Костры

      Они встретились вновь многим позже, по прошествии нескольких зим, когда природа душила надвигающимся летним жаром, от которого не выходило скрыться даже за закрытыми шторами и в подвальных помещениях.       Гелла редко посещала такие мероприятия, ещё реже активно принимала в них участие вместо того, чтобы засесть где-нибудь под деревом, окутывая себя запахом дурмана и испаряющимися от жары ночи парами вина.       За несколько дней до Вальпургиевой ночи, блуждая по городу в поисках еды, Гелла застыла. В чуткий нос забился давно забытый запах мятного масла и сладких духов, отдающих пионом и амброй.       Исчез он так же быстро, как появился, но память... Память исчезать отказывалась. В ней мешаниной из образов, запахов, цветных пятен и неожиданно громких звуков всплывали чужие глаза, тугие кудри...       Что потянуло еë в самую гущу разверзнувшегося на Лысой горе шабаша, Гелла не знала. То ли какое-то предчувствие, то ли воспоминание о том запахе, то ли что-то ещё, но факт оставался фактом: близился третий час ночи, и она кружилась в танце с обнаженной блондинкой, смутно пахнущей прошлым и тонущей в улыбках и лучащейся свободе. Ведьмы редко бывали такими счастливыми, Гелла заметила давно, ещё когда впервые попала на шабаш, будучи глупой, только обращённой, девчонкой. Но она...       Голубые глаза закатывались от булькающего смеха каждый раз, когда она перехватывала Геллу под другую руку, молодая грудь подпрыгивала, вторя каждому движению девушки, и если за многие годы не-жизни Гелла забыла, что такое желание, то теперь оно накрывало еë волнами тепла, гладящими от загривка до самого копчика и пробуждающими еë тело от вечного сна. В девчонке, Гелла знала наверняка, что той не минуло и полвека, было столько желания жить и свободолюбия, что перехватывало дыхание.       Руки тянутся вперёд сами и притягивают девичье лицо для поцелуя со странной уверенностью. То, что происходит – правильно, по другому и не могло быть: – Развлекаетесь, Наташа? – бархатным мурлыканьем перекатываются по языку слова. Девушка в объятьях Геллы тянется ей за спину, чтобы поцеловать кого-то третьего, кого-то, от кого пахнет пионами и мятой, болезненной привязанностью и рухнувшими надеждами; и Гелла откидывает голову на сгиб шеи стоящей за ней женщины.       Дурман, поднимающийся от костров, въедается в кожу, растворяется цветными мушками перед глазами, а Гелла вгрызается в доверчиво подставленную шею девушки, похожей на солнце, как Персефона в зëрна граната, брызжущие алеющим под светом звëзд соком. За спиной раздаëтся довольный смешок, и Гелла видит, как чëрные кудри ползут по белой коже, когда Госпожа наклоняется, чтобы слизать оставленные Геллой капли крови с шеи девушки-солнца. Наташи, память откликается голосом Госпожи, которая только недавно обращалась к той, спрашивая веселятся ли они.       Веселье было не правильным словом, но правильного не было или Гелла его пока не знала, но, когда Госпожа слегка придвигается, прижимаясь кожей своих голых бëдер к боку Наташи, чтобы наклониться и сплестись с Геллой языками, обмениваясь вкусом крови и зарываясь в рыжие волосы, из груди старой, многое видавшей вампирши, вырывается жалкое хныканье.       Это было правильно.       Так должно было быть всегда.       В груди разливалось довольство и сытость, которые бывало настигали Геллу в те моменты, когда на кончиках пальцев трепетали последние вздохи умирающих людей.       Больные на вкус сладковаты. Здоровые молодые мужчины – горчат, а у молодых девушек, не тронутых печатью переживания, в крови есть лёгкая кислинка.       Описать вкус, развивающийся по еë языку в этот самый момент, перебитый взрывами хохота, всполохами огня и простым и ëмким «красиво», было решительно невозможно.       Госпожа впивается грубым поцелуем в основание шеи Геллы, туда, где Гелла бы опорочила целостность чужой оболочки. Девушка-солнце взбирается ей на колени и тонкая влажная полоска, которая остаётся там, где Наташа вновь прокатывает по бедру Госпожи, блестит и требует себя слизать, оказаться на коленях и просить-просить-просить о праве получить свою долю свободы, чистого довольства и права не просто быть, а быть рядом.       Кромка неба окрашивалась багрянцем, но прятаться или бежать не было ни сил, ни желания.       Было неважно к чему это всё приведëт. Было неважно, что будет утром, днëм, через неделю, год, тысячелетие. У них было всё время мира, и, сейчас, этого было достаточно для того, чтобы просто быть счастливой.