Двадцать три минуты

🤰➡🤱➡👶

      После такого не хочется шевелиться, и мы нежимся в постели. Я лежу у кота на груди и слушаю его сердце. Портупея впивается мне в щёку, но мне это до лампочки. Мои конечности обёрнуты вокруг Олежека. Он мягкий и горячий, от него вкусно пахнет — моё любимое сочетание.       Я прислушиваюсь к размеренному дыханию кота, приподнимаю голову и вижу прикрытые глаза и трепещущие ресницы. Кот уснул, вымотанный нашим секс-марафоном. Сжалившись, я укладываюсь рядом, чтобы не вдавливать его в матрас своим весом, но объятий не разрываю, закрываю глаза и засыпаю, согреваясь теплом его тела.       Нас будит телефонный звонок. Олежек с трудом открывает глаза, расклеивая веки, приподнимается и издаёт болезненный протестующий стон, потирая поясницу. Мне приходится выпустить его из кольца рук и подпереть ими голову, дожидаясь его в постели. Кот потягивается слегка заторможено, сладко зевает, поднимается с матраса и идёт к столу — его при этом качает из стороны в сторону. Я смотрю, как он отвечает на вызов: сперва стоя ко мне спиной, затем медленно разворачиваясь и присаживаясь на край стола. С каждой секундой телефонного разговора он просыпается: из глаз пропадает сонная дымка, губы сжимаются в тонкую полоску, брови сдвигаются. Я смотрю на него — семнадцатилетнего мужчину, который, словно бывалый солдат, многое повидал на своём веку. Когда кот завершает вызов, его глаза полны решимости. — Мама звонила. — Всё в порядке? — мягко спрашиваю я. — Да. Мне нужно к ней. Только что воды отошли.       Я резво поднимаюсь и скулю от боли в пояснице. — С тобой поеду. — Нет! — спохватывается Олежек. — Лучше останься и… просто дождись меня.       Я хмурюсь. — Почему ты не хочешь брать меня с собой?       Олежек краснеет. — Понимаешь, я буду держать маму за руку во время родов и… тебе вряд ли будет комфортно там в это время, … а оставлять тебя за дверью мне совестно. — он пристыжено опускает глаза. Я поднимаюсь, подхожу к нему и встаю напротив. — Кот, — дотрагиваюсь до его щеки, прося взглянуть мне в глаза, — я обещал тебе быть рядом каждую минуту. И я буду. Мы едем вместе, это не обсуждается. — я подхватываю свои вещи и иду в ванную.       Наскоро искупавшись, натягиваю одежду и иду на кухню — приготовить нам перекус, если придётся надолго остаться в роддоме. Я как раз заворачиваю в пергаментную бумагу последний бутерброд, когда на кухню заходит Олежек. Окинув взглядом разведённую мной бурную деятельность, он хмыкает и обнимает меня со спины. — Это ты — лучший, — тихо выдыхает он, — ты — золото.       Я смущенно улыбаюсь и провожу пальцами по его голому предплечью, давая понять, что не обижаюсь на то, что он хотел оставить меня дома. Когда я поворачиваюсь к коту, чтобы передать ему бумажный пакет с бутербродами, он вжимается в меня тазом, придавливая к столешнице, и благодарно целует — медленно, поверхностно, сладко. — Спасибо тебе за всё. — Смущаешь! — ворчу я, улыбаясь.       Одевшись, спускаемся во двор, где нас уже ждёт такси — Олежек вызвал, когда собирался. Приезжаем в роддом к концу «тихого часа» — задерживаемся из-за сугробов. Дорожки к зданию ещё толком не расчистили, и мы с котом пробираемся через снежные насыпи. Когда заходим в тепло предбанника, легкие начинают раздражаться, и мы кашляем, надышавшись холодным воздухом. Тщательно вытираем ноги о коврик, избавляясь от снега на подошвах ботинок, заходим в светлый холл. Тут садимся на лавочку и натягиваем на обувь бахилы, чтобы не развозить слякоть по всему зданию и не нарываться на ворчание уборщиц. Снимаем куртки и заворачиваем их «уличной» стороной внутрь — чтобы не приносить микробы. Натягиваем маски на самые носы. Куртки сдаём в гардероб, дезинфицируем руки антисептиком, и идём к стойке регистратора, напоминаем ей, что были тут прошлым вечером и нам жизненно необходимо попасть к Кире Анатольевне Котовой. Нас пропускают.       Кот несётся вызывать лифт, быстро жмёт на кнопку закрывания дверей и дрожит, пока мы поднимаемся на нужный этаж. Я сжимаю его руку в своей и не отпускаю, пока мы не добираемся до палаты, в которой от боли вскрикивает и стонет его мама. Олежек бросается к кровати и берёт её руку в свою. — Мам, — он хрипит и замолкает, не зная, что ей сказать.       Кира Анатольевна поворачивает голову и вымученно улыбается. — Не переживай за меня. — Доктор сказал, когда? — Через несколько часов. — отзывается она. — Погляди, как на свободу рвётся! — она отбрасывает с живота угол одеяла и мы видим, как бушует малыш внутри, пихая стенки пятками и локтями.       Олежек садится на кровать, склоняет голову к животу и дотрагивается до вздыбившейся кожи. — Малыш, — зовёт он, поглаживая живот, — не делай ей больно. — Говори громче, кот, — я подхожу ближе, — вдруг там слышимость плохая. — и когда я произношу эти слова, ребёнок чуть затихает, перестаёт лягаться.       Олежек и его мама округляют глаза. — Говори с ним, — просит Кира Анатольевна, — Гриш, говори с ним.       Кот подрывается с кровати, освобождая мне место, и я сажусь. Неловко кладу ладонь на кожу Киры Анатольевны и начинаю рассказывать ребёнку внутри неё сказку о принцессе Рапунцель. Я говорю медленно, не слишком громко, и малыш затихает, изредка толкаясь в мою ладонь, когда я надолго замолкаю.       Когда я завершаю рассказ, малыш, очарованный историей, несколько минут сидит смирно, но затем начинает пинаться с такой силой, словно хочет прорваться через кожу и навалять мне за концовку сказки. Кира Анатольевна вскрикивает, и я отдёргиваю руку от её живота, подскакиваю. Кот рвётся на моё место, а я выметаюсь в коридор — зову докторов.       Киру Анатольевну поднимают, укладывают на каталку и везут в родильный зал. Там её подключают к аппарату, следящему за пульсом и давлением. Нас с котом останавливают у дверей, запрещая входить. — Пустите! — молит кот. — Это моя мама!       Доктор, что будет принимать роды, кивает охраннику, и Олежека впускают. К нему тут же подлетают медсёстры — надевают ему халат, перчатки, убирают волосы под шапочку… — Гриша! — зовёт он меня и тянет руку. Я хочу качнуть головой, потому что меня к ней точно уж не пропустят, но тут охранник недовольным тоном спрашивает: — Заходить будешь или нет?!       Я вваливаюсь в помещение и облачаюсь в стерильную одежду. Олежек держит маму за правую руку и беспомощно взглядывает на меня. Я спохватываюсь и хватаю Киру Анатольевну за левую руку. Её пальцы сжимают меня мёртвой хваткой, да так сильно, что я невольно начинаю шипеть.       Акушер сгибает колени Кире Анатольевне, укрывает их плотной стерильной тканью и начинает отдавать указания — дышать так или не так, тужиться или расслабляться, всё в таком… рождающем ключе. Я смотрю, как бушует малыш в её животе и ужасаюсь — моя мама когда-то также выталкивала из себя человека! Даже двух человеков!.. Жуть какая… Я никогда не интересовался у неё, было ли ей при этом больно… думаю, это из-за того, что я родился пацаном и рожать мне не придётся. Родись я девчонкой, то, конечно, расспрашивал бы маму, страшно ли выталкивать из себя людей… Интересно, она бы шуганула меня или успокоила?       Мне страшно смотреть на маму Олежека — она сильно раскраснелась, на лбу испарина и прилипшие тонкие золотые волоски, волосы разметались по подушке, она болезненно морщится и кричит. Я отвожу взгляд и смотрю на показатели её пульса и давления. Давление сто сорок… это вроде много, нет? А пульс — под сто десять. Это же дофига! — Док, — зову я, перекрывая громким голосом крики Киры, и указываю на прибор, когда он смотрит на меня. Акушер кивает, даёт указания своим медсёстрам и те, посуетившись, делают маме Олежека укол.       Я не уверен, сколько столетий мы провели в этом маленьком родильном зале, … знаю лишь, что порядочно, потому что дышать тут стало совершенно нечем, Кира Анатольевна была в шаге от обморока, Олежек, судя по его бледности, догонял её, как вдруг… — Головка! — сказал док и сунул руки Кире Анатольевне между ног — видать, хотел или затолкать её обратно, потому что выходила головка невовремя, или, наоборот, — быстрее вытащить из несчастной женщины это человечище. Через какое-то время он произнёс: — Плечики! — и начал командовать, когда нужно тужиться, когда переводить дух. Дело, наконец, сдвинулось с мёртвой точки и я, обрадованный скорым появлением малыша, глянул на Олежека. Его щёки пылали, глаза блестели, на губах играла счастливая улыбка. В течение нескольких часов он станет старшим братом… Я уже представил эту картину: Олежек держит в руках новорожденную кроху, ласково говорит с малышом, кормит его с ложечки, … а у крохи глаза, как у Олежека, зеленые-зеленые…       И что-то я так замечтался, что на заметил, как из Киры Анатольевны вытащили последние сантиметры ребёночка, и она отпустила мою побагровевшую от её захвата руку, которая тут же болезненно запульсировала. Доктор перерезал пуповину, обмыл малыша, заклеил будущий пупочек пластырем и передал крошку медсёстрам. Те укутали его в одеяльце и сунули в руки тому, кто был ближе — мне. — Поздравляем, у вас дочка! — улыбнулся акушер.       Кира Анатольевна лежала без чувств, ни живая, ни мёртвая, бледная, как полотно, и тихо дышала, восстанавливая силы. Олежек обошёл койку и обнял меня за талию, взглядывая на малышку. Он был так счастлив, что забыл о необходимости гейской конспирации и поцеловал меня в шею мягким влажным мазком. Я стиснул свёрточек в руках, боясь уронить. — Не сжимай её так, — едва слышно сказала Кира, — мягче. Успокойся, ты её не уронишь. — она с нежностью смотрела на нас троих. Вернее, двоих с четвертью. Малышка была небольшая, весила всего килограмма три или три с половиной. Я держал её и чувствовал, как она ёрзает в моих руках, пытаясь устроиться удобнее. Я осторожно перехватил её так, чтобы головка оказалась в сгибе моего локтя — так я когда-то держал Никиту. Ненадолго в складках одеяла показалось покрасневшее круглое личико с забавными пухлыми щёчками. Олежек протянул руку и на несколько секунд снял с её головки одеяльце. — Смотри! — восхищенно произнёс Олежек, указывая на родничок, покрытый светлым пушком волосёнок. Кожа в этом месте пульсировала. — Она думает, — шепнул он мне в ухо, — что ей чертовски повезло оказаться в руках у такого красавчика. — он игриво укусил моё ухо и тут же поцеловал под ним.       Из одеяльца показалась крохотная ручонка со спичками-пальчиками. Я сел на койку возле ещё согнутой в колене ноги Киры, освободил левую руку из-под малышки, уложив её себе на колени, и кончиком мизинца дотронулся до её лапки. Девчушка тут же сцапала меня и сжала в тиски. — Ничего себе силища! — восхищенно произнёс я.       Медсестра подошла к нам и протянула руки к малышке. Я инстинктивно закрыл её своим телом и зарычал, не желая отдавать это крохотное, доверенное мне существо. — Её нужно покормить. — пояснила женщина. Я глянул на кота. Олежек кивнул. Мне пришлось отдать малышку. Медсестра положила её Кире Анатольевне на грудь и мы с Олежеком тактично отвернулись. Сегодня я впервые за много лет услышал, как пьют новорожденные крохи — чуть причмокивая и как будто жадно хныкая…       Когда крошка поела, её хотели унести в детскую комнату, и тут у меня прорезался голос. — Можно я её отнесу?       Все, кто находился в сознании, разом взглянули на меня из разных углов родильного зала. Акушер оглядел меня с ног до головы, словно на какой-то части моего тела могло быть написано, можно ли доверить мне отнести малыша. Видимо, найдя ответ, акушер кивнул. Девочку передали мне. Я уложил её, как было привычно — головкой в сгиб локтя, обернул руки вокруг крохотного тельца и пошёл след в след за медсестрой, которая проводила меня в большой зал с кучей сопящих и плачущих младенцев. На секунду придав к себе малышку, я шумно сглотнул. Карапузов тут было много. даже очень много. Думаю, не менее двадцати. Одни чуть побольше моей крошки, другие — поменьше, но все рождённые недавно — сегодня, вчера, позавчера. Я уложил малышку в пластиковый прямоугольный тазик, в котором уже находился мягкий матрасик, и провёл пальчиком по её щеке. — До встречи, коротышка.       Отчего-то защемило сердце. Из глаз полились слёзы. Медсестра протянула мне бумажное полотенце и я стал тереть им глаза, пытаясь успокоиться. Затем женщина взяла со столика довольно большой бланк и спросила меня, как зовут маму малышки. — Кира Анатольевна Котова. — ответил я. Затем назвал дату её рождения, которую Олежек упоминал в разговоре всего раз: — Десятое мая, тысяча девятьсот восемьдесят шестой. — Как назовёте малышку?       И на этом простом вопросе у меня взорвался мозг. Перед глазами плясали сотни женских имён, но ни одного я не мог прочесть. Я знал, какое ей подойдёт, только не мог к нему пробиться через завесу ненужных. Её должны звать на букву «Е». — Ева. — произнёс я. Звучание моего голоса показалось мне странным, будто раздвоенным, и через секунду я понял, почему. Олежек, запыхавшись, произнёс это имя одновременно со мной, обнял меня за плечи и кивнул, соглашаясь с моим выбором: — Мы назовём её Евой.       Так и записали нашу малышку: Ева Валентиновна Котова, 01.01.2024, 18:23. Рост: 52 см Вес: 3 кг 460 гр       Двадцать три минуты мне дали держать её на руках…