…а какая-то белка!

Во дворе особняка царила уже знакомая суета. Рокэ не успел даже добраться до площадки у фонтана, где собирался поупражняться со шпагой — едва выйдя из дверей, столкнулся с тремя — нет, четырьмя своими людьми: трое тащили на плечах стремянку (такую длинную, что вдвоем уже не унести, — и кажется, длиннее, чем в прошлый раз), а Хуан руководил и так увлекся («Во-о-он туда, к яблоне, и ставьте аккуратно, и я сейчас…»), что даже не заметил соберано. — Неужели опять? — спросил Рокэ. — Это который раз за две недели, пятый? Шестой? И откуда же вы его сегодня снимаете? Хуан вздрогнул, обернулся, махнул рукой — мол, несите-несите, не отвлекайтесь, — кивнул, обозначив поклон, и спокойно — внешне спокойно — ответил: — Сегодня яблоня, соберано. Молодого дора хватились с полчаса назад. — И ты так и будешь лазать за ним на каждое дерево, куда ему взбредет в голову забраться, и снимать с каждой стены, карниза и чердака? И так до бесконечности? Не пора ли ему и самому научиться? — Не до бесконечности, — поправил Хуан, — а пока дор герцог не заберет молодого дора… — он, казалось, хотел добавить что-то еще, но бросил настороженный взгляд в глубину сада — туда, где росла самая старая и самая высокая яблоня, которая помнила ребенком не только самого Рокэ, но и, наверное, еще его отца, если не деда, — и промолчал. — О, догадываюсь, что ты ответишь: мальчика надо пожалеть, мальчика нельзя неволить, мальчик и так много испытал — и теперь вот изживает свой ужас, стараясь забраться повыше: и хорошо, что не забиться поглубже. Но согласись, что не дело вот так ему потакать? Пойдем, конечно, посмотрим на нашего верхолаза, но погоди пока с лестницей: я сам с ним сперва поговорю. Итак, суета, успевшая за последние две недели стать знакомой и привычной, означала, что Ричард, граф Горик, благовоспитанный и вполне благоразумный для своих семи лет юноша, снова забрался на дерево во дворе особняка герцогов Алва и теперь сидел там на самой высокой ветке и боялся спускаться вниз. Последнюю мысль Рокэ проговорил вслух — прокричал, задрав голову, стоя под яблоней, в тени ветвей. Листва была уже по-летнему густой, хоть и по-весеннему светлой, и не давала разглядеть мальчишку целиком: солнечные лучи, пробиваясь сквозь нее, обрисовывали его фигурку, выхватывали облик: белая рубашка, темные штаны, но ноги босые ли, в сапожках или в домашних туфлях — уже не увидеть; не видно и сидит ли он, удобно устроившись на ветке, как на скамейке, или судорожно цепляется за ствол. В ответ немедленно раздалось возмущенное: — Я не боюсь! *** «Я не боюсь!» — с этой фразы, произнесенной тем же возмущенным тоном, тем же звонким голосом, разве что чуть менее бодрым, чуть более усталым, едва заметно дрожащим, и началось их близкое знакомство. Тот день две недели назад — еще более весенний, беззаботный, весь пронизанный солнечным светом, запахом цветов, разлитым в воздухе ощущением свободы и любви, — начинался чудесно. У Рокэ намечалось свидание — и, может быть, даже судьбоносное объяснение; может быть, даже предложение. Уже отпустив на словах охрану (его сегодня сопровождали только двое — Бенито и Хосе, — и он, конечно, не собирался тащить их за собой), он остановился на углу улицы, кварталах в двух от прелестного домика, где его ожидали, и, вручив поводья Бенито, как раз прикидывал, отдать ли плащ Хосе или все-таки удобнее будет в плаще. Он уже расстегнул булавку, уже потянулся к завязкам — и вдруг что-то резко толкнуло его в бок, в бедро, под колени — с такой силой, что он едва удержался на ногах. Рокэ пошатнулся, но устоял; стремительно развернулся, обвел вокруг себя взглядом — опасность, покушение, враги? — и обнаружил, что на мостовой сидит, растерянно хлопая глазами, ребенок лет семи: мальчишка, выскочив как из ниоткуда, несся, похоже, не разбирая дороги, врезался в него и сам от толчка плюхнулся на землю. — А ну проваливай! Не видишь, люди стоят?! — заорал Хосе и потянулся то ли отвесить мальчишке подзатыльник, то ли схватить его за шиворот и отшвырнуть подальше — но Рокэ его остановил. Ребенок выглядел форменным беспризорником: босой, весь растрепанный, оборванный, штаны где-то протерты до дыр, и нитки торчат бахромой, а где-то продраны так, что свисают лоскуты; рубашка замызганная, мятая, в грязи и пыли — но что-то в его облике, фигуре, в том, как он держал голову, как разворачивал плечи, как выпрямлял спину, говорило о приличном воспитании — дворянской выучке, менторской муштре (начали наверняка и давать азы фехтования, и мучить танцами, и вдалбливать этикет); да и черты лица, и цвет глаз, и эта решительное упрямство во взгляде, и эти сжатые кулаки, стиснутые зубы — все показалось Рокэ очень знакомым. — Погоди, Хосе, — сказал Рокэ, отводя его руку, и наклонился к ребенку: — И что же, менторы не научили вас не кидаться на людей, юноша? И где же вы раздобыли такой живописный наряд? И где же умудрились так, не побоюсь этого слова, измазаться? И куда потеряли сапоги, а, маркиз, э-э-э?.. — Ричард, граф Горик, — мальчишка задрал подбородок. Хосе выругался сквозь зубы, повел плечами, как будто безмолвно извиняясь, и принялся над ним хлопотать: вздернув под мышки, поднял, поставил на ноги, стал поворачивать, осматривать и отряхивать. — Ах, юный граф Горик… Не слышал, чтобы Эгмонт приезжал в столицу. Или вы у кого-то гостите? И к чему же все-таки этот маскарад? И где ваши сапоги? — повторил было Рокэ тем светским тоном, каким ведут ни к чему не обязывающую беседу, но тут Хосе тряхнул мальчика особенно энергично — так что тот ойкнул, дернулся в сторону и даже зажмурился, как будто от боли, и Рокэ, оборвав расспросы, нагнулся к нему и велел: — А ну-ка покажи ладони! Сильно рассадил? — Рокэ взял его за руку и повернул ладонью вверх: та и правда вся оказалась расцарапана до крови. — И где еще ушибся? Не отпирайся: я же вижу, что тебе больно стоять! — А, это, нет… — мальчик удивленно уставился себе на ладонь, потом поднял глаза на Рокэ. — Это не сейчас, то есть не потому что упал, это еще когда я вылезал из подвала, там были камни, острые, и вот это об них, наверное. — Из подвала? Не буду даже спрашивать, зачем было забираться в подвал: наверняка там нашлось что-то крайне увлекательное, — хмыкнул Рокэ. — Я не забирался! — мальчик вывернул руку из его хватки и, опять поморщившись, спрятал за спину. — Меня туда привезли, эти люди, и, ну, там маленькое такое окно, высоко, и решетка, и если только залезть по камням в стене, можно увидеть улицу… и эти все время следили, и… Рокэ кинул взгляд, полный тоски, на вожделенный домик, от которого его отделала всего пара кварталов: каждый виток этого странного разговора все сильнее отодвигал момент свидания. Он с неудовольствием заметил в дальнем конце улицы — совсем рядом с тем домиком, почти напротив — движение: там хлопали двери, мелькали людские фигуры, слышался топот ног и лязг железа, кто-то орал, кто-то громко ругался. Не иначе как Леворукий принес под окна его малышки этих суматошных соседей: не полезешь же к девице в окно на глазах у всего честного народа. — …и сапоги они тоже забрали, и эсперу, и дублет, и вот рубашку только оставили, но новую не давали, и выходить тоже не давали, и… — частил тем временем мальчик. Толпа на том конце улицы все прибывала: теперь там собралось уже человек тридцать, все мужчины, все вооружены, при шпагах — и кое-кто как будто выбежал из тех самых дверей — неужели к малышке нагрянула родня? Как неудачно… Отвлекшись, Рокэ не сразу осознал, о чем говорит мальчик — что он имеет в виду; так что Хосе его опередил: — Тебя что же, похитили? Держали в подвале? Как же ты вырвался? — Ну да, и я думал, что вылезу через окно, но там решетка была, но все равно, один камень, если его пошатать, он выпадает, но сначала не выпадал, а сегодня я потрогал, и он выпал, и еще они сказали, я слышал: ну уж недолго осталось, сегодня наконец-то решится — и правда, они ушли, и я пролез через этот лаз… — мальчик осекся, замер и вдруг воскликнул, указывая туда же, куда смотрел Рокэ: — Вон они! Вот эти люди, там! Это они! Движение там сделалось организованным: похитители (если мальчик не сочинял — но Рокэ ему верил: те и правда выглядели сущими головорезами; как же малышке не повезло с соседями) заметили наконец сбежавшего пленника и, конечно, собирались теперь его вернуть. Рокэ кивнул Хосе и взялся за шпагу. Бенито, придвинувшись так, чтобы сомкнуться с ними плечами, осторожно заметил: — Соберано, их тридцать, а нас трое. — Тем лучше! — Рокэ усмехнулся. — Юноша, а вы не стойте тут, зайдите за наши спины! — Я не боюсь! — возмутился мальчишка и, не сдвинувшись с места, наоборот, принял решительную позу, расставил ноги и раскинул руки, как будто собирался загородить его собой. Хосе хмыкнул, Бенито снисходительно улыбнулся. — За спину! — рявкнул Рокэ и, схватив мальчишку за плечо, не слушая протестов, оттащил назад и задвинул за себя. Похитители тем временем медлили: остановились на полдороге и, разглядывая их маленький отряд, переговаривались: то ли не ожидали, что за ребенка вступятся, то ли вообще не думали, что в это время дня на этой улице бывают прохожие, а то ли, чем Леворукий не шутит, узнали самого Рокэ: лестно, если боялись связываться — если решили, что даже десять к одному им не победить. Кто-то уже отделился от толпы и рванул назад — оставалось надеяться, что не за подмогой; другие спорили — кто-то с досады саданул кулаком о стену, кто-то в ярости рванул на себе плащ, кто-то плюнул, кто-то сорвал с себя шляпу и швырнул наземь — но никто не сделал ни шага вперед. Атаковать они не решались, но и расходиться явно не собирались. В довершение ко всему в створе улицы появился сурового вида бергер — в ярко-красном камзоле, со шпагой в руке, причем такого внушительного размера, что та сошла бы за вытащенный из закромов прадедовский меч. Рокэ понял, что делать им здесь больше нечего. Свидание однозначно не задалось. — Кажется, господа не готовы завязать с нами знакомство, — заметил Рокэ. — Ну что же, их дело. Давайте-ка сюда ваши ладони, юноша, и показывайте, что там с ногами. Бенито, подними-ка его на руки: у него, похоже, все ступни исцарапаны. Хосе, вода еще осталась? Наскоро промыв мальчику, который, кажется, растратил всю решимость на последний порыв и теперь послушно потянулся к Бенито и позволил поднять себя, ссадины водой из фляги, Рокэ посадил его перед собой в седло, и они двинулись домой. *** — Лошади вот, — сказал Рокэ громко, но как будто в пространство, как будто размышляя про себя, — не умеют спускаться по лестнице. Подниматься умеют, а спускаться — нет, и поэтому, увы, как бы ни хотелось, мы не сможем въехать на коне прямо в кабинет Королевского совета или бальную залу. Бывают, конечно, удобные пологие лестницы — и можно, конечно, попробовать завязать лошади глаза и аккуратно вести ее вперед… но я сам не проверял! С дерева послышался смешок, потом возглас: — Я не лошадь! — Не лошадь, — согласился Рокэ. — А человек легко способен спуститься тем же путем, что и забрался. Даже не придется закрывать глаза. Если так уж страшно глядеть вниз, то смотри, — он снова перешел на «ты»: сам не замечал, как перескакивал с мальчишкой с «ты» на «вы» и обратно, — на ветки или на ствол. Задержи взгляд на чем-то одном, руками зацепись покрепче, нащупай ногой устойчивое положение и… — Не страшно! Вообще не хочу вниз! Буду здесь сидеть… — …до самого вечера, устанешь и свалишься, или наш добросердечный Хуан не выдержит и все-таки полезет тебя спасать, как обычно. Ну же: это не трудно. Вот как ты туда забрался? Тем же путем и спустишься. *** «Как ты туда забрался?» — этот вопрос в последние дни — последние недели полторы — звучал в особняке Алва едва ли не чаще других. Никакого Эгмонта в столице, конечно, не было: мальчика умудрились похитить и увезти прямо из Надора, и почему Эгмонт не спохватился, не послал погоню, не разыскивал сына, было непонятно — и стоило еще выяснить. Рокэ написал ему еще в первый же день: по расчетам, если прикинуть расстояния, то ждать его надо было не раньше, чем через месяц, так что мальчик пока оставался в особняке. Отдавать его приятелям Эгмонта Рокэ не собирался: вся история с похищением выглядела крайне сомнительно, и по оговоркам, по проскользнувшим именам («а эр Оливер сказал папе, что…») он начал подозревать, что там замешаны и Рокслеи, и Эпинэ, и как бы даже не сам супрем. — Как же ты вообще туда пролез? — спрашивал Рокэ, когда мальчишку, проискав три часа, наконец вытащили из самого дальнего угла чердака, возле смотрового окна, куда вел узкий и невероятно пыльный лаз. Отлежавшись, отъевшись, успокоившись и вообще придя в себя за первые несколько дней, тот начал обследовать особняк и сад с таким рвением, что домочадцы, отвыкшие от маленьких детей (сам Рокэ ведь давно вырос, а его люди предпочитали растить своих детей в Кэналлоа, а не в «этом ужасном городе», где и воздух, и погода, и дома, и улицы, и жители — все не то, и моря нет, и холодно, и грязно, и дожди), с трудом успевали за ним следить. Ричарда снимали с деревьев, с забора, с балконов, с карнизов, с крыши — как считал Хуан, все потому, что ребенок столько времени провел в подвале, под землей, что теперь при любой удобной возможности старался забраться повыше. — Вот так подтянулся, тут ногой встал, видите, такой уступ, и тут еще камень пропустил, — мальчишка показал на едва заметную выемку в стене, около черного хода. Ссадины на ладонях и ступнях у него быстро зажили, и ничто не мешало ему искать новых приключений. В первый же вечер, сказать по правде, Рокэ ручался бы, что ребенок проведет в постели не меньше недели, а то и двух: его сняли с коня уже совсем обмякшим — напряжение схлынуло, и он будто сразу ослаб и только вяло мотал головой, пока его купали, осматривали, переодевали, кормили и укладывали в кровать. Рокэ нашел у него на боках и животе длинные царапины, увидел на ребрах выцветающие синяки — и, не доверяя себе, приказал послать за врачом: как с мальчиком обходились похитители — не оглушили ли, когда схватили; не издевались ли над ним, пока держали в плену; не повредили ли ему что-то внутри? Но, к счастью, опасения не оправдались: голова оказалась цела, кости не пострадали: чтобы мальчик был смирным, его опаивали каким-то снадобьем, от которого тот поначалу все время спал, а потом то ли стали забывать, то ли понадеялись, что теперь-то уж он привык и точно не сбежит, то ли со дня на день ожидали от Эгмонта выкупа (загадка, конечно, чего именно они хотели от Эгмонта: путаные рассказы Ричарда никак не помогали ее решить). — И тебя никто не заметил? — спросил Рокэ, пощупав и стену, и выступающие камни, и окошко черного хода. — Никто никогда не замечает! — гордо ответил мальчишка. — Знаете, вот дома, — он закусил губу, и Рокэ подумал, что тот сейчас расплачется (и что он тогда будет делать с плачущим ребенком), но Ричард только наморщил нос и продолжил: — Дома, давно, еще зимой, знаете, у нас есть такой лаз над часовней, такой проход, — он обвел вокруг себя руками, и Рокэ кивнул: мол, интересно, лаз, слушаю. — …И я туда забрался, и никто не увидел, вообще не видел никто, они даже не посмотрели! Ни папа, ни эр Карл, ни эр Арсен, ни эр Вальтер! Только эр Вальтер, он поднял голову, и прищурился вот так, — Ричард скорчил гримасу, — и сказал… — «Не пристало порядочному дворянину лазить у людей над головами, молодой человек»? — предположил Рокэ, подражая чопорным интонациям супрема. — Нет! — мальчик рассмеялся. — Он сказал: «Стрелок промахнется, а яд достанется другому, а кинжал…» — он опять чуть нахмурился, — кинжал… Не помню. Но, честно, вообще не увидел! — Ясно, — сказал Рокэ и, приобняв его за плечи, подтолкнул в сторону лестницы. — Вижу, дома вы развлекались ничуть не хуже, чем тут у меня. Позже, пересказывая этот занятный разговор (в самом деле, гости Эгмонта обсуждают яды и кинжалы и явно планируют на кого-то покушение) Арно Савиньяку, Рокэ думал, что зря они тогда, на следующий же день, нагрянули в дом похитителей с вооруженным отрядом. Арно вообще оказался вовлечен случайно: Рокэ и позвал-то его только затем, что сам не представлял, как вести себя с семилетним ребенком (отдать нянькам? нанять менторов? справятся и служанки?) — особенно после того, как под утро тот проснулся от кошмара и перебудил криками весь дом; а у Арно младший сын был примерно такого же возраста. Арно кратко расспросил мальчика, посерьезнел, даже помрачнел, потом предложил взять побольше людей и наведаться в тот дом, где держали Ричарда. Рокэ охотно согласился, понадеявшись, что сумеет украдкой заглянуть и в соседские окна, подать знак, урвать воздушный поцелуй. Он написал малышке еще накануне — раньше, чем Эгмонту; попросил прощения, что не явился; посочувствовал, что ей достались такие беспокойные соседи; спросил, не перепугалась ли она, когда те затеяли шум; и обещал прийти назавтра же, при первой возможности, и если она снова будет одна, и если будет его ждать… Как же он был не прав; как же они обманулись. Дом похитителей стоял пустым; дом малышки, наоборот, был битком набит народом — выглянувший на стук в дверь молодчик (кажется, не из тех, кто вчера так решительно поначалу собирался атаковать) заявил, что они ничего не знают ни о каких детях и ни о чьих подвалах и вообще справляют свадьбу сестры. Очевидно, родня сумела перехватить письмо Рокэ — то ли новое, то ли предыдущее, то ли оба — и родители, чтобы наказать строптивую дочь, насильно выдали ее замуж. И ведь так неожиданно, так стремительно устроили этот брак: наверняка уже был на примете и жених, и со священником уже договорились… И вот судьба распорядилась так, что его бедная малышка, почти уже невеста, вдруг в одночасье сделалась чужой женой, замужем за нелюбимым (о, с любой другой Рокэ не остановили бы узы брака, но не здесь, не с ней). Арно стоило трудов его увести; врываться в дом и выяснять, не скрываются ли среди гостей на брачном пиру похитители детей, они тогда, конечно, не стали. Арно потом настаивал, что все равно надо бы провести расследование, причем лучше самим, не отдавая ни в чьи руки; и уже начал, и сумел даже вытянуть кое-какие ниточки, нащупать кое-какие связи. — Так и знал, что во всем виноват супрем! — вырвалось у него, когда Рокэ закончил. Было бы что заканчивать, коротенький эпизод — так, курьез; но он почему-то произвел на Арно сильное впечатление: не оттого ли, что в тот мнимый заговор оказался втянут и Карл Борн? Он долго молчал, потом хлопнул Рокэ по плечу — как будто хотел удостовериться, что Рокэ здесь, рядом, и жив. Во всей этой истории, сказал он, конечно, еще полно белых пятен, лакун — еще многое непонятно, многое предстоит выяснить, о, очень многое… …но все это, конечно, может подождать до приезда Эгмонта, а пока главное, что мальчик на свободе, а сам Рокэ цел, и вообще им всем очень, очень повезло, какое-то необыкновенное стечение обстоятельств — как всегда, впрочем, и бывало у Рокэ. *** — Там две ветки, они переплелись, и я на них встал! — отчитался Ричард: под руководством Рокэ он успел спуститься от силы на пару бье, половину собственного роста, но до земли было еще далеко. — И, ой, они качаются, эр Рокэ! Рокэ не помнил, когда успел ему представиться: не в самый первый момент — не тогда, когда мальчик назвал себя (некуртуазно со стороны Рокэ, конечно, но что поделаешь); может быть, когда они ехали домой верхом — да, наверное, как раз тогда, самое время для знакомства: и мальчик, как принято было у него дома, тут же начал величать его на старинный манер, в духе Людей Чести — «эр» и по имени, то есть поставил на одну доску с друзьями отца и прочими важными для него взрослыми. Рокэ сначала думал не о том, а потом поздно было возражать. — Естественно, качаются, — хмыкнул Рокэ. — Они ведь гибкие; и там, на высоте, ветер. — А камни никогда не качаются! — обиженно заявил Ричард и, судя по шороху и треску, с силой тряхнул ветку. — Они всегда держат, эр Рокэ, всегда крепкие! — О, не сомневаюсь, что скалы слушаются наследника своего Повелителя и не дадут тебе упасть — а вот я, увы, уж не знаю отчего, но таких талантов лишен и не смогу приказать ветру, чтобы он тебя не раскачивал. Так что придется тебе самому держаться: цепляйся за ветку потолще обеими руками… сделал? Получилось? — Угу… — Теперь развернись немного и ногой нащупай следующее переплетение… и аккуратно ставь туда вторую ногу… — Так очень медленно! — Ничего, я подожду: знаете ли, никуда не тороплюсь. Поверьте, я совершенно свободен. *** О да, Рокэ был сегодня совершенно свободен: Арно уехал еще с утра («поговорю сначала с Карлом, он как раз в столице»), других дел не нашлось, возвращаться в полк пока не требовали (а вообще-то Рокэ совсем не так собирался провести отпуск), так что почему бы ему и не поучить кого-то, например, спускаться с деревьев? Все лучше, чем раз за разом прокручивать в воображении, повторяя, изменяя на разные лады, одну и ту же сцену: вот распахивается дверь в девичий будуар — или кабинет, может быть, у нее есть свой кабинетик, где она, устроившись за столиком, пишет: дневник, заметки, стихи в альбом подруге, длинные страницы писем; или спаленку — может, она уже готовится ко сну, уже лежит в постели, одетая только в легкую сорочку, едва прикрытая одеялом; нет, весна, ночи уже теплые — прикрыта простыней из тонкого льна… Распахивается с грохотом дверь, бьется в стену, отскакивает; врывается разъяренный отец, за ним перепуганная мать, ломает руки, или судорожно перебирает четки, или тискает платок. У отца в кулаке зажат листок бумаги — его ли новое письмо, ее ли ответ, ее ли черновик, его ли первое, давешнее послание — которое из них перехватили, которое она не утаила? «Вести переписку! Девица на выданье! С неженатым мужчиной! А его репутация! — бушует отец. — Ах ты распутница! Порочная девка! Я этого так не оставлю! Завтра же, завтра же, на рассвете — под венец!» О, она не плачет, его бедная храбрая малышка, только отшатывается, тянет на себя простыню — загородиться от отцовского гнева, — вжимается в стену, подбирает под себя ноги; о, она горда, она не будет оправдываться, врать, умолять о милости, выпрашивать прощение; о, она сильна, она не лишится чувств, не сляжет в горячке; и вот наутро, на рассвете, одетая празднично (но по-простому: подвенечного платья не успели сшить), она уже стоит в домовой часовне, или в церкви в соседнем переулке, где служит знакомый отца; рядом еще один его знакомый, приятель, друг — наверняка уже старик!.. Лучше, конечно, занять себя возней с чужим ребенком, чем снова и снова воображать, как по надуманному поводу он вызовет их одного за другим — отца, братьев, кузенов, наконец мужа; одного за другим убьет их всех, оставит ее молодой вдовой, и вот тогда-то ее, вдову, он сможет наконец сделать… *** — А можно я немного тут посижу? — звонкий голос Ричарда — уже ближе, откуда-то с полпути до земли — развеял фантазии Рокэ. — Тут такой изгиб интересный, знаете, как кресло? — Ну уж взялся спускаться — так спускайся, — Рокэ помотал головой, отгоняя остатки морока. — Или, что же, неужели вы устали, юный граф Горик? — Я не устал! — возмущенно воскликнул мальчик и добавил спокойнее: — А знаете, дома, у нас растет такая ива, высокая, ну, наверное, такая же высокая, как ваша яблоня, и там тоже неудобно спускаться, и мы с папой однажды… — он замялся. — И с папой однажды? — переспросил Рокэ. — Папа, ну… Он же скоро приедет, эр Рокэ? — По моим расчетам, должен довольно скоро. Не сегодня, конечно, но точно через неделю-другую. — Хорошо, — Ричард вздохнул и замолчал. Оставшийся путь он проделал быстро: ветки там были толще, росли гуще и держали надежней. Только уже почти поравнявшись с Рокэ, мальчик снова замер и с опаской уставился вниз: наверх он сумел вскарабкаться чуть ли не по голому стволу, а прыгать с такой высоты, конечно, боялся. — Отцепляйся и прыгай ко мне, — предложил Рокэ, подходя ближе и протягивая к нему руки. — Давай, я поймаю. Смотри, прямо ко мне. Готов? — Да… — с сомнением ответил мальчик и тут же спохватился: — Да, да, конечно! Уже прижимая его к себе — поймал на лету, в прыжке, точно как и рассчитывал, — Рокэ почувствовал, как мальчик дрожит, как бешено и заполошно стучит у него сердце; и, перехватив покрепче, погладил его по спине и пожурил — сам не зная, в шутку или всерьез: — Крыши, чердаки, каменные ограды — это я понимаю: камни, допустим, всегда тебя подхватят, не дадут упасть, уберегут. Но дерево ведь живое и не будет покорно Повелителям Скал. Кто же станет тебя ловить, если ты однажды свалишься? — Вы, — пробормотал Ричард, утыкаясь носом ему в шею. — Вы, эр Рокэ. *** (Сцена после титров, грустная) Следующий раз Рокэ увидел Ричарда только через пять лет, тоже весной, но более промозглой, холодной и унылой. Мальчик — уже почти юноша — встретил их отряд на подходах к замку: он, одетый со все серое (здесь не скрываясь носили эсператистский траур), сидел на полуобвалившейся крепостной стене, неподалеку от подъемного моста через ров — времена изменились, изменилась и манера вести войну, и внешние стены, как и рвы, стали как будто уже не нужны. Когда Рокэ подъехал ближе, Ричард повернул голову и кивнул, но не сдвинулся с места. — Опять забрались куда повыше, юноша? — поприветствовал его Рокэ. — Неужели снова придется вас снимать? — Нет, — Ричард бледно улыбнулся и снова нахмурился. — Я сам. Добро пожаловать в Надорский замок, герцог Алва. Вы, — его голос дрогнул, — вы же… к отцу? Я сейчас вас провожу. Он повел плечами и неловко, скованно, медленно, как будто долго сидел так оцепенело, без движения, спустил одну ногу; стал распрямлять вторую, но на полпути замер, потер лицо ладонями и спросил: — Как вы думаете, почему эр Оливер… зачем он это сделал, эр Рокэ? Я не понимаю! Если бы у Рокэ был ответ, он бы, конечно, нашел что сказать еще пять лет назад — нашел как утешить еще Ли. — Не знаю, Ричард, — признался он, подходя ближе. — Но точно знаю, что больше он уже никому не причинит зла. — Его казнят? Или вы его убили? — Он нашел свою смерть в болотах и лежит теперь там, — сказал Рокэ. — Спускайтесь же, герцог Окделл, — он протянул Ричарду руку. — Ну же, прыгай, Ричард: я тебя поймаю.