Там, на Шервудских дорожках

Робин проснулся от негромкого бормотания неподалеку. Насторожившись, повернул голову в сторону голосов и прислушался. "Солдаты шерифа? Не похоже". Тихонько, чтобы не разбудить Марион, он поднялся на ноги. Неслышно приблизился Назир. Жизнь воина приучила его спать чутко. Остальные по-прежнему пребывали в объятиях Морфея, разве что Тук заворочался на своей лежанке. Пригнувшись, Робин с Назиром пошли на голоса. Шагов через десять они стали слышны более отчетливо. Друзья насторожились — один из голосов показался им очень знакомым . Робин нахмурился, припоминая. "Гисборн?" А вот второй они слышали впервые. Но он явно был мужским. — …а в другой день никак? — вздохнул тот, что был знаком. — Нет, — отозвался другой. — У меня, может быть, вдохновение… — Вдохновение… — хмыкнул знакомый голос. — А совесть у тебя есть? — Есть… а у тебя все равно дежурство, — ворчливо отозвался второй. — Ладно, — вздохнул его собеседник. — Только давай подальше отойдем. Дернуло же меня связаться с этой ходячей самодеятельностью. Голоса начали удаляться, и Робин с Назиром неслышно пошли следом. Луна светила ярко, а потому ни они, ни их таинственные невольные гости почти не рисковали переломать себе ноги на лесной тропинке. К счастью, идти пришлось недалеко. Второй удачей было то, что на опушке, к которой они вышли, росли густые заросли жимолости. Тут и не дуло, и лунный свет не мешал, и их самих не было видно. Чуть поодаль серебром поблескивала гладь пруда. Тем временем на поляне кто-то обстоятельно откашливался. — Ну-с, так… — вновь послышался голос второго. — В некотором королевстве, в некотором государстве, жил-был король, по имени… мнэ-э… ну, в конце концов, неважно. Скажем, мнэ-э… Генрих… и было у него четыре сына-королевича… (или три?) Первый… мнэ-э-э… младший был Ванюша-дурак, а вот старший?… — Мне бы саблю да коня, да на линию огня… — негромко запел он. Подобравшись как можно ближе, друзья удобнее залегли в кустах и выглянули. В первый момент они не поверили своим глазам. Неподалеку, привалившись к раскидистому дубу, действительно, сидел Гисборн. Один и без охраны. А спиной к нему стоял в глубокой задумчивости большущий, каких они никогда не видели, черно-серый, разводами, кот с длинными торчащими усами. В зубах у него был зажат цветок кувшинки. Кот смотрел себе под ноги и тянул: "Мнэ-э-э…" Потом он тряхнул лохматой головой, заложил передние лапы за спину и, слегка сутулясь, словно аббат де Рено во время воскресной проповеди, плавным шагом пошел в сторону пруда. "Говорящий… кот?" — невольные зрители с изумлением переглянулись и, зачарованные происходящим, вновь повернули головы в сторону поляны. — Хорошо… — говорил кот сквозь зубы. — Бывали-живали граф да графиня. У графа, у графини был один сын… мнэ-э… дурак, естественно… — Ой… — чей-то тихий вздох, раздавшийся позади Назира, было немедленно и безжалостно подавлен. Быстро оглядевшись, сарацин обнаружил, что друзья не только успели проснуться и отыскать их с Робином, но и занять уютные местечки. Джон каким-то образом ухитрился устроиться рядом с ним. Тем временем кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб. — Отчаянное положение, — проговорил он. — Ведь кое-что помню! "Ха-ха-ха! Будет, чем полакомиться: конь на обед, рыцарь — на ужин…" Откуда бы это? А рыцарь, сами понимаете, дурак, отвечает: "Эх ты, поганое чудище, не уловивши ясна сокола, да кушаешь…" Потом, естественно, турнир, каленая стрела, голову чудищу долой… Девица спасена, главный приз — наш. Шериф, выходи, подлый трус! Кот сардонически засмеялся, потом вздохнул. — Есть еще такая болезнь — склероз, — сообщил он неизвестно кому. В ответ в глубине пруда что-то булькнуло, у зарослей кувшинок разбежались круги, словно в воду кто-то бросил камешек. — …приплыла к нему рыбка, спросила: "Чего тебе надобно, старче?" — продолжал вещать кот. — А тот ей, дурак, отвечает: "Маловато будет…" Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: "Спи, моя радость, усни. Мнэ-э-э… в доме погасли огни…" Он в третий раз вздохнул, и некоторое время шел молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: "Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…" В лапах у него вдруг оказался псалтерион — никто даже не заметил, где он его взял. Он отчаянно ударил по нему лапой и, цепляясь когтями за струны, заорал еще громче, словно бы стараясь заглушить музыку: Гуд бай, май лав, гуд ба-ай, Гуд бай ан ревуа-ар, Ас лон ас юл ремембер ми, Илл невер би ту фа-ар!.. — Во дает! — с невольным уважением пробормотал Джон. Глаза неожиданно защипало, и великан незаметно смахнул скупую слезу. — А другие баллады он знает, не такие жалостливые? На него тут же зашикали: "Не мешай!" Назир же попросту ткнул приятеля локтем в бок. Кот ненадолго замолк, и некоторое время шагал, молча стуча по струнам. Потом тихонько, неуверенно запел: — Дружба крепкая не сломается, Не расклеится от дождей и вьюг... Он вернулся к дубу, прислонил к нему псалтерион и почесал задней ногой за ухом. — Труд, труд и труд, — сказал он. — Только труд! Он снова заложил лапы за спину и пошел влево от дуба, бормоча: — Дошло до меня, о, великий государь, что в славном графстве Ноттингемшире жил-был мельник. И был у него сын… или два сына?… впрочем, неважно… по имени… — он стал на четвереньки, выгнул спину и злобно зашипел. — Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Эдмунд… Ричард… Кто-то оф откуда-то… Н-ну хорошо, назовем его Робином. Робин оф… мнэ-э… ин зе Худ… Все равно не помню, что было с этим мельником и его сыном… Ну и Хэрн с ним, начнем другую… Шервудская компания лежала в кустах и, затаив дыхание, с изумлением смотрела, как злосчастный сказитель бродит около дуба то вправо, то влево. Бормочет, откашливается, подвывает, мычит, становится от напряжения на все четыре лапы — словом, мучается несказанно. Диапазон его знаний был грандиозен. Ни одной сказки и ни одной песни он не знал больше чем наполовину, но это были английские, валлийские, французские, немецкие, испанские, итальянские, турецкие и персидские сказки, легенды, баллады, притчи, песни и частушки. Имелись даже сказания далекой и загадочной страны русов… Склероз приводил его в бешенство, несколько раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел и плевался, и глаза его при этом горели как у дьявола, а пушистый хвост, толстый, как полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, то хлестал его по бокам. Но единственной песенкой, которую он допел до конца, была "В лесу родилась елочка", а единственной сказочкой, которую он связно рассказал — "Али-Баба и сорок разбойников", да и то с некоторыми купюрами. Постепенно — видимо, от утомления — речь его обретала все более явственный кошачий акцент. — Фар ове-е-ер… — пел он, — зе мисти мнэ-э… а… мнэ-а-а-у!… тес колд… мья-а-у-а-у!… ту данжнс… ди-ип… мны-ыа-у-а-у!… В конце концов он совершенно изнемог, сел на хвост и некоторое время сидел так, понурив голову. Через некоторое время послышалось глухое мурчание — кот свернулся калачиком и заснул. Покачав головой и вздохнув, Гисборн взвалил беспробудно спящего кота на плечо, подхватил псалтерион и неторопливо удалился по росистой траве. ** Шервудцев разбудило громкое чириканье птиц. Никто из них даже не заметил, как и когда заснул. Они так и лежали там, где их накануне сморил сон. А сквозь ажурную зелень древесных крон пробивались лучи восходящего солнца.