Эффект бабушки

      Москва. 2124 год. Сколько её здесь не было, лет десять? В этой суматохе скачков во времени тяжело сказать точно, но она знает — город бы не поменялся настолько ни за двадцать, ни за тридцать. Нет ни деревьев, зелёных круглый год из-за поддержания климата, чистых пространств и, наверное, людей. Ни одного, будто город, который она запомнила самым солнечным, абсолютно мёртв без шанса на реанимацию. Не помогают мигающие огни вышек, отдаленный голос роботов с пиратской прошивкой и редкие светлые окна в кривых муравейниках-многоэтажках — всё кажется фальсификацией, бутафорией. Вот она, дети и У, раз, два и обчёлся.       Не мог её город поменяться так всего за десять лет. Может, потому что отчасти это и не её город вовсе. Не её будущее, не её дом, и под редким красным светом улицы Кира невольно хмурится, стараясь посчитать где-то в голове — что она сейчас пойдет и сделает. Развернется, поднимет тех, кого надо, и постарается исправить. Агент Кира Селезнёва, как-никак.       — Тебе не идёт хмуриться, — расслабилась. Нельзя здесь так, и она оборачивается на пирата скованно и напряжённо. Напугал? Просто отвлёк, хотя и доверия к нему до сих пор нет. Сказка про амнистию звучит до ужаса правдоподобно, и краем глаза замеченный портрет самой себя тоже не даст соврать. Из школы стащил? В любом случае вот он, стоит, даже без этой дурацкой красной куртки, на удивление скользкой и неудобной для драки. Зато коронная улыбка на месте. — Морщины пойдут, Малышка.       У подмигивает ей хитро и выходит ближе. Тут, благо, нет стула, чтобы крепко впечатать тот в его благородное лицо. Пара железных арматур, хлипкая оконная рама, но ничего необычного — ему, может, даже понравится. Но пират идёт не торопясь, аккуратно, как к дикому животному, только поднятых рук не хватает. Всем видом будто пытается сказать «не обижу, не ударю», хотя минут двадцать назад впечатал в столб с особой заботой. Минут двадцать для неё и сто лет двадцать минут для него. Только улыбка. Город не может поменяться за десять лет, а движения мимических мышц никогда не повторяются. И все равно, спустя целых сто лет он улыбается так же, как улыбался на входе в школу, как улыбался во время войны. Смешно ли, когда оплот стабильности — чужая наглость.       Кира сверлит его взглядом, не набираясь сил ничего сказать. Не она здесь мастак шуток-прибауток и лишнего флирта, а умные и четкие планы не лезут в голову. Стоит свалить свое расхлябанное состояние на дочь — весь профессионализм куда-то испарился, остались одни чувства, и приятными их никак не назовёшь. Все больше тревоги и смятения. Ты возвращаешься домой и видишь совсем другое, враждебное и неприятное место. Надо выдыхать.       — Когда тебя начали волновать мои морщины, У?       — Ну как же! Представляешь, ты постареешь, пойдешь морщинами, а я все так же останусь красавцем с офигенным шрамом на лице, — он вздыхает театрально, рукой зачесывая назад волосы. Чем-то напоминает петуха из детских книжек, которые она читала Алисе. Петушится. Кира бы не назвала бы его абсолютным красавцем, да и шрам её авторства «офигенным». К тому же У, кажется, где-то потерял кусок уха. Пирата спасает харизма и какая-то вселенская удача. Не первый раз за сегодняшний вечер, и Селезнёва жалеет, что оставила клинок на столе. Доверилась. — Мне тогда будет стыдно тебя бить, а как так? Я и ты, и не подраться?       — Так женщин и детей вообще бить нельзя, да только тебя это никак не останавливает, — Она и он, и не подраться. Кира пожимает плечами и поворачивается обратно к окну, все сверля взглядом мертвые настроенные многоэтажки. Что и где было сделано не так, чтобы прийти к такому исходу? Неужели не было возможности вернуть Ефима на место, или, например, не подпускать Глота в прошлое? Не стоило подпускать Герасимова близко к подсобке, в которой хранился космион. Эту ошибку совершила Маргарита Степановна, а отдувается за неё Кира.       Во всей этой какофонии выглядит органично только пират, он просто «на ты» с такой атмосферой. Может, когда-нибудь стоило поучиться у него расслабленности. И вид разрушенного города, и чувство собственной ошибки не приводили бы ее в такую тоску.       — Громко думаешь, — Весельчак хихикает. Опять перебивает (как можно перебить мысли?), бесцеремонно и в свое удовольствие, все сверля глазами напряженное женское лицо. Хорошо, может он наврал, ей идёт всё. И хмуриться в первую очередь, да только молчание бесит. Он ей, вообще-то, комплимент сделал не для того, чтобы получить замечание о его моральных ценностях и вселенский игнор в придачу. Все они молчат, а тебе потом всё разгребать. — Вам же Вертер все разболтал, я уверен. Железяка еле летает, а поговорить вполне в состоянии. Во всяком случае мы с ним, с того момента, как я его нашел, раз тыщу в города сыграли.       — Мне кажется он ошибся в половине, — ох, ей ещё и кажется? У смеётся надменно, наблюдая за её лицом, и уголки губ, снисходительно ползущие вверх, отвечают на все вопросы. Они тут все для нее дети, и пират, в том числе. Пират особенно. Вкусно пахнет и снисходительно улыбается, значит роковая женщина. — Во всяком случае нас с Алисой то вспоминал, то забывал.       — Да я сам тебя вспомнил, только потому что ты кое-что важное мне отхватила, — железная рука требовательно скрипит, жужжит, хоть и двигается с завидной живостью и быстротой. Не первая модель видимо, все равно ведь делать нечего было все эти сто лет. Сто лет. — Ну и может, потому что такая убийственная красавица всего одна на всю вселенную. Убийственная, уловила?       Конечно уловила, как можно в этом сомневаться? Потому что пара секунд, и из груди вырывается несколько женских смешков. Усталых, тяжёлых, но вполне себе смешков. Убийственная, конечно, уловила, особенно когда дверью в окно попыталась вынести, или глаза выдавить. Сейчас тоже можно было попробовать, потому что пират шарит ими неприлично, да только возвращается всегда к лицу. И смотрит как живой. Кира, наконец, выдыхает и смотрит ему в глаза в ответ. Брови поднимает, руки на груди скрещивает.       — Ну давай, Ромео, продолжай, раз развлекать взялся, — аж мурашки по спине пробежали, У готов руку на отсечение отдать. Пират, конечно, не представляет, кто такой Ромео, но одного тона хватает, чтобы понять все необходимое. Кира наконец-то отворачивается от треклятого окна (не может оно быть интереснее его) и в глазах блестит что-то от того заразного азарта, с которым она спрашивает, не устал ли он посреди боя. А сил ещё полно. Весельчак гогочет, придвигаясь ближе.       — Я тебя вырезал дольше глота, — ох, вот это заявление. В глазах прыгают бесята, кажется, восторг от шутки, которую он придумал только что. Или он вообще хранил ее все сто лет, чтобы вот сейчас ей её рассказать. И чисто из любопытства и уважения к достойному противнику, Кира поднимает брови и заинтересованно мычит. — Не мог позволить себе умалить твои формы.       — Похабщина, — Селезнёва правда старается изобразить что-то серьёзное в лице, но глупые смешки все равно побеждают. Может, это от нервного напряжения, потому что она абсолютно не осознает в чём соль шутки. Просто как-то забавно, особенно от чужого довольного лица, только и ждущего, когда она окончательно рассыпется и потеряет хватку. Что это, попытка её развлечь, а потом всадить нож в спину? Кира смотрит на Весельчака и понимает, что он не может так сделать. Не сейчас. Потому что, пока она смеётся с неудачной и пошлой шутки, достойной восьмиклассника, он ну уж очень громко заливается из-за её реакции. Главное детей в гостиной не напугать.       Смех в этой ситуации никак не уместен, и потому Кира старается не думать о пейзаже за окном, на периферии зрения. Ещё и не успевает заметить, как У оказывается ещё ближе, на расстоянии полусогнутой руки. Сутулый, облезлый, громкий и с неприлично сорванными тормозами. Селезнёва успокаивается быстро, возвращается к мыслям, по профессиональной привычке. Весельчак, хоть и молчит, весь содрогается от сдерживаемого смеха. Удачная кличка, однако. Селезнева успокаивается, но усталая улыбка не покидает лица. Рядом с ним, по какой-то причине, спокойнее и страшнее одновременно.       — И вообще, ты почему лазанью не попробовала? — смена темы. Пират наклоняется ближе, поднимает высоко одну бровь. А Кире приходится ещё раз вспомнить, о какой лазанье идёт речь. — Стул разбила об меня, а еды не пробовала. А она горячая вообще-то.       — Ты ее готовил как раз под наш приход, хотя огуречная маска явно была не спланирована до конца, — не вопрос, констатация факта. Космион переносит на сто лет вперёд и на сто лет назад исправно, и пирату ничего не стоило посчитать время и накрыть на стол для «дорогих гостей». Пряники? Может, не будь они в таких отношениях, ей было бы ещё приятнее. Но сейчас она отмахивается от него, как от назойливой мухи, закатывая глаза. И Весельчаку нравится даже такое, и он наклоняется ближе. Селезнёва с усмешкой замечает, что личное пространство между ними остаётся. — Прости, не доверяю здешним продуктам.       И ему. Как бы ни хотелось, но не доверяет. И это видно в напряжённых плечах, твердом стане и сухом взгляде. Не так смотрят на друзей, и У все понимает. И усмешка звучит отчасти грустно. Он старался, а агент Селезнёва не верит, что люди умеют меняться. Люди, может, и не умеют, разве успеешь за свою еле-еле сознательную жизнь и дай бог семьдесят лет что-нибудь исправить? Пираты, благо, народ долгоживущий, и У успел пересмотреть свои взгляды и принципы. Он докажет ей, докажет, может, пожертвует собой ради их цели, это была бы красивая и доходчивая история. Но сейчас он просто усмехается и меняет тему как перчатки. Как ему хочется.       — Ты же вопросом задавалась, как это произошло, по лицу видно, — У кивает в сторону окна. — Мне кажется, это эффект бабушки.       — Может, бабочки? — Кира поверхностно догадывается, о чем он. О том, что если изменить малейшую вещь в прошлом, настоящее поменяется до неузнаваемости. Или будущее. Одного взгляда в окно достаточно, чтобы это подтвердить для себя. Аксиома путешествий во времени, кажется, она теперь изучается в кадетских училищах и старших классах школы. На всякий случай, если космион окажется снова в этой системе. Так и произошло, и никакие теоретические знания не помогли. Кира заметно расстраивается, и Весельчак снова обращает на себя внимание.       — Бабушки! Ты обо мне настолько плохого мнения? Просто в прошлом одной бабушки не оказалось в нужное время в нужно месте и все пошло по.., — Селезнёва знает, по чему пошло. Чувствует, как на «бабушки» пират тыкает ей пальцем в грудь, и в следующую секунду он уже на полу. С приличным таким грохотом. У ойкает неприятно, чтобы потом снова засмеяться. Вот она, шутка, которую он готовил целый век, чтобы за неё получить заслуженный нагоняй. Он лежит на полу, заливается, даже не пытается подняться, и в этот момент Селезнёва может заново прокрутить все, что он сказал.       Она — бабушка?       — Я бабушка, по-твоему? — в голосе нет злости, только негодование и шок. Из всех шуток, даже обидных, он выбрал про возраст? Кто учит благородных пиратов манерам, тот окончательно облажался. В чужой фразе была какая-то фундаментальная идея о том, что она была важна для будущего, или что-то похожее. Но бабушка? — У, мне всего сорок!       — А я думал шестьдесят, просто сохранилась хорошо! — кажется, своим позволением продолжать шутить, она открыла настоящий ящик Пандоры. Пират чуть ли не катается по полу от веселья, может, потому что она отпустила его руку и теперь смотрит на эту истерику широко раскрытыми глазами. Пошутил, доволен? Он да, а Кира только и чувствует, что шок. И это даже хорошо.       Приходит осознание, что это даже хорошо. Негодование — не тоска и ужас от картины за окном, такое нейтральное и простое чувство. К нему не задать вопросов «почему», и при этом не получить ответа. Оно вымещает на пару секунд каждую крупицу скорби по лучшему будущему, и дышать на пару секунд становится легче. Кира смотрит на У с непониманием, и, заливаясь смехом, пират щурится и сверлит её серыми глазами. Он не дурак, женщина должна была это понять чуть раньше. Он не дурак и строит свои планы, часто слишком громоздкие и нечёткие, но этот сработал.       Отвлечь её неудачными шутками. Может, потому что лазаньей не получилось? Сказал ведь, что скучал.       — Хорошо, засчитано, — она выдыхает, и с выдохом снова срывается глупый смех. Что-то от безысходности. Тонкие пальцы потирают переносицу, трещащую по швам от головной боли и всего произошедшего. Селезнёва — уже давно не самый лучший агент, и потому, протягивает У руку. Весельчак — неправильный пират, и потому он с восторгом хватает ее ладонь, хотя встал бы и сам. Может, ее правда измотала работа с детьми, или пучок — не самая лучшая прическа, потому она выглядит старше. Пират не согласится ни с одним из этих утверждений, подскакивая с пола и не отпуская женской руки. Поддалась, и снова наступает его очередь ёрничать. Насколько по-детски — радоваться, что схватил её за руку? Кира смеётся, а стоило бы плакать, и У с победной и наглой рожей наблюдает за ней.       — Засчитано, что шестьдесят? — и это кажется настоящим триумфом. Селезнёва отрывает пальцы от переносицы, чтобы нахмуриться и посмотреть на главного клоуна всей Москвы. Стоит подумать — есть ли такие остроумные люди в этом будущем? Наверное нет, да только пират зазнался и обнаглел. Он даже не позволяет вызволить ладонь, которую Кира с таким состраданием протянула в помощь.       Не позволяет после первой, второй и третьей попытки вырвать руку. На четвертую ему прилетает пощёчина. Несерьезная, лёгкая и нервная. Кира приводит в чувства его, а за ним и себя. Откуда-то вырывается то, что она оставила за дверями кадетского училища столько лет назад. Глупое, наивное, достойное подростков в гостиной. Прямо как его шутки. Жаль только, что оздоровительный жест абсолютно не действует на У.       — А продолжение будет? — он спрашивает с ухмылкой, всё-таки отпуская Селезнёву из лёгкой хватки и складывая руки на груди. Она же видела? — Ну, как тогда. Сначала твоя мелкая кудрявому дала пощечину, а потом ооой… — и этого растянутого «ой» достаточно, чтобы понять, что У никак не изменился за эти сто лет. И, даже если Селезнёва тогда посоветовала оставить сердце себе, оно остаётся ей на выдачу в любое удобное время. По будням, с двенадцати до двенадцати. Все эти сто лет и дольше.       — Похабщина, — выдыхает она снова. Безбожно и позорно повторяется, запыхавшись от неконтролируемого смеха. Нервы. Конечно, это только нервы, ничего большего, но улыбка больше не покидает лица. И даже картина за окном не наводит такой сильной тоски. Чужое довольное хихиканье перекрывает всё. — Могу предложить только вторую пощечину.       — Это мне по вкусу, малышка. Или всё-таки бабушка? Как тебе больше понравилось?