности нормально сделать вдох. Стоит только лишь на мгновение вспомнить проникновенный глубокий императорский голос, так сердце и вовсе стремится за пределы чиминова туловища.       — Нет! — слуга не жалея сил хлопает раскрытой ладонью по области сердца, не заботясь о боли. — Перестань.       Не имеет он права.       Не смеет.       Не должен.       Ни за что не позволено ему чувствовать что-либо к императору. Даже если это только-только зарождается в его душе, нужно на корню изрубить. Сразу же, не давая чувству разрастись и корнями прочно обосноваться.       Он всего лишь слуга, почти что раб, которому должно преклоняться перед этим мужчиной, а не желать его снова увидеть, не желать его коснуться, не желать ничего лишнего.       Во что бы то ни стало Чимин обязательно задавит в себе эти новые разбухающие чувства, он клянется в этом самому себе, глядя на свое отражение в спокойной воде у своих ног.       И молится о том, чтобы больше император не вызывал его в свои покои по вечерам.       Даже для чая.       

      ***

             Но все его мольбы не были услышаны высшими силами, богами, еще неизвестно кем — вот уже ровно две недели именно за Чимином закрепилась обязанность приносить чай императору, а иногда и оставаться для вечернего омовения. Но больше переодевать себя император не просит — слуга всегда выходит за дверь, как только мужчина выбирается из ванной. За все эти дни Чимин уже приноровился ко всему, научился правильно раскладывать чайную посуду, научился быстро и легко раздевать императора, не касаясь, но так и не сумел обучиться мастерству держать язык за зубами. Частенько он задаёт императору кучу вопросов, но уже даже не поражается тому, что ему отвечают, не грозясь высечь. Если посмотреть со стороны, можно подумать, что это считается нормальным, обыденным во дворце, но это совсем не так. С остальными слугами император ведет себя так же, как и прежде, не давая и шанса на ошибку.       С Чимином все иначе, это замечают все вокруг, особенно проницательный и внимательный Тэхён.       — У него особое к тебе отношение, ты же понимаешь это, — не вопрос, а сразу утверждение.       — Нет, не понимаю, — ерепенится Чимин. — Я совсем не понимаю, почему теперь я заменяю всех слуг каждым вечером, когда несу чай. Не понимаю, почему теперь именно я вместо Хосока присутствую при купании Его Величества. И уж чего я особенно сильно не понимаю — почему он спускает мне с рук мой бесхребетный язык. Ты говорил мне, что ни в коем случае не разрешается задавать ему вопросов, но когда совсем случайно они слетают с моего языка, он даже не делает паузы, чтобы обозначить тем самым мою ошибку, а сразу же находит ответы.       Чимин задыхается от своих же размышлений, тараторя и тараторя, пока рядом сидящий Тэхён палочкой на песке вырисовывает какие-то картинки.       О том, что однажды император попросил Чимина раздеть его — слуга умолчал. Утаил это, как что-то очень важное и личное, осознавая, что не хочет делиться этим ни с кем.       До сих пор лелеет в душе тот момент, когда подушечками ощутил чужие ключицы.       Фантомно все еще чувствует тепло чужой гладкой кожи, хотя прикосновение было мимолетным и призрачным.       С чувствами Чимин так и не смог ужиться, не смог совладать с ними, не смог обуздать и приручить, как планировал изначально. Наоборот, они распустились в нем настолько, что уже вот-вот начнут сочиться и станут явными и заметными. Чимин и так прячет глаза как только может, когда находится в императорских покоях с ним наедине, но вот только выходит очень плохо — Его Величество будто бы замечает это и нарочно чаще обычного заставляет парня смотреть в его сторону. Словно ему очень нравится тот блеск на дне чиминовых зрачков, который каждый раз можно разглядеть, на секунду вглядевшись. И сияние этих заинтересованных глаз слуге никак не удается загасить. Как бы он ни старался, как бы усиленно не пытался достучаться до сердца — оно глухо к просьбам хозяина, но так сильно отзывчиво к императору.       Оно тянется к нему и тянется, ноя и прося как можно чаще видеть его, слышать его такой уже полюбившийся голос. Одно только простенькое желание находиться поблизости, пусть даже в нескольких метрах — уже до страшного путает сознание уставшего от своих чувств Чимина.       Он терзает себя.       Ругает за свое слабовольное сердце. Почти что себя ненавидит за то, что как только оказывается с императором в купальной комнате и наступает момент, когда ему нужно подобраться максимально близко, чтобы избавить мужчину от хонбока, то до зудящего покалывания в кончиках пальцев жаждет вновь коснуться выпирающих косточек. Хочет провести своими ненавистными пальцами выше, чтобы огладить тугую бархатистую шею, ощутить под пальцами пульсацию, вздутую венку. Желает губами к шее прикоснуться. Кончиком носа в его коже зарыться, запах его вдохнуть поглубже. Он уже даже перестал себя винить за эти навязчивые мысли и желания, потому что понял, насколько это бесполезное занятие — да, сегодня перед сном он до скрежета зубовного себя ненавидит за это, обещает себе завтра же не допустить подобного, но на следующий день все повторяется вновь, как только он оказывается в императорских покоях.       Каждый раз — провальный.       И бороться с этим уже сил не осталось — Чимин бесконечно устал.              

      ***

                    Сегодня, внося стандартный чайный набор в покои, Чимин сразу же с порога понимает, что что-то не так.       Он уже привычно и без страха сразу же устремляет взгляд к императору и находит его напряженным. Даже через расстояние и полумрак покоев замечает, как холоден его взгляд. Как плотно сжаты губы, как нервно подрагивают кончики пальцев, уложенных на коленях.       — Ваш чай, господин Мин, — несмело проговаривает слуга, ставя поднос перед императором. Кланяется, ждёт приказа сесть напротив, как и всегда. Но мужчина молчит, кивает, но будто бы самому себе, своим мыслям и бесцельно тянет руку к кипятку.       — Вы обожжетесь, господин! — Чимин немедленно перехватывает чужое запястье, останавливая и позабыв даже обратиться уважительно. Тут же осекается, когда наблюдает за бледным лицом императора — тот сразу же прикрывает веки и выдыхает. Шумно и слышно. И словно с облегчением.       Чимин молниеносно отнимает свою руку, высвобождая чужую и виновато понурив голову, тянет свои пальцы под рукава. Не видит, как лицо императора словно приобретает цвет, переставая быть бесцветным и тусклым.       — Ты все еще боишься дотрагиваться до меня?       Голос императора взволнованный. Сдавленный, будто за горло держат.       — Я… — Чимин не знает, как лучше ответить.       — Будь честен со мной, прошу.       — Господин Мин, я перестал бояться коснуться вас как императора, который может наказать, — слуга облизывает пересохшие от переполняющих эмоций губы. — Но мне боязно дотронуться до вас, как до мужчины.       Грудную клетку передавливает жгутом, Чимин ладонями ищет опору — упирается обеими руками в пол перед собой, роняя голову.       Это почти что признание, которое не должно было прозвучать, пусть и такое витиеватое. Чимину ведь достаточно было того, что у него есть: встречи с императором каждый вечер, ненавязчивые и уже свободные беседы, многочисленные взгляды, которые он с трепетом хранит в сердце, да тот же чай, который они вместе с недавних пор пьют — всего этого хватало с лихвой, о большем мечтать не смел. А теперь своими словами, он уверен, все разрушит.       Казни физической он давно не страшится, а вот того, что от него даже как от слуги откажутся — очень.       — Что это значит? — Чимин не движется, все еще опустив голову съеживается перед императором, отчетливо слыша вопрос, отвечать на который совершенно не хочется. Слишком честным будет ответ.       — Я вижу, как вы не выносите контактов. И я совсем не хочу делать вам неприятно, господин Мин, — шепчет слуга, чувствуя подступающие слёзы. — Не хочу становиться причиной вашего дискомфорта, потому как хочу, чтобы вам было хорошо… господин.       Сколько проходит времени, никто из них не знает, но в мертвой тишине оба сидят достаточно долго, каждый потонув в собственных мыслях. Заговорить первым Чимин ни за что не решится, поэтому все в той же позе выжидает, когда же это сделает император. Но тот крепко сжимает губы, невидящими глазами упираясь в чашку, зажатую меж пальцев. Делает последний глоток и направляется в соседнюю комнату, чтобы принять ванну. Не дожидается, пока слуга догонит его, пока разденет, делает все сам — довольно ловко управляется с многочисленными завязками на жилете, скидывает все и погружается в горячую воду, прикрывая глаза. Вода успокаивает, вода расслабляет, вода ласкает ноющую кожу. Но нежится в цветочной воде мужчина совсем недолго, выбирается наружу и цепким взглядом хватается за склонившего голову слугу, услужливо стоящего рядом, ожидающего приказа выйти.              — Я не хочу, чтобы ты уходил, — дрожаще произносит император, а Чимин списывает это на то, что тот всего лишь продрог, стоя на холодном полу босыми ногами.       — Мне нужно помочь вам переодеться, господин Мин?       — Нет, — бросает Император и спешно самолично избавляется от влажной липнущей одежды. — Всмотрись хорошенько.       Чимина обдает жаром от подступившего резко чувства неловкости. Он однажды видел императора нагим, но не позволил себе разглядывать чужое тело, ни на секунду глаз тогда не поднял.       — Чимин, не думай, что и зачем, просто взгляни на моё тело.       Слуга решается и смотрит.       Глазами ласкает буквально каждый сантиметр.       Не сразу, но замечает на крепких бедрах небольшие ряды полос — растяжек. Они только здесь — на ногах, в остальных же местах ничего подобного Чимин не наблюдает. Да и в целом то, что он видит — приятно глазу его: стройное тело, без дряблостей и изъянов, живот, усыпанный десятком мелких родинок, обычная грудь и руки, без выделяющихся мышц, но и не слишком худые. Он отлично сложен, светлая гладкая кожа цвета топленого молока кажется мягкой и очень нежной, отчего кончики чиминовых пальцев тут же покалывает от желания дотронуться.       Это какое-то особое издевательство высших сил — даровать Чимину подобные желания в отношении того, кому платонические обычные касания в целом ненавистны.       — Однажды случилось так, что я влюбился, — вкрадчиво и негромко заговаривает мужчина, который с первых же слов оборачивается подростком, которого выдает несмелый голос. Чимин продолжает разглядывать эти чудесные полоски на императорских бедрах, игнорируя то, что замечает краем глаза. — И человеку тому решил доверить всего себя, хотя был очень молод, почти что ребенок.       — Господин Мин, я прошу — если то, что вы собираетесь рассказать мне, разворошит вашу былую рану — не нужно, — слуга сразу догадывается, что у начатой императором истории хорошего конца не ожидается, а слышать в обожаемом голосе печаль или разочарование абсолютно не хочется.       — Мне важно, чтобы ты знал, — сердце императора предательски ухает куда-то вниз, как только с его губ слетают эти слова. Будто бы обычные, но нет. — Я доверился, а этого не оценили. Более того, убедили в том, что я и моё тело, а особенно это, — мужчина веером пальцев мельком машет над полосатым бедром. — отвратительно. И не то, что любить меня, даже касаться — мерзко.       Сердце Чимина превращается в сгусток боли слишком быстро, слишком ранит. С каждым новым словом, с каждой нотой досады в чужом голосе. С каждым вздохом, который буквально после каждого слова срывается. Все внутри слуги щемит, все начинает кровоточить за этого мужчину. Он совсем недостоин подобных слов, не заслуживает такой несправедливости, такой гадости.       — Мне было пятнадцать, Чимин. Я на веру принимал абсолютно все, что мне говорят, тем более этот человек был одним из придворных, он готовил меня ко вступлению на престол. Как я мог не доверять ему? Как мог не уверовать в то, что я — не такой. Моё тело не такое. Все отвратительное. Поверил, — император тяжело роняет голову на грудь, больше не в силах справиться с тяжестью собственной речи. — Ни одна душа больше не видела меня обнаженным. Ни единая не касалась. Только лишь Хосок и то в совсем исключительных случаях, когда, к примеру, я был сильно болен и не мог самостоятельно со своим телом управляться.       Чимин уже давно отвел глаза в сторону, чтобы не заставлять обнажившего душу императора чувствовать себя еще более уязвимым от того, что его до сих пор глазами всего изучают.       — И даже прикосновения самого близкого с детства помощника мне всегда были неприятны. Временами даже мерзки, но я не мог ничего с этим поделать, — император делает крошечный шаг навстречу мальчишке, видя, как того неслабо потряхивает, а глаза вот-вот изольются слезами. — До тебя.       Мужчина приподнимает ладонь, но оставляет ее висеть в воздухе, понимая, что еще абсолютно не готов сам к кому-то притронуться.       Но желание как-либо утешить почти плачущего перед ним Чимина острое, режущее нутро. Лаской хочется слугу окутать, но не может этого дать и от осознания этого тошно становится. От самого себя выворачивает.       Император морщится, опускает безвольную кисть вдоль тела и делает еще шаг навстречу.       — Ты хотя бы раз задумывался над тем, почему после нашей первой встречи тебя не высекли до смерти?       — Бесчисленное количество раз, господин Мин, — сдавленный ответ еле проталкивается сквозь чиминовы губы.       — Когда впервые ты пришел ко мне с подносом, — недолгая пауза. — Когда впервые случайно коснулся меня, утирая разлитый чай, я понял, что не хочу оттолкнуть тебя. Не хочу как можно скорее выскоблить касание твоего мизинца со своей ступни.       Каждое слово ложится на чиминовы плечи грузом, который сбросить он никогда не будет в состоянии. Живой переливающейся бабочкой сейчас его сердце хлопает в районе груди, живым он самого себя ощущает. Таким живым и даже важным кому-то, что хочется плакать от скопившейся внутри искренней радости.       Только вот слёзы безбожно начинают течь по щекам вовсе не от этого.       Император так искусно облачает свои чувства в замысловатые слова, которые Чимин сразу же разгадывает — не имеет смысла говорить напрямую, слуга и так все понимает. И на этом все и заканчивается — их миры не пересекаемые, не могут сомкнуться, не сойтись им.       — Чимин, прошу, не лей слез, мне тяжело на это смотреть, — еще шаг. — Почему ты плачешь?       — Господин Мин, — Чимин краем рукава утирает влажные щеки и вскидывает голову к императору, слишком резко и даже будто бы с вызовом. — Вам нужно одеться, ваша кожа мурашками уже вся покрылась.       Слуга игнорирует абсолютно все свои реакции на чужие, полные особого смысла, слова и может сейчас сосредоточиться лишь на том, чтобы обеспечить императору комфорт. Это — единственное, что он сейчас в состоянии сделать, потому как продолжать слишком личные беседы становится невыносимо.       — Не от холода вовсе, — голос императора скатывается до шепота, который особенно громко тарабанит по перепонкам слуги. — От близости этой. Впервые за столько лет я могу стоять с кем-то почти вплотную потому что я искренне хочу этого.              Чимина это крошечное расстояние между ними доводит до исступления, ведь жажда еще одного прикосновения, сосредоточенная в ненавистных ладонях, так сильна, что слуга едва держит свои руки при себе. Еле-еле может держаться на ногах, стоя к императору так недозволительно близко и буквально слыша отчетливо биение его сердца.       — Господин Мин, мне невыносимо слышать это, — со всей честностью признается Пак, отводя лицо в сторону, ведь понимает прекрасно, что если и в глаза сейчас напротив посмотрит — больше себя прежнего не отыщет. Пропадёт окончательно, свое сердце в эту же секунду не раздумывая отдаст, вручит навсегда.       Чимину страшно задеть обнажившиеся чувства императора, ведь его слова сейчас могут истолковать неправильно и он спешит добавить:       — Не потому что у меня это вызывает отвращение. А совсем наоборот… Еще буквально пара слов от вас, и я безропотно навсегда стану вашим, а этого никак не должно случиться. Вы император — я ваш слуга. И даже то, что сейчас имеется между нами — этого уже не должно было быть, вы слишком многое мне позволяете, слишком подпустили меня к себе…       В словах этих даже слышится упрек, и Чимин не скрывает этого. Император своими послаблениями, своим довольно вольным отношением к одному единственному слуге заставил чувства чиминовы разрастаться быстрее, сильнее. Оставайся император равнодушен и холоден, как в первую встречу — Чимин вполне смог бы свое сердце обуздать, не вспоминая по ночам, как Его Величество любезно общается с ним, разрешает себе улыбки в сторону мальчишки, позволяет себе быть более открытым и свободным. Все это подкупило моментально — ведь Чимин начал узнавать императора таким, каков он есть на самом деле, таким, каким его не знает никто. И этот настоящий Мин Юнги, избавляющийся по вечерам от своего статуса и власти, Чимину до страшного нравится.       — Это случилось само по себе, я даже сам не понял, как подпустил тебя ближе, Чимин. Ты появился так внезапно, такой простой и беззаботный, незамысловатый, искренний… Я каждый день вспоминаю, как ты с огромным желанием помочь, не думая, начал вытирать мои ноги, хотя любой другой слуга на твоем месте продолжал бы сидеть на месте, глядя в пол истуканом. Но не ты. Ты всего лишь хотел помочь, без задней мысли и намерения. Как и тогда, когда ты без раздумий достал свой платок и постелил предо мной. Твоя непосредственность и забота покорили меня совсем незаметно. Прошу, повернись ко мне, я так хочу сейчас в твои глаза заглянуть…       Чимин противится, хочет на несколько шагов отступить, чувствуя, как все его тело, наоборот — предает его, вперед тянется и слабеет. Выдержки не хватает, не остается — Чимин послушно обращает лицо к императору и поднимает на него полные чувств глаза. Подернутые слезной пеленой, но сияющие и неспособные спрятать все то, что внутри теплится.       — Ты такой ранимый, — император с восхищением вглядывается в нежное лицо напротив, чувствуя, как сердце больнее в груди отзывается. — Чувствительный…       — Господин…       Чимина накрывает слишком быстро, он неслабо плывет после каждого слова и уже почти не может держаться на ногах — сейчас бы в плечи чужие пальцами вжаться, но не посмеет.       — Ты можешь…       — Могу что?       — Прикоснуться… еще раз.       Мольба.       Не приказ и не просьба.       Император словно умоляет — так звучит его осипший голос, будто бы ему не принадлежащий.       У Чимина в глазах вот-вот потемнеет. Он ведь так сильно этого жаждет, так давно. И мужчина словно знает об этом прекрасно.       И готов.       Не боится.       Хочет.       — Где мне дозволено коснуться вас? — придушенный голос Чимина лишает императора рассудка. Заставляет позволить…       — Везде.       Слуга опускает веки, борясь со шквалом резко нахлынувших эмоций, а когда открывает глаза, натыкается на такой же беспокойный и бушующий взгляд чужих карих.       — Тебе можно везде.       Чимин никогда не позволял себе даже в мечтах перед уходом ко сну представлять настолько интимные моменты, ни разу в голове не крутил картинки того, как он ласкает императора, как проходится пальцами по нему в различных местах, уверяя себя в том, что подобное в его голове будет выглядеть мерзко, пошло, не достойно мужчины, к которому он так сильно прикипел.       А сейчас, стоя перед ним всего в нескольких сантиметрах, получивши разрешение и доступ к его телу, он отчетливо понимает, до чего хочет дотронуться в первую очередь.       Рука туда сама тянется.       — Остановите меня сразу же, если поймете, что вы все же ошиблись, — выдыхает Чимин, замирая. А затем еле ощутимым скользящим движением проходится кончиками пальцев по тем самым полоскам на бедре.       Всего раз.       И сразу же обращает внимание на реакцию: мужчина крепко поджимает губы и тяжелее дышит, прикрыв глаза. Но не останавливает.       Чимин еще раз опускает пальцы на то же место и задерживается, будто бы согревая замерзший участок кожи, а после оглаживает растяжки несколько раз, вкладывая в каждое плавное движение все свое обожание. Одним лишь прикосновением к ненавистному императором участку его тела Чимин хочет заставить мужчину поверить в то, что здесь все прекрасно. Тело его — красиво, растяжки — красивы, он сам — красив.       — Как вам могли сказать, что это мерзко, ума не приложу, — робость слуги куда-то девается, он уже увереннее поглаживает впалые ряды полос, не обделяя вниманием ни одну, каждую ласкает. — Я ощущаю их под своими пальцами впервые, но уже безоговорочно обожаю…       — Чимин, — захлебывается чужим именем император и делает шаг назад. — Еще мгновение и я перестану трезво соображать… Прости… Это, наверное, все, что я могу себе позволить. Слишком много эмоций на сегодня.       Чимин кивает, понимая, что ему и так позволили чересчур много, а что при этом сейчас творится в императорской душе — страшно представить. Терзания и метания собственного сердца наверняка невыносимые, и слуга это понимает. Да и не посмеет на большем настоять. Даже помыслить о большем — не подобает, неуместно и нельзя.       — Мне помочь вам одеться, господин Мин? — он снова возвращается в скорлупку слуги, подбираясь и вспоминая свои обязанности. Даже тон становится суше, и парень вновь робеет.       — Нет, можешь идти, — мужчина отворачивается от Чимина и, как только за ним дверь прикрывается, выдыхает так шумно и устало, что, кажется, вот-вот стены задрожат.       Не представлял он, что это будет настолько тяжело.       Бесспорно принял свои чувства к простому мальчишке-слуге, понимая, что сердце из груди не вырвать и не избавиться, остается лишь повиноваться. После первого конфуза понял, что контакты с его кожей не раздражают. Даже решился проверить, что за чертовщина такая происходит — однажды после того, как ладони зажили, попросил Хосока остаться и помочь переодеться. Тот, как и ожидалось, с руками не справился, случайно мизинцем по оголенной груди прошелся, когда мокрую одежду снимал — и вот тогда то чувство тошноты вновь подкатило. Чувство того, что его тело — грязное, вернулось.       И в тот момент императора осенило: прикосновения исключительно одного-единственного слуги не вызывают ничего подобного.       Более того, они даже отдельно приятны.       Все сложилось, все в груди перевернулось, и мир стал совсем иным, таким, каким он его знал, будучи беззаботным ребенком, которого еще не успели травмировать и умерщвить в собственном теле, чувствовать которое день изо дня было пыткой.       И даже если слуга не ответит ему взаимностью, это уже не важно. Императору достаточно будет того, что есть — видеть Чимина каждый день — этого с лихвой хватит.              

***

                    Тэхён не донимает Чимина, не пытается разболтать или развеселить, видя, как тот уже который день погружен с головой под толщу собственных дум. Он лишь заботливо находится рядом, чтобы лишний раз предложить покушать да передохнуть, если видит, что Чимин устал.       Любопытство донимает, растет комом, но старший не дает ему выйти наружу — сам прекрасно видит, что друга обуяло любовной лихорадкой по мужчине, с которым это невозможно. Что он может тут сказать? Посочувствовать только да плечо подставить, если ранимый Чимин вдруг надумает пару слез пустить.       Он больше не считает дни, которые проводит не видя Его Величество, потому что их количество уже однозначно перевалило за десяток — слишком много, а каждый из них для слуги медленно-ползущая пытка. Каждый день без императора тянется вечность, каждый является пустым и бессмысленным.       Почему по вечерам для чайной церемонии перестали вызывать конкретно Чимина — очевидно. Оба перешли черту, которую ни за что нельзя было. И император абсолютно верно поступает, отстраняя по максимуму слугу от себя, привлекая к своим порядкам всех, кроме него. Чимин уверен в том, что все правильно.       Только вот от этого совсем не легче.       Не видеть его — тяжко.       Не слышать его бархатного голоса — еще тяжелее.       Не иметь возможности взглянуть в его глаза — невыносимо.       Не ощущать его просто поблизости — почти смерть.       Продолжать любить его затворнически — смерть и есть.       Каждый вечер, когда Чимин видит в дверях кухни Хосока, промокшим щенком на него взирает в надежде на то, что его подберут, позовут к себе. Но этого не происходит, советник зовёт кого угодно, в основном это всегда Тэхён, но младшего упорно игнорируют. И ему почти что физически уже больно от этого.       Так велико желание помчаться по знакомым дворцовым коридорам, ворваться в императорские покои и просто увидеть его.       Хотя бы на секунду.       На миг, короткий и такой счастливый.       Так и сегодня ситуация повторяется. Чимин смотрит в спину удаляющегося Тэхёна, несущего в руках чайный поднос и хочется взвыть. Слуга упирается обеими ладонями в край столешницы, цепляется за нее короткими ноготками и сжимает так сильно, что моментально становится больно.       — Не изводи себя, — слышит он тихое позади. В кухне он оставался один, он точно это помнит. Обернувшись, встречается с печальным лицом Хосока.       — Императору не многим лучше, чем тебе, — слетает с его губ непонятная Чимину фраза.       — О чем вы?       — Он тоже тоскует. Время нужно, — советник усаживается на старенькую табуретку и плечи его сникают.       Да, время на то, чтобы они позабыли друг о друге, определено нужно, только вот есть ли на свете вообще столько времени? Чимин уверен, что ему и жизни не хватит, чтобы из памяти стереть.       — Чтобы принять прежнего себя, ему нужно время, Чимин. Тем, что ты сейчас вдали, ты помогаешь, поверь мне, — Хосок каждым новом словом поражает слугу все больше. Но он мало что понимает.       — Господин советник, вы говорите многосложно, мне трудно понять, — Чимин даже Тэхёну не позволял ковырять свою душу, а тут Хосок пред ним сидит и такие личные беседы заводит.       — Поначалу, признаться честно, я очень ревновал императора к тебе, — Хосок бросает в сторону слуги внимательный взгляд, словно изучает и пытается понять, обоснована ли была его ревность. — Он стал чаще вызывать тебя к себе, совсем позабыв обо мне, а ведь я с ним с отрочества. Я всю жизнь с ним, понимаешь? И меня отодвигают на второй план ради какого-то мальчишки, ради прислуги.       Он не хотел, но на последнем слове все же нотка презрения проскочила, вынуждая Чимина дернуться. Он плечами ведет, желая это самое презрение с себя скинуть.       — Но потом я начал замечать, что Его Величество меняется. Я почти позабыл его такого, каким знал очень давно, а тут снова встретил словно впервые. Он чаще улыбаться стал, у него глаза засияли. И мне большего не нужно — раз он счастлив, то плевать, что стало этому причиной. Поэтому хочу попросить прощения за свое предвзятое отношение к тебе, Чимин, у меня не было права на это, — Хосок неожиданно для самого себя поднимается со стула и по пояс кланяется растерянному слуге.       — Что вы, не нужно, перестаньте, — машет ладошками Чимин, подходя ближе.       Советник выпрямляется и аккуратно берется за чужие плечи. Проницательный взгляд пробирает все чиминово нутро.       — Я вижу, как он не находит себе места без тебя. И если его чувства хотя бы на долю взаимны, — Хосок сглатывает. — То дождись. Я уверен, что император примет правильное решение.       Как советник покидает кухню, Чимин не замечает. В его ушах лишь одно шумит.       «Я вижу, как он не находит себе места без тебя».       Следующим вечером Чимин уже даже не ждёт появления Хосока, зная, что и сегодня император выберет кого угодно, только не его. Но сердце отчего-то дергается, как только советник возникает в дверях и смотрит лишь на Чимина.       — Чимин, император уже ожидает свой чай, подготовь все и иди, — и сразу же удаляется, да так быстро, что Пак не успевает понять настроения советника, не успевает вопроса задать.       С особой осторожностью и аккуратностью слуга складывает на поднос все необходимое, как и прежде — тканями, не дотрагиваясь. Он будет так делать всегда, независимо от того, что между ними происходит. Чимин чувствует, что это правильно.       — Ты готов? — Тэхён заглядывает из-за чиминова плеча, внимательно изучает сосредоточенное лицо друга.       — Мне следует к чему-то готовиться? Всего лишь традиционный чай перед сном, — сам себя отвлекает, убеждая в этом, чтобы нервную дрожь в пальцах унять.       Они не виделись уже так давно.       Что за эти дни решил для себя император — одному богу известно, а Чимин все как есть примет. Ни о чем не будет сожалеть, все, что было будет в памяти оставшуюся жизнь хранить. Лишь бы сейчас поскорее его уже увидеть.       — Да тебя же трясет всего, не прячься от меня, — старший ласково поглаживает Чимина по лопаткам, стоя позади. — Хочешь, давай я?       — Нет, — получается довольно резко, но никому не доверит. Он сам все сделает для своего императора. — Прости за мой тон.       — Я все понимаю, перестань, — Тэхён даже и не заметил. — Все готово, не заставляй его ждать.                     Как он добирается до заветных покоев — не помнит. Как глухой голос приглашает его войти — не помнит. Как оказывается внутри — не помнит. Трепетные воспоминания начинаются с того момента, как император заговаривает:       — Оставь поднос там, где стоишь.       Слуга мгновенно выполняет, ставя утварь на пол у своих ног. Но головы не поднимает, шага навстречу не делает, хотя так отчаянно хочет и того и другого. Чувствует, как сердце в груди не только бешено заходится, так еще и вырваться хочет, к мужчине напротив хочет метнуться и в руках его согреться скорее.       Не знает, имеет ли право вести себя так, как ранее император позволил ему. Может ли в глаза ему без разрешения смотреть? Может ли заговаривать первым?       Столько времени прошло, мужчина мог давно уже решить для себя вернуть все в самое начало и прекратить вольные отношения между ними.       Нельзя ничего, что было можно ранее. Чимин уверен.       Держится из последних сил, пытаясь усмирить воющее за ребрами сердце.       — Подойди, Чимин.       Сквозь расстояние слуга пытается вслушаться в чужой голос, выловить какие-то особые ноты в нем, посыл, смысл понять, но тщетно — император умело скрывает все, что внутри сейчас плещется, звуча почти что равнодушно.       Почти.       Чимин на обращении к себе улавливает таки особую ниточку. Слышит, что имя его из чужих уст такое мягкое и будто бы голосом обласканное.       На ватных непослушных ногах слуга двигается вперед, бесшумно ступает по мрамору, не ощущая даже холода от него. Настолько скован сейчас, что вообще не ощущает ничего, кроме ужасного зуда в солнечном сплетении. Ощущение, будто сердце из-за своего скорого биения сместилось, ища пути выхода.       — Можно ближе, — разрешает император, видя, как Чимин останавливается на привычном расстоянии, позволительном для слуг.       И только слуга становится ближе на несколько шагов, Его Величество поднимается и смотрит на парня сверху вниз, пока тот жмет подбородок к груди, опустив голову.       — Сколько дней я не приглашал тебя, ты знаешь?       — Нет, господин Мин.       Чимин напрочь забывает о том, что изначально идя сюда намеревался вести себя как и прежде — делать все по правилам, быть таким же слугой, как и остальные, но сейчас, услышав голос такой до сердечного скрежета любимый, все намерения рассыпались, пылью стали, делая Чимина мягкотелым и безвольным.       — После первого же я не захотел считать, потому что… — слуга смело поднимает к императору глаза, сияющие пуще прежнего. — Потому как не захотел запоминать, сколько этих самый дней в пытке без вас проведу. Мне одного хватило, чтобы понять, что это бесконечно много и больно.       Мин Юнги едва дышит.       — Надеюсь, что для вас эти бесчисленные дни прошли лучше, — Чимин уводит взгляд в сторону, неспособный выдержать пронизывающего напротив.       — Я словно в ад спускался, Чимин.       Атмосфера густеет с каждым произнесенным словом, воздух становится тягучим и плотным, лишая обоих кислорода и возможности соображать мало-мальски трезво.       — Каждое утро и каждую ночь на бедре своем ощущал твои пальцы. Учился жить с этим ощущением, — голос мужчины ломается стремительно, превращаясь из поставленного и властного в бессильный и отчаянный. — Пытался научиться жить с осознанием того, что для кого-то моё тело и я сам — не отвратны. Пытался принять самого себя таким, каков я есть и какого пытался убить в себе столько лет. И пока я боролся с этим, мне было труднее от иного.       Император делает едва заметный шаг навстречу, сокращая расстояние между ними почти что в конец. Кончиком носа тянется к пшеничным прядям и затяжно втягивает их аромат.       Как же сильно он соскучился.       Как же сильно он влюбился.       — Выживать эти дни без тебя было тяжелее всего, Чимин, — признание, так волнительно вымолвленное придавливает слугу к полу, загоняет под мрамор, душит и заставляет окаменеть. — Я безумно тосковал по тебе. Безумно и отчаянно, насколько вообще может человек.       — Господин Мин, — Чимин хочет закричать о том, что и он так же, и он настрадался и безумно скучал, но император прерывает.       — Ты… Можешь звать меня Юнги?       Никаких приказов и даже просьб.       Это вопрос, возможность выбора.       Слуге дается выбор, слуге почти что благословение дается, о котором и мечтать он не смел.       — Если только вы этого хотите, господин…       — С моим желанием все кристально ясно, раз я спрашиваю. Мне важно, хочешь ли ты.       Чимин всматривается в лицо мужчины, изучает бегающими глазами каждую черточку, каждую впадинку, каждый миллиметр, пряча под подкорку навеки и не думая выдыхает:       — Очень, Юнги.       Непривычно и так прекрасно, что глаза от удовольствия сами по себе под веки уносятся, вынуждая закрыть глаза и насладиться этим красивым именем, которое теперь может жить на его языке совершенно свободно.       — Чувствительный, — всего лишь это может из себя выдавить Юнги, наблюдая за тем, как в уголках чиминовых глаз скапливается влага. — Не нужно слез.       — Это против моей воли, — сквозь пелену на глазах Чимин любуется любимым лицом. — Я неимоверно скучал, каждый вечер подавлял в себе порыв примчаться к вашим ногам, душил в себе желание хотя бы на миг увидеть вас…       — Своими словами ты делаешь мне и плохо и хорошо одновременно, — теплая улыбка сквозит в императорском голосе, пока Чимин этой самой улыбкой беззастенчиво любуется. — Сочтешь ли ты наглостью, если я попрошу еще кое-что?       — Все, что угодно, — Чимин волнительно облизывает пересохшие пухлые губы, не отнимая искрящихся глаз от Юнги.       — Могу ли… я… Сам? — несмело тянет к слуге ладонь, опуская глаза, в которых неловкая робость явно проступает. — Коснуться тебя…       Ответа не следует. Вместо слов Чимин лишь немного шире в стороны руки разводит и доверительно прямо в глаза Юнги заглядывает.       — Больше никогда не спрашивайте об этом, — упорно продолжает обращаться на вы, просто уже по привычке. — Это все — ваше. Где вашему сердцу угодно, можете…       Видя, насколько всегда уверенный в себе мужчина сейчас тушуется и мнется, Чимин закрывает неспешно глаза, чтобы еще сильнее не смущать своим немигающим взглядом и дать время на то, чтобы решиться.       Долгое время не ощущает ничего, но как только чувствует эфирное касание чужой мягкой ладони к своей щеке, вздрагивает, и тут же тело наливается таким умиротворением, что Чимин невольно еще сильнее льнет к чужой руке. Потирается легонько, томно глаза раскрывая. В них император читает полнейшую покорность, невероятную безмятежность, еле выдерживая. Кончики пальцев подрагивают, покалывают приятно, побуждая к действию, и Юнги большим пальцем плавно оглаживает нежнейшую щечку, вкладывая в движения все свое необъятное чувство.       Постепенно поглаживания сходят на нет, но император не спешит отнимать руки от того, кого так давно хотел почувствовать. Скользит ниже, ищет не глядя маленькие милые ладони, как и всегда спрятанные под рукавами, любовно берет в свои и на секунду сжимает, а после принимается нежно-нежно костяшки гладить. Юнги вынимает их на свет, бросает полный тепла взгляд на чужие пальцы в своих и шепчет:       — Прошу, полюби их так же, как я полюбил…       — Очень часто в детстве меня по ним хлестали, — шелестом листвы звучит Чимин, не пряча в голосе толики печали. — Родители говорили, что эти руки, как и я — никчемны, неуклюжи и даже для того, чтобы быть слугой какого-нибудь господина — не годятся. Ссадины и раны не успевали проходить, а мне уже наносили новые, если я по дому делал что-то не так: случайно бил посуду или разливал принесенную с колодца воду… Вы — единственный, кто без грубости их касается, за всю мою жизнь — только вы…       Сердце Юнги щемит от ноющего чувства обиды за того, без кого уже жизни не видит, и так сильно хочется к себе его прижать, утешить в своей ласке, в своих руках и заботливом шепоте, но то, что он сейчас его за руки держит — для него много. Трудно еще, сложно.       — Я обязательно сделаю все, чтобы ты позабыл об этом, — император подносит обе потеплевшие в его руках ладони и каждой губами касается, смотря прямо в чиминовы глаза. — Клянусь.              Чимин осторожно вынимает правую ладошку, хочет волос Юнги коснуться, но глазами разрешения спрашивает, держа руку на весу.       — Не нужно, — император поджимает губы в полоску, и видя в лице напротив досаду и некоторую вину, добавляет: — Не нужно больше ждать разрешения. Тебе можно все, Чимин.       Какое же наслаждение растекается по его венам, когда он, наконец, обретает право запустить пальцы в эту манящую густую копну иссиня-черных волос, которые оказались поразительно мягкими и шелковистыми.       Видит, как Юнги ощутимо ведет от его незамысловатой ласки и слова сами по себе с губ слетают:       — Пусть я и ненавижу свои руки, но если они дарят вам столько удовольствия… Если они — единственные, что могут касаться вас так, чтобы вам было хорошо — они ваши.       Он так сильно скучал — так многое еще хочется сказать, многое впервые ощутить. Но не ждёт никаких ответов, понимая, что такие признания нелегки не только в обличии, но и в принятии и потому продолжает ласковую дорожку от виска к скуле, а затем добирается до молочной благородной шеи, по которой хочется и губами мазнуть.       Решается.       Чимин тянется быстро, чтобы не успеть испугаться своих же желаний и не передумать — прижимается не сильно, но с таким желанием, что где-то над головой сразу же разносится судорожный выдох.       — Ты лишаешь меня возможности уверено стоять на ногах, — каким-то чудом может из себя выдавить Юнги, а затем не отпуская чиминовой ладони, ведет за собой к собственной постели.       Без какого-либо намерения.       Без умысла и похоти.       Просто, чтобы опору найти, чтобы тело слабеющее не уронить.       Медленно опускается на край ложа, тянет легонько Чимина, чтобы тот сел рядом, а когда, наконец, их взгляды встречаются в полумраке, застенчиво обращается:       — Прости, но… Можешь повторить?       Слуга давит смущенную улыбку, опуская голову, чтобы император не заметил, а затем, посерьезнев, вновь приникает к тому же участку бархатной шеи, с удовольствием вдыхая аромат императорской кожи.       Голову кружит, пьянит, но хочется еще.       Чимин оставляет еще один поцелуй, ощущающийся первым теплым весенним днем, а затем еще один, чуть ниже, в самой яремной впадинке, снова срывая громкий вздох с императорских уст. Мужчина едва заметно вздрагивает, отчего Чимин сразу же отстраняется, напугавшись, что все же переходит черту.       — Извини, — Юнги тепло улыбается. — Но на каждое твое прикосновение я остро реагирую. Тело моё очень отзывчиво, оказывается…       Чимин елейно улыбается, довольный тем, какое влияние может на Юнги оказывать. Смелеет.       — Позвольте… Любить вас.       От того, как, сдаваясь, Юнги в полнейшем доверии прикрывает глаза, у Чимина судорогой все тело сводит.       Он больше не в силах держать себя в руках.       Видит, каким раскрытым пред ним император предстает, как вверяет себя целиком, не страшась ничего, а это всего в пару мгновений лишает рассудка.       Слуга тянется осторожно к чужим губам, даже не задумываясь о том, что, возможно, после этого поцелуя у него сердце вовсе остановится, но желание сильнее и сильнее выжигает внутренности. Чимин отпускает себя в плен своего жаждущего естества и целует. Медленно, неторопливо, тягуче, давая императору свыкнуться с такой близостью.       Так изумительно, что хочется навечно в этом моменте раствориться, перестать существовать, перестать мыслить и лишь чувствоватьчувствоватьчувствовать друг друга.       Счастливее их двоих сейчас во всем свете не сыскать.       Когда слуга понимает, что его не отталкивают, а наоборот — ближе к нему придвигаются, он целует смелее, подминая податливые губы Юнги, проходится по ним кончиком языка, не решаясь проникнуть дальше, по-прежнему не забывая давать тому возможность постепенно привыкать к новым ощущениям. Но долго ждать не приходится — император сам приоткрывает рот, позволяя делать с собой все, что Чимину хочется. Углублять поцелуй и, наконец, ощущать его во всех красках до приятных спазмов внизу живота — мечтать о таком слуге не доводилось, казалось слишком неправильным. Но сейчас эта ласка — самое что ни на есть верное и нужное, самое невероятное и незабываемое.       Дышать становится труднее, воздух вокруг начинает тяжелеть, а они никак не могут оторваться друг от друга, чтобы отдышаться.       Чимин помыслить не мог, что император будет таким отзывчивым к его ласкам.       Юнги подумать не мог, что слуга своими прикосновениями сможет сотворить с ним такое.       Оба тонут в своих ощущениях, сплетенных воедино.       Чимин первым находит в себе последние силы, чтобы разорвать поцелуй и в глаза преданно заглядывает своими томными, потемневшими от подступившего вожделения. Одним взглядом топит, уносит за собой в пучину эмоций, от которых самоконтроль теряется скоротечно и насовсем.       — Остановите меня, если я перейду грань.       Слуга в решительности протягивает пару пальцев к ханбоку и тянет за ленты, развязывая жилет. Глаз от лица Юнги не отводит, наблюдая и смакуя каждую проступающую эмоцию. Бережным движением разводит края одеяния в стороны, а после и льняное нательное белье, обнажая.       Мужчина опирается на локти, принимая полулежащее состояние, понимая, что без опоры еле справляется. Голову назад запрокидывает сразу же, только Чимин губами находит ключицы.       Пальцами дотрагивался, столько дней памятью об этом моменте жил, а теперь с таким упоением губами ласкает — неимоверно хорошо становится, невероятно настолько, что вот-вот слезы вновь проступят от наслаждения.       Спускаясь ниже, чувствует, как под его губами чужое сердце колотится. Быстро, сильно, живо и горячо.       — Твоё оно, — севшим голосом Юнги обволакивает слугу, вскинувшему к нему упоенный взгляд.       Подтверждая свое истинное право на биение чужого сердца лишь для него одного, Чимин подушечками пальцев несколько раз оглаживает плененный участок, императору продолжая в глаза смотреть, не моргая.       Но Юнги не может совладать с собой, не может так долго плавиться и растекаться лавой в чужих радужках, не может терпеть выворачивающееся от чужих очаровывающих глаз нутро — набок голову клонит, глубоко и тяжело дыша.       От такого растерянного и подчиненного Юнги Чимину голову безумно кружит. Решительности прибавляется, неловкость испаряется довольно быстро и незаметно, оставляя место единственному желанию — всю свою любовь и покорность выразить.       Слуга поцелуями украшает гладкий впалый живот, пока пальцы с особой заботой избавляют императора от нижних штанов. Чимин не знает, откуда в нем столько уверенности, ведь он никогда ничего подобного не делал, не знает даже, правильно все и приятно ли Юнги, но беззастенчиво обхватывает пальцами отвердевший уже давно орган и оставляет в покое расцелованный живот, опускаясь губами ниже.       — Ты не обязан… Чимин, я не просил о… Таком, — путаные фразы не сразу долетают до слуги, охваченного безудержной жаждой подарить императору удовольствие.       — Вы все еще не остановили меня, значит ли это, что вам хорошо?       Чимин, сидя меж раздвинутых коленей императора, снизу вверх заискивающе на него глядит, снова потопляя в своем преданном взгляде.       — Ты даже не представляешь, насколько…       — Тогда еще как обязан.       Слуга опускает глаза и тянется губами к члену, который по-прежнему неспешно ласкает рукой. Вбирает головку губами, совершенно сбитый с толку тем, как чувствует себя правильно и хорошо, ублажая кого-то другого и не прося взамен вообще ничего. Начинает двигать головой вверх и вниз, неторопливо, лениво, только-только начиная. Языком внутри по всей длине мажет, чувствуя, как густеет и полнеет слюна, делая императору еще приятнее. Чимин любовно поглаживает крепкие бедра, чувствуя под пальцами сокровенные и горячо любимые полосочки, уделяет им достаточно внимания, не прекращая ласку ртом.       С особым наслаждением языком постоянно проходится по головке, не пытаясь быть тише — от обильной влажности слишком громко, слишком хлюпающе и пошло — Чимин набрал неплохой темп, расстарался, полностью отдавшись процессу и подключив руки. Параллельно языку, пальцами мошонку дразнит поглаживающей лаской, попеременно сжимая, и в эти моменты глубже насаживаясь ртом, почти что горлом. Пару раз давится, с непривычки и не от особого умения, но ему все равно хочется ощутить больше, почувствовать глубже, полностью. Старается, игнорируя позывы, когда головка задевает небный язычок, в то время как от этого Юнги от тяжелых вздохов уже переходит на стоны. Поначалу тихие, сдержанные — смущался самого себя, чувствительности и отзывчивости своей, но то, что сейчас слуга вытворяет с ним перетерпеть и замолчать невозможно. Потеряв почти рассудок и отключившись от реальности, Юнги стонет без стыда, громко и протяжно, глубиной своего голоса заставляя Чимина сильнее сжимать чужие бедра от удовольствия.       Непередаваемо слышать этот голос свободный, полный наслаждения, сладостный и до вечного любимый.       Чимин все же ослабляет хватку, задворками помутненного разума догадываясь, что императору все еще могут быть неприятны подобные ласки, вдруг он чересчур груб. Вновь трепетно лелеет едва заметные растяжки, продолжая глубоко насаживаться и почти привыкнув к ощущению полноты в горле. Откуда способность к этому — самому непонятно, видимо желание сделать особенно хорошо любимому человеку заставляет стараться так сильно, что ничего не кажется невозможным.       У самого же внизу член болезненно напряжен от возбуждения, живот пробирает продолжительными спазмами, но о себе думается в последнюю очередь, главное — он.       Его блаженство и нега.       Чимин еще ускоряется, слыша, как выше стоны учащаются, а значит, вот-вот. И глаза к Юнги устремляет, желая сейчас только одного — лицезреть, как мужчина провалится в эйфорию, как все его внутренние, столько лет спящие эмоции, плеснут наружу.       Не догадывался слуга, что в этот момент император за ним сквозь полуопущенные ресницы наблюдает, встречает моментально потемневший от близкой разрядки взгляд и знать не знает, что его собственное выражение лица в этот миг настолько подобострастное, что этого хватает с лихвой, чтобы Юнги кончил.       За секунду до он тянет свою ладонь, чтобы отстранить слугу, не запачкать, но Чимин сразу же останавливает, перехватывая и сплетая их пальцы. Император от этой крошечной детали расплывается по шелковым простыням, топя затылок в тканях и прикрывая от стремительно нахлынувшего оргазма глаза, а Чимин ни секунды не сомневаясь принимает все, что изливается, все до последней капли проглатывает, смакуя остатки кончиком языка.       Последний, особенно чувственный и полный удовлетворения стон еще долго в чиминовых перепонках веретеном кружится, повторяясь вновь и вновь, пока оба восстанавливают дыхание.       Чимин первым обретает себя, подбираясь и пылинкой на край постели присаживается, не пряча восторженной улыбки при виде все еще разнеженного императора. Осторожно касается разрумянившейся щеки Юнги, и тот глаза медленно раскрывает, туманом на слугу смотрит и облизывает пересохшие губы.       — Обещаю, что в следующий раз я постараюсь так же и для тебя, — полуживо произносит император, не мигая. Как же сияют сейчас его глаза, думается Чимину, не вникающему в услышанное. Он лишь продолжает любовно глазами ласкать блаженное лицо Юнги, протягивая руку к его. Заключает в свои чужие пальцы, которые отныне и не чужие вовсе, а его.       Его, его, его.       Он весь — его.       И на душе счастье бесконечной патокой разливается.       — Считаю, что больше ты не можешь находиться в крыле для слуг, — внезапно и так просто решает Юнги, приподнимаясь, чтобы быть лицом к лицу. — Ты… Останешься в моих покоях? Со мной?       — Вам достаточно лишь приказать, — Чимин, сдаваясь, роняет взгляд в смятые одеяла.       — Чимин, милый, нет… — император в волнении тянется к чужому подбородку парой пальцев и вынуждает снова на себя взглянуть. — Я не хочу тебе никогда больше отдавать приказов, я хочу спрашивать… Хочу, чтобы ты сам выбирал, чтобы делал то, что действительно хочешь.       Чимина прошибает насквозь от одной простой истины.       Настолько его полюбили, что ценят. Берут во внимание его мнение, желания его.       Такого за всю свою жизнь с Чимином не было, это впервые. Как и многое именно с этим мужчиной.       И сердце больше не справляется, державшись до этого на одном божьем слове, погибает в мгновение, а через еще одно воскресает и навеки вечные сдается императору.       — Нет смысла говорить о том, как сильно я этого желаю, — Чимин ощущает, как большим пальцем Юнги смахивает пущенную невольно единственную слезинку. — Я бесконечно вас полюбил. Целиком и полностью я — ваш. Слуга, раб, кто угодно, но ваш.       — Нет, — Юнги в очередной раз влюбляется в это смиренное и покоренное выражение лица. — Отныне слуга здесь только я. Твой, Чимин…